Война, погубившая Россию. Записки премьер-министра Великобритании

Война, погубившая Россию. Записки премьер-министра Великобритании
Дэвид Ллойд Джордж

Война и мир (Алгоритм)
Дэвид Ллойд Джордж – премьер-министр Великобритании в 1916- 1922 годах. Близкий друг Уинстона Черчилля, входившего в годы Первой мировой войны в английское правительство.

Как откровенно признается в своих мемуарах Ллойд Джордж, английское правительство, с одной стороны, было заинтересовано в том, чтобы русские армии продолжали сражаться с Германией, но с другой стороны, стремилось не допустить усиления России и в собственных целях активно вмешивалось в ее внутренние дела. Эта двойственная политика привела к гибели Российской империи, после чего Ллойд Джордж поддержал военную интервенцию против большевистской России и ее блокаду; при этом, судьбу России должен был определить Верховный Совет Антанты.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Дэвид Джордж Ллойд

Война, погубившая Россию. Записки премьер-министра Англии

© Перевод с английского И. Звавича

© ООО «Издательство Родина», 2023

«Железное кольцо»

В 1904 году, в тот день, когда было объявлено об англо-французском соглашении, я приехал на несколько дней с визитом в Долмени, имение лорда Розбери. Он встретил меня словами: «Я полагаю, что я вы, так же как и все остальные, довольны соглашением с Францией». Я заверил его, что я в восторге от того, что в наших отношениях с Францией наступил конец взаимному ворчанию и взаимной готовности подраться друг с другом. Он ответил: «Вы все ошибаетесь. В конце концов это означает войну с Германией».

Спустя год после этого пророческого заявления я впервые стал министром. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что я не только буду свидетелем войны между Англией и Германией, но приму активное участие в ведении войны и займу даже в этой области руководящий пост, я отнесся бы к такому заявлению, как к одному из многих нелепых добрых или злых предсказаний, которыми награждают каждого общественного деятеля различные неуравновешенные люди.

До моего назначения я принимал очень малое участие в обсуждении вопросов внешней политики и не претендовал на большее понимание этих вопросов во всех их запуганных деталях, чем то, которым обладает рядовой член парламента, читающий все газеты обеих партий. Мои интересы были сосредоточены на вопросах внутренней политики: в области внешней политики я был всегда, как остаюсь и теперь, горячим защитником прав малых наций и я привык верить в мирное разрешение конфликтов, возникающих между народами мира.

Несмотря на угрожающий рост вооружений и лихорадочное стремление к улучшению орудий войны во всех странах, в течение сорока лет мир сохранялся без перерыва; благодаря этому создавалась успокоительная, хотя и иллюзорная надежда, что мир в конце концов откажется от войны как средства для разрешения международных конфликтов.

Этой счастливой уверенности в постепенном и окончательном спасении мира от опасности войны способствовало то, что почти все мы, даже члены кабинета, оставались в полном неведении относительно наших переговоров и обязательств в области внешней политики.

Было, конечно, невозможно не ощущать беспокойства по поводу того, что постройка германского военного флота являлась вызовом британскому морскому могуществу. Адмирал Тирпиц в своих мемуарах совершенно ясно говорит об этом, и не раз кайзер точно так же высказывался по этому поводу. Я не скажу, что они определенно поставили себе целью войну е Англией, в которой наш флот был бы уничтожен. Они были бы удовлетворены, если бы их флот стал настолько могущественным, что Англия в испуге отказалась бы без борьбы от своего превосходства на море. Но Тирпиц, бывший подлинным создателем германского флота, открыто признает, что они не удовлетворились бы ничем другим.

Приученный с юношеских лет верить в то, что мир – единственная здоровая основа человеческого прогресса, я стремился успокоить растущую вражду между двумя народами. Как канцлер казначейства я не мог оставаться равнодушным к стоимости бесполезного морского соперничества, Оно ложилось тяжелым бременем на финансовые ресурсы, крайне необходимые для социальных реформ и национального развития. Поэтому я искал путей, чтобы достигнуть соглашения с немцами, которое позволило бы обеим сторонам ослабить темпы и уменьшить размеры морского строительства.

