Игольница

Брови сдвинет, но упорно пойдет дальше. Удержит в тисках железных, как в кандалах. И почудится, что в могилу он бросить хочет меня. Дура, что поверила. Сначала дверь открыла, а потом из бурана вытащила, друга верного на погибель…

– Прошу тебя. Отпусти. Дышать нечем, – давясь слезами, скажу, и Семен поставит меня в снег, но придержит. Ладони горячие через тулуп обожгут кожу, как железо раскаленное. Облако дыхания черноокого окутает и еще хуже сделает. Бежать! Но в тюрьме я, будто в болото ногой ступила. Коль трепыхнусь, еще глубже в горько-сладкой воде утону. По горло. Захлебнусь-задохнусь в любови своей. Не спасет никто!

Схороним Грома быстро как-то. Я, себя не помня, домой пойду-побреду. Снег мелкий на щеках в слезы превратится. А на губах одно его имя. Се-мен. Как песок на зубах мешается, как пыль, что сколько не сдувай, все равно оседает. Вырезать-выдавить память хочется, чтобы перед глазами закрытыми не вставал образ гостя светловолосого. Зачем к себе в сердце пустила, бедовая?

Через время приснится мне бабушка. Голова белая, не покрытая, а в глазах серых печаль остынет:

– Признайся, каплю последнюю пришлому подарила?

А меня, как кипятком обдаст. И будто окунет тяжелая рука в ледяное озеро и удержит под водой. Вспомню, как в метель передала Семену бусинку. Вот она, где сила моя! Закиваю, а бабушка глянет грозно и брови сведет.

– Почто за советом пришла, коли сама своим даром распоряжаешься?

– Прости, Ба, глупую и несуразную. Не буду больше. Как забрать теперь?

Бабушка покачает головой и вздохнет натужно.

– Больно будет, внученька.

– Не больней, чем сейчас, родненькая. Помоги, умоляю. Пропаду я скоро, высохну. Отпустить его должна, выгнать.

Кровинушка подойдет ближе и склонится надо мной.

– В ночь на Николая спать не ложись. В сундуке моем возьмешь полотно белое. Вышивай пока ни одной клеточки пустой не останется. А как утро заглянет в окошко, работу эту Морозке даруй да поблагодари красно, чтобы вернул силу чудесную. А затем, как почувствуешь прилив сил, маки да ружи на начатой в тот злой день картине вышивай и отдай гостю черноокому. Пусть деве своей пожалует. Аделюшка, но знай, сошьешь Семену любовь, свою порвешь…

И зазвенит ее голос в голове, будто колокол. Выскочу из сна с криком, а Семен рядом сядет и плечо крепко стиснет. Так хочет, чтобы я на ноги встала и любовь его подлатала. Не знает он, как больно мне делает. И не узнает никогда.

– Снова кошмар приснился? – склонится надо мной, а я увижу, как в темных глазах светлячки беснуются. Издеваются надо мной. Запах свежего дерева затревожит-заволнует. Отвернусь и зубы сдавлю так, что эмаль захрустит. А незваный проговорит мягко: – Рано еще. Ты полежи, а я печь растоплю. Хочешь, я потом тебе почитаю? Телефон забрал из машины. Сеть не ловит, но у меня книг там загружено уйма. Кстати, ты уже выздоравливаешь. Появился румянец и спишь всю ночь крепко: не кашляешь и не стонешь.

Кивну осторожно, а когда отстранится он, выдохну с облегчением. Сколько времени уйдет на вышивку любви его? Знала я на что иду. Каждая судьба – неповторимая, потому времени на волшебство уходит по-разному. Но зима долгая. Мне же спешить некуда! Только смеяться горько хочется.

Снег-дружок царапнет в окно и будто прошепчет: «Не скоро оттепель. Весны не видать тебе, Аделюшка».

10

Утро перед праздником спокойное, ласковое. Колокольчики не тревожатся, вьюга не бесится. Тишина вокруг девственная. Не перед бурей ли?

Хорошо, когда руки мужские есть. Помогает Семен много, всю тяжелую работу на себя берет. Дрова рубит, печь топит, воду греет, даже дорожки вчера вытащил и выбил на снегу.

Увлечемся мы работой. Общаемся легко, будто брат с сестрой. Но я не подхожу близко: чтобы запах его не слышать и не коснуться ненароком. Хотя дом вобрал в себя дух мужской, не выветрит никогда. Будет душу щекотать не один день, после того, как Семен уедет. Все сделаю, чтобы ушел. Давно сердце нитками багряными опутано, ничего с собой поделать не могу. Не развязать уже узлы. Навсегда люблю.

