Сон № 9

– Высоко летаешь. Тебе назначено?

– Назначено?

– Назначено. Есть такое слово.

Трутни-клоны в восемнадцать ноздрей чуют, что попахивает унижением.

– Я надеялся, э-э, переговорить с госпожой Акико Като.

– А госпожа Като в курсе, какая честь ее ожидает?

– Не совсем, потому что…

– Значит, тебе не назначено.

– Послушайте…

– Нет, это ты послушай. Здесь тебе не супермаркет. Это частное здание, где ведутся дела щекотливого свойства. Тут запросто не просквозишь. В эти лифты заходят только сотрудники компаний, расположенных в здании, а также те, кому назначена встреча, или те, у кого есть другая веская причина здесь находиться. Понятно?

Трутни-клоны в восемнадцать ушей вслушиваются в мой захолустный акцент.

– А с вашей помощью можно назначить встречу?

Вопрос неправильный. Охранник распаляется еще больше, потому что один из клонов своим хихиканьем подливает масла в огонь.

– Ты не расслышал. Я – охранник. Я не администратор. Мне платят за то, чтобы я отгонял пустозвонов, торговцев и прочий сброд, а не приглашал войти сюда кого попало.

Требуется срочно разруливать ситуацию.

– Я не хотел обидеть вас, я просто…

Слишком поздно разруливать ситуацию.

– Слушай, малец… – Охранник, сняв очки, протирает стекла. – По акценту видно, что ты не местный. Дай-ка я объясню тебе, как работают здесь, в Токио. В общем, ты сейчас линяй, пока я добренький. Назначь встречу со своей госпожой Като. Явись в назначенный день, за пять минут до назначенного времени. Подойди ко мне и представься. Я свяжусь с администратором «Осуги и Босуги» и получу подтверждение того, что тебя ожидают. Тогда, и только тогда я разрешу тебе войти в один из этих лифтов. Понял?

Я делаю глубокий вдох.

Охранник резким хлопком раскрывает газету.

Токийская копоть отпотевает после дождя. Зной набирает силу, выпаривает лужи. Уличный музыкант поет так фальшиво, что прохожие просто обязаны отнять у него мелочь и разбить гитару о его же голову. Я иду к подлодке станции Синдзюку. Толпы людей сбиваются с шага, оглушенные зноем. Отцовская дверь затерялась в неизвестном квадрате моего токийского путеводителя. Меня сводит с ума крошечный комочек ушной серы, застрявший так глубоко, что не выковыряешь. Ненавижу этот город. Прохожу мимо зала для кэндо[28 - Кэндо – японское фехтование на бамбуковых мечах.] – за решеткой окна слышны крики и костоломный треск бамбуковых мечей. На тротуаре стоит пара ботинок – как будто их владелец облачком пара развеялся по ветру. Во мне бурлит разочарование и как-то устало мучает совесть. Я нарушил своего рода неписаный договор. С кем? Автобусы и грузовики закупоривают транспортные артерии, пешеходы просачиваются сквозь щели. Когда-то я увлекался динозаврами, – согласно одной теории, они вымерли оттого, что захлебнулись собственным дерьмом. Когда в Токио пытаешься добраться из пункта «А» в пункт «Б», эта теория уже не кажется нелепой. Ненавижу рекламные плакаты на стенах, жилые капсулы, тоннели, водопроводную воду, подлодки, воздух, надписи «ПРОХОДА НЕТ» на каждом углу и «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ КЛУБА» над каждой дверью. Хочу превратиться в ядерную боеголовку и стереть эту навозную кучу города с лица земли.

2. Бюро находок

Непростое это дело – отпилить голову богу грома ржавой ножовкой, если тебе одиннадцать лет. Ножовка постоянно застревает. Меняю положение и чуть не скатываюсь с плеч бога. Если упасть с такой высоты, сломаешь позвоночник. За стенами святилища, в пурпурных сумерках, распевает черный дрозд. Обхватываю мускулистый торс бога ногами, так же как когда дядя Асфальт катает меня на закорках, и медленно провожу лезвием по деревянному горлу. И еще раз, и еще раз, и еще. Древесина тверда, как камень, но постепенно зазубрина превращается в щель, а щель – в глубокую прорезь. От пота щиплет глаза. Чем быстрее, тем лучше. Лишь бы меня не поймали за этим неотложным делом. За такое сажают в тюрьму, это точно. Лезвие соскальзывает – прямо по большому пальцу. Вытираю глаза футболкой и жду. Вот и боль, нарастает толчок за толчком. Лоскуток кожи розовеет, краснеет; выступает кровь. Слизываю ее – во рту остается привкус десятииеновой монеты. Справедливая цена. Я расплачиваюсь с богом грома за то, что он сделал с Андзю. Продолжаю пилить. Мне не видно его лица, но, когда я перерезаю ему горло, нас обоих сотрясает дрожь.