Удобный случай, казалось, представился, когда в июле 1905 г. я встретился с германским послом – графом Меттернихом. Несколько лет спустя я составил по памяти, записку о нашей встрече, которую и привожу:

«Вскоре после того как я стал канцлером казначейства в 1908 г., германский посол граф Меттерних пригласил меня к завтраку в посольство. Я никогда не встречался с германским послом и подозревал, что приглашение имело какую-то политическую цель. Вскоре после завтрака он разъяснил мне, зачем я был приглашен. Он затронул вопрос о растущем недоверни между нашими двумя странами. Я счел это удобным случаем, чтобы объяснять ему, что действительной причиной растущей вражды в Англии по отношению к Германии было отнюдь не чувство зависти к ее быстро развивающейся торговле, но страх перед ее растущим флотом; я указал ему, до какой степени мы зависели в подвозе нашего хлеба насущного от заграницы, и что всякая страна, которая лишила бы нас превосходства на море, была бы в состоянии угрозой голода заставить наш народ в течение нескольких месяцев сдаться на милость победителя.

Я слазал ему: «Если это морское соперничество будет продолжаться в такой степени, что наш народ будет серьезно опасаться вторжения врага, мы неизбежно будем вынуждены ввести воинскую повинность и таким образом создать армию, способную защищать страну от любого неприятеля». Он довольно резко ответил: «Думаете ли вы, что нам этого следует ждать?»

* * *

Ко времени моего свидания с Меттернихом я посетил Германию, чтобы на месте изучить германскую систему страхования в промышленности. Мне удалось встретиться с вице-канцлером Бетман-Голъвегом. Он ведал тогда вопросами страхования на случай болезни и был хорошо знаком с тем, как фактически проводилось страхование в Германии. Он любезно пригласил меня и моих спутников на парадный обед.

Бетман-Голъвег был человеком привлекательным, но не блестящим. Он показался мне умным, прилежным и в высшей степени здравомыслящим чиновником, но он не оставил у меня впечатления, что я встретил в его лице властного человека, которому назначено когда-нибудь изменить судьбы мира. Он дал нам хороший обед; к концу обеда нам подали огромные кружки мюнхенского пива. Бетман-Гольвег стал разговорчивее, выказывая готовность вступить в спор с кем угодно.

Он начал говорить о положении в Европе и с горечью упомянул об «окружении Германии железным кольцом Франции, России и Англии». Я пытался уверить его, что, поскольку дело касается Англии, у нас нет ни малейшего желания вступить в какие-либо враждебные комбинации против Германии, и что мы более всего стремимся жить в мирных и добрососедских отношениях с его великой страной.

Я указал ему, однако, что в Англии ощущают беспокойство по поводу строительства германского флота и чувствуют, что германский флот непосредственно угрожает сердцу Британской империи; я повторил все то, что я позже сказал князю Меттерниху о том, что Англия – островное государство и ее существование полностью зависит от безопасности морских сообщений.

Бетман-Гольвег не проявил энтузиазма по поводу германского флота, и я понял, что он сам не принадлежал к числу защитников такой судостроительной программы, которая рассматривалась бы как угроза Великобритании; но он приложил все усилия к тому, чтобы убедить меня, что германский народ не имеет желания напасть на Англию. Он оставил у меня впечатление, что официальные германские круги действительно опасаются сближения между Францией и Англией, с одной стороны, и Англией и Россией – с другой.

Это привело с его стороны к исключительной выходке во время разговора, когда он вернулся к вопросу о растущей враждебности Англии, Франции и России по отношению к Германии и о «железном: кольце», в которое они готовились замкнуть ее. «Железное кольцо!» – повторял он настойчиво, повышая голос и жестикулируя. – Англия обнимается с Францией. Она скрепляет дружбу с Россией. Но это не потому, что вы любите друг друга, а потому, что вы ненавидите Германию». Он трижды повторил и буквально прокричал слово «ненавидите».

Я покинул Берлин весьма расстроенный изъявлением недоверия и подозрительности со стороны такого авторитетного и дружественно настроенного к нам лица. Мне казалось, что отношение Бетман-Гольвега было грозным показателем общего в то время мнения в руководящих сферах Германии.

