Тысяча осеней Якоба де Зута

Где-то стучит колотушка стражника, отмечая время по японскому счету часов.

Блеклая Луна попалась в клетку полуяпонского-полуголландского окошка…

…Лунный свет плавится в стеклянных квадратах окна, а процеженный сквозь бумажные – рассыпается меловой пылью.

Скоро, должно быть, рассвет. В пакгаузе Дорн ждут бухгалтерские книги за 1796 год.

«Анна, я люблю Анну, – твердит мысленно Якоб, – а милая Анна любит меня».

Он потеет, уже покрытый тонкой пленкой пота. Простыни влажные.

«Барышня Аибагава недостижима, ее нельзя коснуться, она как девушка на портрете…»

Ему чудятся звуки клавесина.

«…Когда смотришь на нее в замочную скважину уединенного домика, на который наткнулся случайно и никогда в жизни больше не увидишь…»

Мелодия хрупка и эфемерна, соткана из стекла и звездного света.

Якобу она не мерещится: это доктор играет у себя в длинной узкой комнате на чердаке. Ночная тишина и причуды слышимости сделали Якобу такой подарок: Маринус на все просьбы сыграть отвечает отказом, даже если просят друзья-ученые или высокопоставленные гости Дэдзимы.

Музыка пробуждает сердечную тоску, музыка приносит утешение.

«Уму непостижимо, – думает Якоб, – такой зануда, и так божественно играет».

Ночные насекомые трещат, звенят, хлопочут; зудят, свербят, стрекочут…

VI. Комната Якоба в Высоком доме на Дэдзиме

Раннее утро 10 августа 1799 г.

Рассвет сочится кровью сквозь частый оконный переплет; Якоб странствует по архипелагу ярких пятен на низком дощатом потолке. На улице рабы д’Орсэ с Игнацием задают корм скотине и болтают между делом. Якоб вспоминает, как незадолго до его отъезда праздновали день рождения Анны. Ее отец пригласил полдюжины весьма завидных женихов. Гостям подали столь изысканное угощение, что курицу на вкус можно было принять за рыбу, а рыбу – за курицу. Глава семьи провозгласил иронический тост: «За успех Якоба де Зута, купеческого принца Обеих Индий!» Анна вознаградила Якоба улыбкой за терпение; пальчики девушки погладили ожерелье из шведского белого янтаря, которое Якоб ей привез из Гётеборга.

На дальнем краю мира Якоб вздыхает с печалью и тоской.

Вдруг слышится крик Хандзабуро:

– Господин Дадзуто надо что?

– Ничего не нужно. Совсем рано, Хандзабуро, можешь еще поспать. – Якоб показывает, что храпит.

– Копать? Надо копать? А-а, супати! Да-да… Супати, это я люблю!

Якоб встает, отпивает воды из щербатого кувшина, потом взбивает мыльную пену.

Из рябого зеркала на него смотрят зеленые глаза, чуть ниже – россыпь веснушек.

Тупое лезвие бритвы скребет по щетине, цепляет ямочку на подбородке.

Капелька крови, алая, как тюльпаны, смешивается с мылом, и пена становится розовой.

Не отрастить ли бороду, с ней хлопот меньше…

…Но тут Якоб вспоминает слова сестрицы Гертье, когда он вернулся из Англии с усами: «Ой, братец, ты их в ваксу обмакни – и можно башмаки чистить!»

Он трогает свой нос, недавно подправленный презренным Сниткером.

Шрамик возле уха – памятка о том, как его укусила собака.

«Когда мужчина бреется, – думает Якоб, – он перечитывает свои самые подлинные мемуары».

Он проводит пальцем по губам, вспоминая утро своего отплытия. Анна уговорила отца отвезти их в Роттердамскую гавань в своем экипаже.

– Три минуты, – сказал тот Якобу, вылезая из кареты, чтобы поговорить со своим старшим клерком. – И ни мгновением больше!

Анна заранее продумала, что сказать.

– Пять лет – долгий срок, но многие женщины целую жизнь ищут, пока не найдут доброго и честного человека.

Якоб хотел что-то ответить, но Анна знаком остановила его.

– Я знаю, как ведут себя мужчины за морем. Наверное, иначе нельзя. Молчите, Якоб де Зут! Поэтому я прошу только об одном: смотрите, чтобы там, на Яве, ваше сердце осталось моим и только моим. Я не стану дарить вам колечко или медальон – их можно потерять, зато вот это не потеряется…

Анна поцеловала его – в первый и последний раз. Это был долгий печальный поцелуй. Они смотрели в залитое дождем окно на корабли и слюдяное серое море, пока не настала пора подниматься на корабль…

Бритье окончено. Якоб промокает лицо полотенцем, одевается, берет яблоко и обтирает его о рукав.

«Барышня Аибагава, – он вгрызается в яблоко, – ученица врача, а никакая не куртизанка…»

За окном д’Орсэ поливает грядки с фасолью.

«…В здешних краях невозможны тайные свидания и тем более – тайный роман».

Он доедает яблоко вместе с сердцевинкой и сплевывает зернышки, подставив тыльную сторону ладони.

«Я просто хочу с ней поговорить, – уверяет себя Якоб, – узнать ее чуть лучше».

Он снимает с шеи ключ на цепочке, отпирает сундук.

«Дружба между мужчиной и женщиной возможна; вот как у нас с сестрой».

Предприимчивая муха жужжит над мочой в ночном горшке.

Якоб разгребает вещи в сундуке, почти до Псалтири, и находит книгу в тяжелом переплете. Отстегнув ремешки, разглядывает первую страницу чарующей сонаты.

Нотные знаки свисают виноградными гроздьями.

Для Якоба умение читать музыку с листа ограничивается сборником гимнов.