Субботе, второму сентября, уже исполнился час от роду. Прошла неделя с моей засады в кафе «Юпитер». На железнодорожной станции Кита-Сэндзю затишье. В щели между жилыми домами напротив висит токийская луна. Цинковая, индустриальная, заезженная. В моей капсуле душно, как внутри боксерской перчатки. Вентилятор перемешивает зной. Я не собираюсь к ней обращаться. Ни за что. Что она о себе возомнила, после стольких лет? Через дорогу – пункт фотопроявки с двумя циферблатами «Фудзифильм»: левый показывает реальное время, а правый – время, когда будут готовы фотографии – на сорок пять минут вперед. В натриевом сиянии моя куцая занавесочка в пол-окна кажется навозно-бурой. Покряхтывают балки, гудят провода. Уж не сам ли дом – причина моей бессонницы? Синдром вредного помещения, как говорит дядя Толстосум. «Падающая звезда» подо мной прячется за ставнями и ждет, когда кончится ночь. За прошлую неделю я выучил ее распорядок: за десять минут до полуночи Бунтаро затаскивает внутрь рекламный щит и выносит мусор; без пяти двенадцать Бунтаро выключает телевизор и моет свою чашку с тарелкой; тут же может примчаться клиент – вернуть кассету; ровно в полночь Бунтаро открывает кассу и подсчитывает выручку. Через три минуты ставни опускаются, он заводит свой мотороллер и уезжает. Таракан пытается выбраться из клеевой ловушки. От новой работы ноют все мышцы. Кошачью миску, наверное, надо выбросить. Я уже все знаю, и нечего ее держать. И лишнее молоко, и две банки высококачественного кошачьего корма. А может, съесть его? Добавить в суп или еще куда-нибудь? Интересно, Кошка умерла сразу или долго лежала на обочине, думая о смерти? Может, какой-нибудь прохожий огрел ее лопатой по голове, чтобы не мучилась? Кошки – такие внепространственные сущности, что вроде бы не должны попадать под машины, но это случается сплошь и рядом. Сплошь и рядом. Зря я решил, что смогу держать ее у себя. Бредовая затея. Бабушка терпеть не может кошек. Жители Якусимы держат сторожевых собак на цепи. А кошки гуляют сами по себе. Я ничего не знаю о кошачьих туалетах, не знаю, когда нужно пускать кошек в дом, когда выпускать на улицу, какие им нужны прививки. А эта обосновалась у меня, и вот что с ней случилось: проклятие Миякэ снова дало о себе знать. Андзю лазила по деревьям, как кошка. Как летняя пума.

– Ты лезешь очень-очень медленно!

Я кричу в ответ сквозь ранний туман и шелестящую листву:

– Я зацепился!

– Ты просто боишься!

– Нет!

Когда Андзю знает, что права, ее смех – как безумные переливы цитры. Земля далеко внизу. Я боюсь, как бы не обломились гнилые ветки. Андзю ничего не боится, потому что я беру ее долю страха на себя. Она бегло читает дорогу на вершину дерева. Пальцами рук цепляется за шершавую кору, пальцами ног – за гладкую. На прошлой неделе нам исполнилось одиннадцать, но Андзю уже лазает по канату в спортзале быстрее любого мальчишки из нашего класса, а еще – если захочет – перемножает дроби, читает тексты из программы средней школы и слово в слово пересказывает почти все приключения Зэкса Омеги. Пшеничка говорит, это потому, что в материнской утробе Андзю заграбастала себе большую часть мозговых клеток. Наконец мне удается отцепить футболку, и я лезу за сестрой – со скоростью трехпалого ленивца, страдающего головокружением. Лишь несколько минут спустя я настигаю ее на самой верхней ветке. Меднокожую, гибкую, как ивовый прут, перемазанную мхом, исцарапанную, в парусиновых штанах, с небрежным узлом волос на затылке. Волны весеннего морского ветра разбиваются о кроны.

– Добро пожаловать на мое дерево, – говорит она.

– Неплохо, – признаю я.

Это больше, чем «неплохо». Я никогда еще не залезал так высоко. Чтобы забраться сюда, мы вскарабкались на самую вершину крутого склона. Вид поражает воображение. Серые крепостные стены гор; зеленая змейка реки в ущелье; висячий мост; мешанина крыш и проводов; порт; склады лесоматериалов; школьное футбольное поле; карьер, где добывают гравий; чайные плантации дядюшки Апельсина; наш тайный пляж со скалой, выступающей в море; волны, бьющиеся на отмелях вокруг камня-кита; длинный остров Танэгасима[29 - Танэгасима – небольшой остров у южной оконечности Кюсю.], откуда запускают спутники; ксилофон облаков; конверт, в который море запечатывает небо. Потерпев неудачу в качестве главного древолаза, я назначаю себя главным картографом.

– Кагосима вон там… – Я боюсь отпустить ветку и взмахнуть рукой, поэтому просто киваю в нужную сторону.

Андзю щурится, смотрит вглубь острова.

– А я вижу, как Пшеничка проветривает футоны.

Я бабушку не вижу. Андзю хочется, чтобы я спросил: «Где?» – поэтому я не издаю ни звука. Посреди острова вздымаются горы. Вершина Мияноуры подпирает небо. Там, в дождливом сумраке, живут горные племена – они отрубают головы заплутавшим туристам и делают из черепов чаши для питья. А еще там есть пруд, где живет настоящий каппа[30 - Каппа – в японском фольклоре аналог водяного.], перепончатый, весь покрытый чешуей, – он ловит пловцов, засовывает кулак им в задницы и вытаскивает сердца, которые потом поедает. Жители Якусимы нанимаются проводниками к туристам, но сами никогда не гуляют по горам. Нащупываю что-то в кармане:

– Хочешь шипучий леденец?

– Спрашиваешь!

Андзю издает пронзительный обезьяний крик, переворачивается и повисает вниз головой прямо передо мной, хихикая над моим испугом. Потревоженные птицы улетают, хлопая крыльями. Она крепко держится ногами за ветку.

– Не надо! – кричу я.

Андзю скалит зубы и машет руками, как крыльями:

– Андзю – летучая мышь!

– Андзю! Не надо!

Она раскачивается:

– Я буду сосссссссать твою кровь!

Заколка выпадает, узел хвоста распускается, волосы свешиваются вниз.

– Эх, последняя заколка! Вот досада.

– Не виси так! Перестань!

– Эйдзи – медуза, Эйдзи – медуза!