С другой стороны, на меня произвела глубокое впечатление сцена, свидетелем которой я был во время той же поездки в Штутгарте. Приехав в Штутгарт, мы узнали, что предполагался показательный полет «цеппелина». Мы отправились на поле, где находился этот огромный воздушный дирижабль, и узнали, что в последнюю минуту по несчастной случайности «цеппелин» был унесен ветром и разбился.

Конечно, мы были глубоко разочарованы, но разочарование казалось совершенно недостаточным термином для того, чтобы передать то состояние горя и отчаяния, в котором находилась масса немцев, бывших свидетелями катастрофы. Причиной горя не могла быть смерть людей, так как не было потеряно ни одной человеческой жизни. Казалось, что вместе с разбитым дирижаблем были разбиты надежды и упования гораздо большие, чем те, которые могут быть связаны с успехами в области механики и точных наук. Затем толпа начала петь гимн «Германия превыше всего» с подлинным патриотизмом фанатиков.

Проявлением каких империалистических устремлений мог быть этот погибший дирижабль? Вот вопрос, который вставал перед нами. Подобные инциденты были признаком грядущих вулканических извержений; горячая лава войны, казалось, готова была выйти из дымящегося кратера вулкана.

Неожиданное наступление войны

Как случилось, что мир так неожиданно погрузился в ужасный водоворот войны? На ком лежит ответственность? Даже самый проницательный государственный деятель не мог предвидеть в начале лета 1914 г., что осень того же года застанет народы мира в состоянии самого жестокого конфликта, который когда-либо был известен в истории человечества; а если бы мы обратились к обывателям, занятым своими будничными делами, то мы не нашли бы никого, кто даже подозревал о близости катастрофы. Те, кто в первые недели июля был занят сбором урожая в Англии или на континенте Европы, наверняка не подозревали, что через месяц они будут призваны в войска, что их поведут в бой, что им придется принимать участие в борьбе, которая закончится насильственной смертью миллионов и искалечит много миллионов людей. Народы неудержимо катились в пучину войны, не испытывая при этом ни страха, ни отчаяния.

Когда я впервые услышал об убийстве эрцгерцога Фердинанда, я понял, что это дело серьезное и может вызвать настолько серьезные последствия, что только твердость и ловкость правителей могут помешать развитию событий, при котором целые народы будут охвачены конфликтом. Но мои опасения были вскоре устранены тем полным спокойствием, с которым правители и дипломаты всего мира, казалось, отнеслись к этому событию. Кайзер отправился в свою обычную прогулку на яхте в норвежских фиордах. Его канцлер уехал в свое обычное путешествие на охоту, в свое силезское имение. Глава германского министерства иностранных дел отправился в свадебное путешествие. Начальник генерального штаба фон Мольтке поехал лечиться на курорт за границу. Президент французской республики и французский премьер были с торжественным, визитом в России и вернулись в Париж лишь 29 июля. Наше министерство иностранных дел сохраняло свое обычное спокойствие и сочло ненужным подымать тревогу даже в стенах кабинета министров.

Я не помню никакой дискуссия по этому вопросу в кабинете министров вплоть до пятницы вечером, т. е. непосредственно перед окончательным объявлением войны Германией. Черчилль вспоминает, что в пятницу 24 июля мы встретились в кабинете премьера в палате общин, чтобы обсудить вновь ирландский кризис, который день ото дня становился все более угрожающим. Когда наше совещание закончилось и члены правительства уже встали из-за стола, министр иностранных дел попросил нас задержаться еще на несколько минут, заявив что он имеет кое-что сообщить нам о положении в Европе. Затем он впервые сказал нам, что считает положение весьма серьезным, но надеется, что переговоры, которые продолжаются между Австрией и Россией, приведут к мирному разрешению конфликта.

С этим заверением мы и расстались. Однако в субботу русский посол в Париже – Извольский, который находился тогда в Петербурге, и Палеолог – французский посол в России – заявили одновременно: «На этот раз это война», а затем, в воскресенье после обеда, господин Сазонов, министр иностранных дел России, сделал подобное же заявление Палеологу и прибавил: «Страшно об этом подумать».

Через два дня Австрия объявила войну Сербии, и через пять дней Германия объявила войну России.