Вечером мы уставшие сядем к столу, пироги есть да вино пить. Я пригублю напитка терпкого, а сама на бабушкин сундук покошусь. Тяжелая ночь будет. Выдержу-справлюсь ли?

Семен к телефону потянется. Читать соберется, а мне радостно и спокойно. Наберусь сил и вдохновения, слушая его голос низкий-певучий и ласковый.

Читал мне черноокий весь декабрь. Сказки да истории чудные. Я засыпала под них, как под бабушкину колыбельную.

После вина разморит милого. Уснет Семен быстро. Глаза глубокие закроются, и склонит голову нежданный мой над столом, белой скатертью застеленным. Долго не решаюсь коснуться. Как вода в озере вначале зимы, окаменею, когда встану около него. Лишь в сердце огонь на волю рвется. Посмотрю и рукой потянусь. И захочется к губам прильнуть, но нельзя, нельзя, нельзя… Нитка алая намертво вросла в меня, не разрубить вовек. А черноокий молчит, только ресницы задрожат, будто снится что. Надеюсь, хорошее.

Поднырну под руку и к кровати гостя поведу. Он уж второй месяц на бабушкиной спит. Ложась, потянется рукой да по губам моим проведет, будто случайно.

– Адела, освободи меня… – зашелестит его шепот над ухом, а у меня колени подогнуться. Хоть бы не рухнуть тут. Опозориться. Ведь не знает он, что люблю его, безумная.

Упадет на подушку без памяти. Глаза плотно закрыты. Устал очень. Пусть поспит. А мне сегодня силу вернуть нужно.

Прошепчу одними губами:

– Помоги, Морозко. Прости меня глупую. Дай сил ночь эту долгую пережить.

Заскрипит стекло на окне, и на нем невиданные цветы да узоры распустятся. Лунный свет и звезды будто ярче засияют, погружая комнату в синеватый туман.

Проведу ладошкой, не прикасаясь, над губами Семена. Не трону запретное, сожму кулак до белых косточек. Не мое. Подтяну одеяло пуховое, укрывая его, и в коридор вывалюсь. Чтобы выдохнуть боль, чтобы не разбудить милого. Как же сердце свое латать буду, когда Семена к другой пришью?

Но сначала пусть иголочка моя оживет, простит меня за глупость. А если б я тогда не передала бусинку Семену? Вдруг сгинул бы в зимней пасти? Она же, зверюга, зубами «щелк!» и все… Даже думать не хочется. Лучше я страдать буду, чем представлю, что нет его больше.

Как оживет иголочка, на рубахе Семену охранную вышивку сделаю и поясок подарю. Пусть не люба, но мне не жалко тепла своего. Пусть оберегает.

***

Много времени уйдет на задание бабушкино. Игла мертвая едва движется, из пальцев выскальзывает, и нитка путается. Хорошо, что полотно невеликое. Но успею ли к утру вышить? С болью каждый стежок идет. Кусается, будто в плоть входит и принизывает меня насквозь. Выть и кричать хочется, но молчу я и губы кусаю. Только слезы сами по себе по щекам плывут, обжигают.

И когда первые лучи солнца коснуться полотна снежного, я последние стежки сделаю. Почти без сил. Удивляюсь, как кровью своей не окропила хлопок. Синие цветы на белой канве распустятся, словно живые. Понравится ли Морозке?

Накину тулуп и в стылое утро выбегу во двор.

А Морозко шалит. Снежинки по ковру пушистому гоняет и за ворот сыплет. И хохочет, дергая ветки вишни голой.

– Прими подарок, зимний хозяин. Не серчай на меня. Верни глупой силу чудесную. Не навсегда прошу. До весны верни. Потом можешь снова забрать.

Зашумит-завоет над ухом, голосами многими и ответит мне:

– Для доброго ли дела ты просишь, Адела?

Холод в грудь войдет, будто колышек, а я на колени упаду, взбивая подушку ледяную, как белок венчиком.

– Нет у меня выбора, Морозушка. Не знаю я, как быть дальше.

Вздох тяжелый над ухом пролетит и вышитое полотно соскользнет в снежный пух. Растворится в нем.

– Приму твой подарок. Разрешу тебе до весны силой пользоваться. Трижды подумай, только потом к работе приступай. А по весне силу верни и от меня подарок прими. Какой бы ни был, взять будешь вынуждена.

– Возьму, батюшка. Возьму, – отвечу пропавшим голосом и голову склоню.

Как домой войду, не помню. Только в глазах потемнеет, когда на порог ступлю.

– Адела, что ты делаешь?! – вскрикнет Семен и ринется мне навстречу. Подхватит под руки и к кровати потащит. На пальцы посмотрит и запричитает: – Что это? Зачем ты так? Где поранилась? Вот же приключение на мою голову!

Ноги не идут, и я падаю.