Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы

. Кроме этого, закреплённый в Конституции принцип построения Красной армии, когда «почётное право защищать революцию с оружием в руках» предоставлялось «только трудящимся», вполне отчётливо воспроизводил установления, по которым прежде шло формирование рабочей милиции и Красной гвардии. Конституция закрепляла право на труд, провозглашая обязанность трудиться краеугольным принципом нового строя, тем самым закреплялись и нормы, заложенные в советском трудовом праве, а, как известно, одной из ключевых норм советского трудового права была высокая роль профсоюзов в регулировании трудовых и производственных отношений. Наконец, вовсе не случайно в гл. 2 Конституции 1918 г. оказалось следующее положение: «Как первый шаг к полному переходу фабрик, заводов, рудников, железных дорог и прочих средств производства и транспорта в собственность Советской рабоче-крестьянской Республики подтверждается советский закон о рабочем контроле и о Высшем Совете Народного Хозяйства» – факт чрезвычайно важный, часто забываемый исследователями и, кроме того, уникальный по своей юридической практике, когда в Конституции специально упоминаются прежде принятые конкретные законы

.

Именно эти положения и нормы Основного закона Советского государства в прошлом позволяли историкам писать о нём как о государстве диктатуры пролетариата, а сегодня – как об утопическом «государстве-коммуне», несбыточной мечте, которая на практике со временем была подменена жёстким имперским централизмом большевиков

.

Но более глубокий анализ текста Конституции заставляет отказаться от устоявшихся оценок. Так, уже перечисление норм Конституции 1918 г., в которых закреплялись результаты рабочего движения 1917-1918 гг., показывает преувеличенность существующих в историографии оценок. Такие понятия, как «рабочее», «профессиональное» или «производственное» самоуправление, в Конституции вообще не упоминались, вместо них употреблялось известное по конституциям зарубежных государств «местное самоуправление». Система органов рабочего самоуправления как единое целое не воспроизводилась и не закреплялась Конституцией, отдельные её звенья вживлялись в законодательное пространство нового режима изолированно друг от друга, а фабзавкомам вообще не нашлось самостоятельного места в новом общественном устройстве, закрепляемом конституцией.

Не следует забывать и ещё об одном важном обстоятельстве, что некоторые массовые организации, прежде являвшиеся звеном растущей системы органов рабочего самоуправления, к моменту принятия Конституции изменили свою природу, что и нашло отражение в Основном законе Советского государства. Речь идёт, естественно, о Советах. К примеру, прежние нормы формирования низовых Советов, когда комплектование депутатского корпуса в основном осуществлялось через профсоюзы, фабзавкомы и прочие пролетарские организации, подменялись в Конституции 1918 г. всеобщими выборами. Что же касается пресловутых ограничений для представителей «свергнутых классов», имевшихся в Конституции, то они носили расплывчатый характер и могли применяться против кого угодно, в том числе против самих рабочих, и уже в силу этого не сильно меняли социальную сущность новой системы выборов. В них скорее видится узаконение диктатуры вообще, нежели диктатуры собственно рабочих.

Несколько комментариев необходимо сделать и относительно заложенной в Конституцию 1918 г. избирательной системы. От системы выборов в Советы, существовавшей до Октября, в тексте Конституции оставались лишь производственные округа, но и в них выборы шли на всеобщем основании. Другим моментом, оставшемся от прежней системы выборов, было сохранение разного принципа делегирования в городские и сельские Советы, в результате чего один голос горожанина условно приравнивался к 5 голосам жителей деревни. Но это положение носило исторически сложившийся характер: когда на III съезде Советов рабочие и крестьянские Советы объединились в единую общероссийскую структуру, были сохранены прежние принципы их формирования. В результате городские Советы формировались по одним нормам, а сельские по другим

. Никакого отношения к диктатуре пролетариата такое положение вещей не могло иметь отношения уже хотя бы потому, что речь шла об одном голосе горожанина, а вовсе не обязательно рабочего, как утверждалось прежде и почему-то утверждается по сей день. Если различие норм представительства от города и деревни и было кому-то выгодно, то вовсе не рабочим, а чиновничеству, новой красной бюрократии, ловко действовавшей из-за спины рабочего класса

. Тем самым вовсе не случайно, что изменение избирательной системы вызвало серьёзные нарекания уже в то время. Так, в письме Коллегии Наркомюста в ЦК РКП (б) от 4 июля 1918 г. один из пунктов был напрямую посвящён этому вопросу. В документе подчёркивалось, что проект «ломает существующую систему выборов в Советы», «уничтожает представительство профсоюзов, политических партий», отмечались прочие упущения с точки зрения авторов протеста

.

Стоит ли пояснять, что замечание Коллегии НКЮ осталось без ответа. Речь шла не о случайном эпизоде, а последовательном курсе на вытеснении рабочих элементов из системы Советов. Причину этой практики понять не сложно: если весной-летом 1918 г. в губернских Советах большевики и левые эсеры продолжали укреплять своё положение

, то в городских Советах, по крайней мере в Петрограде и практически во всех губерниях ЦПР, на Урале у большевиков в середине 1918 г. возникли существенные трудности из-за роста в рабочей среде абсентеизма протестных настроений и вызванного этим укрепления позиций оппозиции, прежде всего правых эсеров и меньшевиков

.

Не стоит недооценивать и тот факт, что многие положения Конституции 1918г., декларировавшие закрепление результатов рабочего движения в предшествовавшие периоды революции, на практике никакого значения не имели. Взять, к примеру, принцип, ограничивавший право «прежних эксплуататоров» «защищать с оружием в руках Советскую власть». В жизни он не соблюдался никогда. Уже в бытность существования Красной гвардии в её рядах можно было встретить и прежних полицейских, и прежних жандармов

. Тем более потребность привлечь на свою сторону кадровых офицеров императорской армии возросла в связи с началом Гражданской войны

. По существу, соответствующая норма Конституции принималась в условиях, когда её выполнение было фактически не возможно. То же самое можно сказать и о подтверждении в Конституции 1918 г. положений закона о рабочем контроле – закона, который в момент принятия Конституции уже давно не выполнялся и был перечёркнут последующими актами, регулирующими рабочий вопрос в Советской России (к примеру, подробно проанализированной выше инструкцией ВСРК, а также резолюциями I Всероссийского съезда профсоюзов и I Всероссийского съезда советов народного хозяйства).

В конце концов, в Конституции 1918 г. РСФСР нигде не провозглашалась государством диктатуры пролетариата. В тексте Основного закона, и это признавала уже советская историческая наука, даже не содержалось формулировки самого такого понятия, как «диктатура пролетариата»

. Более того, и этот факт никак не учитывается ни прежней, ни современной историографией, приводимый выше § 9 гл. 5 чётко формулировал, что диктатура пролетариата – это лишь основная задача, рассчитанная на предстоящий переходный момент, но никак не отражение существующего положения вещей. Фактически это означало, что установление диктатуры пролетариата отодвигалось на неопределённое время, поскольку продолжительность переходного периода в тексте Конституции никак не оговаривалась.

Какой же тогда строй, если не диктатуру пролетариата, провозглашала Конституция 1918 г.? Ключевым в этом смысле следует признать § 10 гл. 5, в котором записано: «Российская Республика есть свободное социалистическое общество всех трудящихся России. Вся власть в пределах Российской Социалистической Федеративной

Советской Республики принадлежит всему рабочему населению страны, объединённому в городских и сельских Советах»

. Таким образом, Конституция 1918 г. провозглашала диктатуру, но не пролетариата, а трудового народа, диктатуру трудящихся классов (§ 8, гл. 4), а это – чисто эсеровское определение, не имеющее ничего общего с ортодоксальным марксизмом

.

Совершенно очевидно, что различные нюансы в тексте Конституции отразили реально существовавшие перекосы в государственном строительстве, а также те проблемы, которые существовали внутри самого рабочего движения революционной поры. Поэтому во время работы над проектом Конституции вспыхивает очередная волна дискуссий о судьбах рабочего самоуправления в «условиях пролетарской государственности». В ходе этой дискуссии со всей определённостью успевают проявить себя тенденции развития большевистского режима, которые вскоре будут определять его лицо многие десятилетия. К этому времени реальность была уже такова, что ни о каком возвращении к положению, когда рабочее самоуправление представляло собой самостоятельную политическую и экономическую силу, уже не шло. Грамотный учёт специфики момента мог бы способствовать лишь закреплению за органами рабочей самоорганизации прочного, независимого места в системе постреволюционного государства. Попытки повернуть время вспять были чреваты ещё большим ужесточением авторитарных тенденций, поскольку дестабилизировали и без того хрупкие механизмы общественного взаимодействия, действовавшие на территории, подконтрольной Советам. Всё это с неизбежностью предопределяло жёсткость полемики, развернувшейся в процессе подготовки Основного закона Советского государства.

Часто позиции, высказываемые сторонами при обсуждении проекта Советской Конституции, восходили непосредственно к духу и содержанию первых дискуссий о значении для революции рабочего самоуправления. Отголосок дебатов о месте пролетарских объединений в советской системе можно видеть, к примеру, в ряде позиций, высказанных при обсуждении нового избирательного права. Так, дебатировалось, проводить ли выборы в городах на основе максимально широкого участия граждан или предоставлять право голоса только членам профсоюзов? Форсирование революции требовало второго подхода. Реанимировались и прежние разногласия по поводу соотношения прав центра и периферии. Но если прежде речь шла о строительстве независимых пролетарских организаций, то теперь полемика переносилась на принципы государственного устройства России в целом. За расширение прав местных советских органов, к примеру, выступил М. Н. Покровский. Идеи трудовой демократии явственно проявились в проекте М. А. Рейснера. Рейснер стоял за федерацию коммун. Под коммунами он понимал территориально-хозяйственные единицы. Те, в свою очередь, сами должны были являться федерацией местных организаций трудящихся, организованных профессионально. Местные коммуны должны были объединяться в провинциальные, областные, наконец, – в Российскую Федерацию. Пересекалась с этой и позиция П. П. Ренгарте-на. Он видел Россию федерацией профессиональных объединений трудящихся. Разногласия выявились и по такому, казалось бы чисто техническому, вопросу – с чего начинать рассмотрение в Конституции органов народной власти. Так, А. П. Смирнов настаивал, что органы власти нужно рассматривать от низших к высшим. Он был незамедлительно поддержан А. А. Шрейдером. Близкие с ними мнения выразили М. М. Покровский и Ю. М. Стеклов

.

10. Зарождение новой государственнической идеологии: «красный патриотизм» и «национал-большевизм»

Однако не следует впадать в иллюзию и видеть в левых радикалах последовательных «защитников» рабочего самоуправления. И Рейснер, и все левые, принявшие участие в подготовке проекта Конституции РСФСР 1918 г., основной упор делали не столько на закреплении независимости и самостоятельности рабочих организаций (многие из них даже не ставили этой задачи), сколько на необходимости полного разрушения прежней (дореволюционной) российской государственности. Рабочее самоуправление ими рассматривалось как рычаг для успешной реализации этих планов, так же как несколько раньше оно было использовано для удара по торгово-промышленному классу. Понятно, что в условиях энергичного наступления левого радикализма неизбежно должно было произойти становление идеологии, которая по всем важнейшем вопросам государственного строительства противостояла бы ему, объединив в себе реалии нового периода революции и наиболее жизнеспособные традиции прежней российской государственности.

В начале-середине 1918 г. возникновению такой идеологической парадигмы способствовали и другие важные сдвиги, в том числе в статусе, который имело само революционное государство. На протяжении всего предшествующего периода русской революции власть была ещё достаточно слаба, чтобы взять на себя ответственность за страну Сперва буржуазное, а потом и большевистское правительства называли себя временными

. Теперь же, после укрепления власти Советов, приставка «временное правительство» из названия Совнаркома исчезла. Вторым важным обстоятельством явилась стабилизация в низах. Неустойчивость власти в предшествующее время подпитывалась шедшим снизу импульсом недоверия и неудовлетворённости. Теперь этот импульс сходил на нет: к середине 1918 г. основные требования масс были удовлетворены. Бытовые же неудобства не могли служить достаточным дестабилизирующим фактором, и выступления протеста против государства (теперь уже Советского) не носили того размаха и не были столь остроты, как летом-осенью накануне Красного Октября 1917 г.

. Понятно, что окрепшее и почувствовавшее свою ответственность революционное государство требовало и новой государственной идеологии. Такой идеологией становится, с одной стороны, так называемый национал-большевизм и, с другой стороны, так называемый «красный патриотизм», которые, каждый по-своему, «подпирали» новое, возмужавшее государство в идеологической сфере

.

Подробно изучавший рождение и сущность «красного патриотизма», видный израильский историк М. Агурский так объясняет возникновение подобных настроений в партии. До революции главным врагов для большевиков являлась своя буржуазия. Теперь, на этапе перехода к мировой революции, главным врагом становится буржуазия и государства Запада. Тем самым врагом становится как бы сам Запад с его жизненным укладом, сама западная цивилизация, как цивилизация – насквозь буржуазная. Ей противопоставляется молодое революционное российское государство. В результате революции в России и запаздывания революции у других народов, Россия самым естественным образом превращалась в оплот прогресса, одна противостояла всему миру зла и насилия, звала следовать за собой «отсталые» (в плане социального устройства) буржуазные страны Западной Европы и Северной Америки. Такое исключительное место в мировом революционном движении не могло не импонировать многим большевикам, даже тем из них, которые воспитывались в традициях интернационализма. В этих условиях классовая борьба просто не могла хоть в какой-то мере не превратиться в борьбу национальную

.

Стоит внимательно прислушаться к мнению Агурского, уверяющего, что настроения, способствовавшие возникновению «красного патриотизма», обнаруживаются ещё до Октября 1917 г. Историк полагает, что первым их высказывает Сталин на одном из заседаний VI съезда РСДРП. При обсуждении резолюции по текущему вопросу Е. А. Преображенский внёс поправку, в которой условием возможного взятия большевиками государственной власти называлось наличие пролетарской революции на Западе. Отклоняя поправку Преображенского, Сталин заявил, что совсем «не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму». «Надо откинуть, – подчёркивал Сталин в своём выступлении, – представления о том, что только Европа может указать нам путь»

.

В своей книге Агурский приводит отрывок из выступления на X съезде РКП (б) одного из руководителей украинской парторганизации В. П. Затонского, по-своему объяснявшего происхождение и природу «красного патриотизма»: «Национальное движение, -рассуждал он, – выросло также и в Центральной России, и именно тот факт, что Россия стала первой на путь революции, что Россия из колонии, фактической колонии Западной Европы, превратилась в центр мирового движения, этот факт наполнил гордостью сердца всех тех, кто был связан с этой русской революцией, и создался своего рода русский красный патриотизм. И сейчас мы можем наблюдать, как наши товарищи с гордостью, и небезосновательно, считают себя русскими, а иногда даже смотрят на себя прежде всего как на русских»

.

К числу основных идеологов и «певцов» «красного патриотизма» Агурский относит, например, К. Б. Радека, А. В. Луначарского, других видных деятелей большевистской партии. Так, Радек, объясняя некоторые враждебные действия иных лидеров стран Антанты, обвинял их в том, что они ненавидят Россию, независимо от класса, господствующего в ней, в том, что эти деятели «ненавидят русский народ». Относительно Луначарского, Агурский пишет о нём как о человеке, по-видимому, одним из первых в партии выступившим в защиту русского национального характера, противопоставляя его характеру разложившихся западных наций. Так, в своей полемике с идеологами пролеткульта Луначарский называл душу американского народа «индустриально-коммерческой», подчинённой машинам, фактически выставляя американцев типом выродившегося человека. Им первый нарком просвещения противопоставлял более глубокую, стихийную душу русских. Он писал: «Русский рабочий класс был в состоянии, обливаясь собственной кровью, принося громадные жертвы, из глубины самодержавия и варварства подняться до положения авангарда человечества, несмотря на свою сиволапость и неладность, которые зато… вознаграждались варварской свежестью чувств, способностью увлекаться грандиозными лозунгами – словом, наклонностью к активному реалистическому идеализму». Агурский называет сказанное Луначарским «апофеозом русского характера»

.

Главным вдохновителем, теоретиком и чуть ли не вождём «красного патриотизма» в партии, по мнению исследователя, становится Л. Д. Тоцкий. Он относился к русскому национальному характеру не с таким пиететом, как Луначарский, но, как глава армии, он был заинтересован в привлечении в неё кадровых офицеров бывшей императорской армии, а для этого не видел лучшего средства, «чем русский национализм, подчинённый большевизму». Троцким была выдвинута формула, согласно которой «в динамике национальное совпадает с классовым», он также был убеждён, что в революции «совершаются процессы, в разных точках соприкасающиеся с национализмом». В силу этого «большевизм для Троцкого национальной монархизма». Он провозглашал: «Октябрьская революция глубоко национальна»

. Не случайно именно наркомвоенмор является автором ставшего знаменитым воззвания «Социалистическое отечество в опасности». В нём политический Троцкий по сути первым в большевистской (и шире – в марксистской) традиции признаёт Россию – Отечеством (до этого у большевиков господствовало марксистское понимание вопроса, согласно которому у пролетариата отечества нет)

.

Как и Луначарский, наиболее полное выражение русского национального духа Троцкий видел в русском рабочем классе, которому были присущи такие качества, как отсутствие привычной рутины, конформизма и соглашательства, решительность в мышлении, дерзание, однако, в отличие от Луначарского, Троцкий не противопоставлял эти черты Западу Высшим выразителем русского национального гения Троцкий называл В. И. Ленина. Чтобы вести такую революцию, беспрецедентную во всей истории человечества, доказывал Троцкий, Ленину было необходимо обладать неразрывными связями с основными силами народной жизни, обладать особой силой, исходящей из самых глубинных корней русского народа

.

Что же касается национал-большевистских настроений, то они также возникают в партии ещё до Октября 1917 года. Их массовое распространение условно может быть отнесёно к периоду дискуссий о Брестском мире и судьбах рабочего самоуправления в условиях «пролетарской диктатуры», то есть к концу 1917 – началу 1918 года. Известно, к примеру, какую непримиримую позицию в тот момент занял Ленин по отношением тем, кто готов был пожертвовать властью Советов в России ради продолжения революционной войны

. К этому течению примыкали некоторые старые большевики, также оказавшиеся сторонниками немедленного мира с Германией, например Сталин. Два течения, «красный патриотизм» и национал-большевизм, тесно переплетались друг с другом, имели много общего, поскольку оба базировались, во-первых, на этатистских элементах большевистской доктрины и, во-вторых, на государственническом инстинкте русских рабочих. Не случайно некоторые современники революции называли Троцкого «первым сменовеховцем» (то есть национал-большевиком)

, а Сталину приписывали приоритет в озвучивании некоторых ключевых установок идеологии «красного патриотизма», как это делает тот же Агурский.

В то же время адепты национал-большевизма того времени, прежде всего Сталин, готовы были трактовать социальную базу русской революции более широко, чем это было принято в классическом марксизме. Если Луначарский и Троцкий, как мы видели, особую ставку в своих концепциях «красного патриотизма» делали на русский пролетариат, то Сталин ещё на VI съезде партии в противовес позиции левых большевиков, Преображенского и Бухарина, называл резервом социалистической революции в России русское крестьянство, а не западный пролетариат

. Такое понимание социальной базы революции вело к отрицанию необходимости мировой революции, к стремлению ограничиться в деле социалистического переустройства рамками одного государства. Тем самым, если «красный патриотизм» был идеологией включённости России в мировой революционный процесс, был идеологией осаждённой крепости, защитники которой обязаны распространить идеалы свободы и справедливости на другие народы, то в основе национал-большевистских настроений лежали представления о высокой степени самодостаточности России, вне зависимости от дальнейшего развития революции в других странах.

Наиболее ярко проявились зарождавшиеся национал-больше-вистские взгляды в период подготовки проекта Конституции 1918 года. Их концентрированное выражение отразилось в позиции Сталина, критиковавшего сторонников превращения России в трудовую коммуну без границ и национального содержания