* * *

Обращаясь мысленно назад к событиям этих дней, вспоминаешь как будто какой-то кошмар; после прочтения большей части литературы, посвященной вопросу о том, почему народы бросились в войну и на ком лежит ответственность за войну, у меня не остается ничего, кроле впечатления крайнего хаоса, всеобщего помешательства, слабости и безнадежности.

Среди правителей и государственных деятелей, которые одни могли дать роковой приказ, вызвавший к жизни великие армии и бросивший их через границы, нет ни одного – это совершенно ясно, – кто хотел бы войны; во всяком случае не было речи о войне в европейском масштабе. Единственным исключением является, быть может, глупец Берхтольд, австрийский премьер, на которого следует возложить главную ответственность за большую часть того, что случилось. Что касается остальных, то перспектива войны их пугала. Меньше всего, можно сказать, хотел войны престарелый Франц-Иосиф.

Слабый и простоватый, но искренний русский царь также не хотел войны. В течение его царствования проявления беспощадной свирепости против стачечников, евреев или революционеров, за которые его считали ответственным, не выражали с его стороны природной жестокости, эти проявления всегда были вызваны внушением или подстрекательством, будь то со стороны правительства или со стороны членов царской семьи. Но на этот раз главный советник царя в правительстве, Сазонов, высказывал подлинный ужас перед перспективой большой войны, а в интимном кругу царской семьи даже Распутин предупреждал двор об угрозе династии, создающейся в случае, если Россия будет втянута в конфликт с ее могущественными соседями.

Кайзер и царь обменивались письмами; царь предложил обратиться к Гаагскому трибуналу, а кайзер в свою очередь предложил царю взять назад приказ о мобилизации русской армии. Но государи обменивались эти письмами уже под звуки походных маршей корпусов, шедших на фронт, под бряцание оружия, предвещавшего неизбежное столкновение. Теперь большинство озабоченных советников, дававших противоречивые советы, должно было уступить место «героям», которые в течение многих лет нетерпеливо ожидали этого часа и столпились уже в нетерпении у порога государственных учреждений, готовые броситься на доставшуюся им добычу – власть.

И в Австрии и в России ответственность за войну ложится в конечном счете на верховное командование. Верховное командование настаивало на мобилизации, когда переговоры еще продолжались и положение не было безнадежным. Австрийская мобилизация привела к мобилизации армии в России для предупреждения внезапного движения австрийцев на русскую территорию. Австрия произвела мобилизацию, чтобы напасть па Сербию. Мобилизация в России имела своей задачей нанести ответный удар.

Когда кайзер, испуганный грозовыми тучами на горизонте, лично обратился к царю, желая избежать войны, он просил «Никки» отменить уже изданный им приказ о мобилизации русской армии. Царь готов был согласиться на это довольно разумное требование, но генералы заверили его, что «технические трудности» отмены даже частичной мобилизации были непреодолимы.

Таким образом, руководители штабов в главнейших государствах континента ускорили войну, тогда как политики все еще неумело нащупывали пути к миру. Каждая армия верила в свою непобедимость и стремилась доказать свое превосходство на деле.

Восточный или Западный фронт?

После больших сражений на Марне и Ипре война, казалось, становилась нормальным явлением. Войну начали признавать, как нечто обычное в повседневном существовании народов. Всюду люди применялись к военным условиям. Чиновники высшие и низшие не были исключением. Это может объяснить то, что в наших действиях мы «не спешили».

Немцам не удалось захватить Париж. Правда, их армии твердо обосновались в Бельгии и некоторых наиболее богатых департаментах Франции, но им не удавалось пойти дальше этих завоеваний. Сражение на Ипре обеспечило безопасность портов Ла-Манша. В Польше шли сражения, и русская армия была остановлена и стеснена немцами, но с другой стороны русские наступали в Галиции.

Казалось, мы забыли, что с каждым днем войны мы расточали жизни и средства впустую, что в России выявилась опасная слабость в снаряжении ее огромной армии, что еще один год войны мог поэтому привести к разгрому России и оставить все бремя военных действий на нас и на Францию, что, если мы немедленно не проявим энергии, мы не сможем выставить хорошо снаряженную армию до третьего года войны – все эти возможности, казалось, не нарушали общего равнодушия.

Все это побудило меня написать премьер-министру нижеследующее письмо: