Сталинская премия по литературе: культурная политика и эстетический канон сталинизма

<…> Может быть, поставить Кирпотина – его работы о Пушкине и Лермонтове. Это солидная, самостоятельная работа. Будут говорить: замолчали солидного работника.

<…>

Вл. И. НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО:

Вношу в список Кирпотина – «Пушкин и коммунизм» (sic!)[365 - Стенограмма пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 2 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 163–166. В декабре 1956 года Кирпотин напишет, что именно Фадеев повлиял на исчезновение его книги из итоговых бюллетеней: «Когда Молотов в первом туре выдвинул на Сталинскую премию мою книгу „Наследие Пушкина и коммунизм“, Фадеев молчаливо сорвал выдвижение» (Кирпотин В. Я. Ровесник железного века. С. 660).].

Баллотировка длилась два часа (с 13:00 до 15:00); в счетную комиссию вошли: И. Москвин, В. Веснин и Е. Кузнецов. Заключительное заседание Комитета планировалось провести 4 января 1941 года[366 - В материалах фонда не сохранилось данных о членах Комитета, присутствовавших на заключительном заседании. Но, по-видимому, список участников может быть восстановлен на основании документа, содержащего подписи участвовавших в голосовании экспертов: В. И. Немирович-Данченко, Р. М. Глиэр, А. П. Довженко, А. В. Александров, Г. Ф. Александров, Н. Н. Асеев, И. Г. Большаков, В. А. Веснин, А. М. Герасимов, А. Б. Гольденвейзер, И. Э. Грабарь, А. С. Гурвич, И. О. Дунаевский, А. Е. Корнейчук, Е. М. Кузнецов, Янка Купала, С. Д. Меркуров, С. М. Михоэлс, А. Г. Мордвинов, И. М. Москвин, В. И. Мухина, Н. Я. Мясковский, С. А. Самосуд, Р. Н. Симонов, И. Я. Судаков, А. Н. Толстой, А. А. Фадеев, А. А. Хорава, М. Б. Храпченко, М. Э. Чиаурели, Ю. А. Шапорин, Ф. М. Эрмлер (см.: Список членов Комитета по Сталинским премиям при СНК СССР в области литературы и искусства, опустивших бюллетень 4 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 74–74 об.).] в 17:00 (фактически оно состоялось на час позже – в 18:00). Всего в баллотировке приняли участие 32 члена Комитета; голоса распределились следующим образом[367 - Протокол заседания счетной комиссии по баллотировке кандидатов на соискание Сталинских премий 1940 г. в области литературы и искусства, 4 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 60–61.].

По разделу литературы

а) проза

б) поэзия

в) драматургия

г) литературная критика

По разделу прозы было решено присудить 3 премии первой степени (М. Шолохову, С. Сергееву-Ценскому и Л. Киачели). По разделу поэзии также предлагалось присудить 3 премии первой степени (П. Тычине, Я. Купале и Н. Асееву). По разделу драматургии – 3 премии первой степени (Н. Погодину, С. Вургуну и А. Корнейчуку). По разделу литературной критики и искусствознания Комитет распределил лишь 2 из 3 премий первой степени (И. Грабарю и И. Глабову)[368 - См.: Протокол заключительного пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 14 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 13–14.]. К протоколу заседания прилагались подготовленные В. Виленкиным краткие характеристики всех рекомендованных кандидатов[369 - См.: Там же. Л. 32–35.].

12 января 1941 года в «Правде» был напечатан итоговый вариант постановления № 2600 «Об изменении порядка присуждения Сталинских премий по науке, изобретениям, литературе и искусству»[370 - См.: В Совнаркоме СССР: Об изменении порядка присуждения Сталинских премий по науке, изобретениям, литературе и искусству, 20 декабря 1940 г. // Правда. 1941. № 12 (8429). 12 января. С. 1.] от 20 декабря 1940 года. Эта неожиданно появившаяся после почти трехнедельной задержки публикация ввела Комитет в некоторое замешательство, в результате чего 13 января 1941 года было созвано экстренное пленарное заседание, на котором смогли присутствовать лишь 18 человек[371 - На экстренном заседании Комитета присутствовали: В. И. Немирович-Данченко, А. В. Александров, Н. Н. Асеев, В. А. Веснин, А. М. Герасимов, А. Б. Гольденвейзер, И. Э. Грабарь, А. С. Гурвич, С. Д. Меркуров, С. М. Михоэлс, А. Г. Мордвинов, И. М. Москвин, В. И. Мухина, Н. Я. Мясковский, С. А. Самосуд, Р. Н. Симонов, И. Я. Судаков, А. А. Фадеев, М. Б. Храпченко, Ю. А. Шапорин (см.: Протокол экстренного пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 13 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 21).]. На нем было решено сохранить порядок голосования, закрепленный в итогах предыдущего пленума, а обсуждение ограничилось рассмотрением добавочных кандидатур на учрежденные 50-тысячные премии. Вместе с тем Храпченко заметил, что

внесение премий второй степени меняет и принципиальный смысл. Тем самым подчеркивается, что могут быть работы разного уровня. И премия второй степени должна быть расчитана (sic!) на молодых, талантливых людей. <…> Поэтому я считаю, что список кандидатов должен быть вновь пересмотрен и дополнен новыми кандидатами[372 - Стенограмма пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 13 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 184.].

Вопрос по кандидатам от литературной секции решался на заключительном заседании 14 января 1941 года[373 - На заключительном заседании Комитета присутствовали: В. И. Немирович-Данченко, А. П. Довженко, А. В. Александров, Н. Н. Асеев, И. Г. Большаков, В. А. Веснин, А. М. Герасимов, А. Б. Гольденвейзер, И. Э. Грабарь, А. С. Гурвич, А. Е. Корнейчук, Янка Купала, С. Д. Меркуров, С. М. Михоэлс, А. Г. Мордвинов, И. М. Москвин, В. И. Мухина, Н. Я. Мясковский, С. А. Самосуд, Р. Н. Симонов, И. Я. Судаков, А. Н. Толстой, А. А. Фадеев, М. Б. Храпченко, Ю. А. Шапорин, Ф. М. Эрмлер (см.: Протокол заключительного пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 14 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 5. Л. 3).] Храпченко, прочитав «Гвади Бигва» уже после голосования, пришел к выводу, что «на первую Сталинскую премию это не „тянет“, это среднего качества произведение»[374 - Стенограмма пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 14 января 1941 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 2. Л. 231.]. Его мнение разделил и Немирович-Данченко. Асеев же резонно заметил, что такое впечатление у читавших сложилось из?за посредственного перевода, добавив, что этот роман – «единственная [из выдвинутых текстов] вещь на современную тему в прозе»[375 - Там же. Л. 232.]. Несмотря на негативную характеристику, данную Храпченко роману Киачели, итоговый список произведений, номинируемых по разделу литературы, оставили в прежнем виде.

Протокол заключительного заседания Комитета вместе с другими документами был передан в Совнарком 15 января 1941 года. По распоряжению председателя туда же были направлены и рецензии на номинированные тексты[376 - В будущем практика квалифицированного рецензирования будет вытеснена, а вместо нее эксперты будут заниматься подготовкой аннотаций к рекомендованным и отвергнутым текстам (уже в 1950?е годы задачу подготовки аннотаций к выдвинутым текстам возьмут на себя другие ведомства, в том числе Комитет по делам искусств во главе с Кружковым).]. 16 января 1941 года М. Храпченко послал Сталину и Молотову докладную записку о работе экспертов на бланке Комитета по делам искусств. В ней сообщалось, что комитетчики признали нецелесообразным проводить перебаллотировку в связи с двумя дополнительно проведенными пленарными заседаниями. Интересно, что, несмотря на недовольство художественным уровнем текста Киачели, Храпченко не внес соответствующую правку в проект постановления, оставив список кандидатов на премии по литературе неизменным[377 - Вероятно, это объясняется тем, что Храпченко к тому моменту не прочел текст Киачели целиком. В марте 1942 года он скажет: «Ему (Киачели. – Д. Ц.) присудили Сталинскую премию; потом я прочел и удивился: неужели за это можно давать Сталинскую премию?!» (Стенограмма пленарного заседания Комитета по Сталинским премиям, 2 марта 1943 г. // РГАЛИ. Ф. 2073. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 82 об.).]. В дальнейшем он будет охотно корректировать подготовленные в Комитете списки, внося свои рекомендации не только по степени присуждаемых премий, но даже по отсутствующим в списках кандидатурам.

Представленный в Политбюро список[378 - См.: РГАНИ. Ф. 3. Оп. 53а. Ед. хр. 4. Л. 134–135.] имел лишь одно отличие от подготовленного в Комитете по Сталинским премиям: из числа кандидатов был исключен Игорь Глебов, вероятно, по причине незавершенности книги о Глинке. Все учрежденные правительством премии были распределены между отобранными авторами, однако высшее партийное руководство имело свой взгляд на то, какой должна быть первая плеяда сталинских лауреатов. Более того, мы не располагаем никакими источниками, которые позволили бы судить о дальнейшей судьбе присланных в правительство документов. Доподлинно неизвестно, проходили ли в этот двухмесячный промежуток с середины января по середину марта 1941 года специальные заседания Политбюро, на которых обсуждались кандидатуры, или в итоговом постановлении мы имеем дело с проявлением сталинского индивидуализма. Вождь, судя по документам, советовался с кругом приближенных, но принимал окончательное решение, исходя из сугубо индивидуальных предпочтений.

Все это время в ЦК шла работа по подготовке нормативной базы к изменению институционального устройства премии: увеличение количества наград не могло осуществиться без внесения серьезных уточнений в работу комитетчиков и в порядок представления кандидатур. Принятое 15 марта 1941 года постановление Совнаркома № 558 «О присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы [за 1934–1940 гг.]»[379 - Документ опубликован в: Правда. 1941. № 74 (8482). 16 марта.] за подписью В. Молотова[380 - Это нетипичная ситуация, так как в дальнейшем всю документацию распорядительного характера будет подписывать лично Сталин.] и Я. Чадаева имело примечание:

В частичное изменение Постановления Совнаркома Союза ССР от 20 декабря 1940 г. «Об изменениях порядка присуждения Сталинских премий по науке, изобретениям, литературе и искусству» Совет Народных Комиссаров Союза ССР в настоящем Постановлении предусмотрел дополнительно Сталинские премии за выдающиеся работы в количестве:

<…>

в области литературы

по прозе – три премии второй степени,

по поэзии – пять премий второй степени,

по драматургии – три премии второй степени[381 - Цит. по: Постановление СНК СССР «О присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области искусства и литературы [за 1934–1940 гг.]», 15 марта 1941 г. // Правда. 1941. № 74 (8482). 16 марта. С. 2.].

Вероятные адресаты этого примечания – вряд ли рядовые читатели «Правды», для которых информация о количестве присужденных Сталинских премий попросту была нерелевантной. Очевидно, что это разъяснение в первую очередь предназначалось для комитетчиков, чья уверенность в невозможности пересмотра ранее принятых решений была основательно поколеблена. Фактически число наград возросло почти вдвое. И если список обладателей премии первой степени хоть как-то соотносился с рекомендациями Комитета, то не все из лауреатов вторых премий даже обсуждались на пленарных заседаниях.

По разделу художественной прозы было шесть наград. Премии первой степени были присуждены М. Шолохову (за роман «Тихий Дон»), С. Сергееву-Ценскому (за роман «Севастопольская страда») и А. Толстому (за неоконченный роман «Петр Первый»[382 - По всей видимости, роман Толстого уже для современников выгодно выделялся на фоне остальных предложенных к рассмотрению текстов. Так, еще в середине февраля 1940 года В. Шишков писал Толстому: «…когда Петра Великого начнешь писать? Не томи читателей и нас. <…> „Петр“ – это твоя вершина и вершина советской литературы, и ежели конец эпопеи будет написан тобою с такой же силой, с таким же бесподобным мастерством словесным, как и первая книга, то это твое детище обессмертит имя творца его» (цит. по: Переписка А. Н. Толстого. Т. 2. С. 300). Кроме того, поддержку Толстому обеспечивал и В. Д. Бонч-Бруевич – директор Гослитмузея и некогда ближайший соратник Ленина. В письме от 21 марта 1941 года он писал: «Вы первый из современных русских литераторов, конечно, должны были бесспорно получить эту премию. <…> Мы совершенно уверены, что и в будущем еще не однажды Вы получите именно эту премию за свои высокоталантливые и глубокохудожественные настоящие произведения большой русской литературы» (цит. по: Там же. С. 322–323).]); премии второй степени получили Н. Вирта (за дебютный роман «Одиночество»[383 - Уже после восстановления в Союзе писателей (в 1954 году был исключен вместе с Суровым, Галсановым и Коробовым), в 1957 году, Вирта основательно переработает роман.]; опубл. в 1936 г.), Л. Киачели (за роман «Гвади Бигва») и А. Новиков-Прибой (за вторую часть романа «Цусима»; опубл. в 1935 г.).

По разделу поэзии насчитывалось восемь лауреатов. Премии первой степени были присуждены Н. Асееву (за поэму «Маяковский начинается»), Я. Купале (за сборник стихов «От сердца») и П. Тычине (за сборник «Чувство семьи единой»); премии второй степени получили Джамбул (с формулировкой «за общеизвестные поэтические произведения»), В. Лебедев-Кумач («за тексты к общеизвестным песням»), Г. Леонидзе (за поэму «Детство вождя»), С. Михалков («за стихи для детей») и А. Твардовский (за поэму «Страна Муравия»).

По разделу драматургии обладателями Сталинских премий стали шесть писателей. Награды первой степени были присуждены К. Треневу (за пьесу «Любовь Яровая» в редакции 1936 г.), А. Корнейчуку (за пьесы «Платон Кречет» и «Богдан Хмельницкий»[384 - Пьеса опубликована в 1939 году в издательстве «Искусство» (пер. с укр. Н. Ушакова), а в 1940 году переиздана.]) и Н. Погодину (за пьесу «Человек с ружьем»); премии второй степени получили С. Вургун (за пьесу «Вагиф»), К. Крапива (за пьесу «Кто смеется последним») и В. Соловьев (за пьесу «Фельдмаршал Кутузов: Историческая хроника 1812 года»[385 - Пьеса опубликована в журнале «Новый мир» (1939. № 10–11), а в 1940 году дважды переиздана в издательстве «Искусство».]).

Лауреатом первой степени по разделу литературной критики и искусствоведения стал И. Грабарь (за книгу «Репин»).

Первые чествования новоявленных обладателей Сталинской премии последовали сразу за публикацией постановления Совнаркома. Уже 19 марта 1941 года в Московском клубе писателей состоялось торжественное собрание «литературных работников». Из лауреатов на этом собрании присутствовали А. Толстой, С. Сергеев-Ценский, К. Тренев, Н. Погодин, Н. Вирта, С. Михалков, А. Твардовский и В. Соловьев. По патетике звучавших там речей можно судить о том значении, которое придавалось впервые присужденным премиям. Завершилось собрание утверждением коллективного приветствия Сталину и Молотову (именно его подпись стояла под постановлением):

Всеми своими достижениями, всем, что есть передового, сильного и прекрасного в душе художника слова – советская литература обязана прежде всего нашей великой коммунистической партии, нашему любимому, родному Иосифу Виссарионовичу Сталину, нашему правительству и нашему советскому народу. Вот почему сегодня, приветствуя лауреатов Сталинской премии, мы обращаем наши взоры и все чувства и мысли к партии, к Сталину. Мы говорим во весь голос, на весь мир: мы самые счастливые и свободные художники слова[386 - Праздник советской культуры: На московском собрании писателей // Литературная газета. 1941. № 12 (926). 23 марта. С. 1.].

Вручение премий подавалось как торжество сталинской политики, а сами награды как бы теряли персональную привязку к обладателям. Все риторически подчинялось идее абсолютной воли вождя, благодаря которой существуют не только писатели как обособленное творческое сообщество, но и вся «советская литература» и – шире – «советская культура». Таким образом нейтрализовывался контекст принадлежности лауреатов к партии: исчезало напряжение вокруг вопроса о премированных беспартийных писателях, потому как важным было не их членство в ВКП(б), а их готовность подчинить свое перо сталинской прихоти. Именно здесь берет исток десятилетний процесс изживания ленинского принципа «партийности» литературы, точка в котором будет поставлена редакционной статьей «Против опошления литературной критики», опубликованной в «Правде» 30 марта 1950 года. Ключевым тезисом этого текста будет утверждение «партийности» вне принадлежности писателя к партии[387 - Добренко пишет по поводу появившейся в «Правде» статьи: «Партийность – это modus operandi, а не позиция или принципы, это способность и готовность к изменению по заданному извне импульсу. Чтобы быть партийной, позиция должна быть гибкой, поскольку партийная позиция – позиция политическая. Диалектика составляет самую суть партийности, если понимать под последней механизм функционирования „жизненной основы советского строя – его политики“. <…> Чтобы понять, почему Сталин решил оставить принцип партийности в политически удобном „подвешенном“ состоянии и не отказался от него в 1950 году, когда все для этого было, казалось, готово, от инвектив „Правды“ до написанной статьи руководителей Союза писателей, надо увидеть в партийности не категорию, но принцип прямого политического действия» (Добренко Е. А. Поздний сталинизм: Эстетика политики. Т. 1. С. 410–411).].

***

С точностью определить, по какой причине тот или иной текст оказался дополнительно включенным в итоговый список, не представляется возможным: никакой специальной документации на этот счет нам обнаружить не удалось. Нельзя сделать выводы и о том, кем были инициированы эти выдвижения, где мы сталкиваемся с ультимативной реализацией воли Сталина непосредственно, а где имело место обсуждение. Однако для некоторых «дополнительных» лауреатов мотивация премирования может быть установлена с высокой долей вероятности. Одним из них был 35-летний Николай Вирта, дебютировавший с романом «Одиночество»[388 - На публикацию романа критика откликнулась доброжелательно, что видно уже по названиям рецензий; ср.: Кин В. П. Талантливая книга // Новый мир. 1936. № 7. С. 234–238; Арагон Л. Новый талант // Литературный Ленинград. 1936. № 51 (196). 5 ноября. С. 3. Вскоре Н. Вирту даже начали сравнивать с М. Шолоховым, говоря об их «художественном мастерстве» как о равнозначном, что не могло не задеть самолюбие сталинского любимца.], который неоднократно переиздавался солидными тиражами уже во второй половине 1930?х (всего за несколько лет роман выдержал 12 изданий). Ударом по творческой репутации Вирты стала едкая рецензия А. Макаренко «Закономерная неудача»[389 - См.: Литературная газета. 1937. № 43 (679). 10 августа. С. 3.] на роман «Закономерность», опубликованная в «Знамени» (№ 2–4) в 1937 году. «Антихудожественным» и «вредным» роман Вирты назвал и завистливый М. Шолохов, который не хотел уступать первенство в борьбе за внимание Сталина. 15 октября 1937 года в «Литературной газете» на первой же странице появилось резюме его беседы с Я. Эйдельманом[390 - См.: Эйдельман Я. Оправдать доверие многомиллионных масс: Беседа с Михаилом Шолоховым // Литературная газета. 1937. № 56 (692). 15 октября. С. 1.]. Однако серьезная критика не стала препятствием к переизданию текста в «Роман-газете» почти 300-тысячным тиражом в 1938 году. На это издание последовал хвалебный отзыв Л. Ровинского в «Правде»[391 - См.: Ровинский Л. Закономерность: О романе Николая Вирта // Правда. 1938. № 321 (7646). 21 ноября. С. 3.], как бы реабилитировавший Вирту – «одного из талантливейших советских писателей». Критика Макаренко была аттестована как «рапповская» и, следовательно, несущественная, «вредная» по своей сути. Очевидно, Вирте покровительствовали на самом высоком партийном уровне: в конце января 1939 года писатель, наравне с «литературными генералами», был награжден орденом Ленина за «выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы»[392 - См.: Указ Президиума Верховного Совета СССР «О награждении советских писателей», 31 января 1939 г. // Известия. 1939. № 25 (6795). 1 февраля. С. 2.]. Совсем бесследно полемика вокруг «Закономерности» не прошла: писателю хоть и присудили Сталинскую премию, но лишь второй степени. Более того, на роман «Одиночество» уже после премирования критика откликнулась весьма сдержанно: в небольшой комплиментарной по тону рецензии, опубликованной в «Литературной газете» в апреле 1941 года, Л. Юрьев заострил внимание на «некоторых дефектах композиции и языка»[393 - См.: Юрьев Л. «Одиночество» Н. Вирта // Литературная газета. 1941. № 14 (928). 6 апреля. С. 4. В том же выпуске напечатана рецензия В. Млечина на «Фельдмаршала Кутузова» В. Соловьева.]. Но такая слабая реакция общественности и повальное отсутствие искомого внимания не помешали обладавшему скромными литературными способностями Вирте в будущем стать четырехкратным лауреатом. Все это хоть и косвенно, но весьма надежно свидетельствует о высокой оценке его литературной деятельности лично Сталиным[394 - Несмотря на это, партийный контроль над писателем не был слабее, чем над другими «литературными работниками». Так, 10 ноября 1942 года Храпченко будет писать Щербакову с просьбой ознакомиться с пьесой Вирты о Ленине «Его молодые годы» (текст не был опубликован); Щербаков и Андреев оставят резолюцию о недопустимости ее публикации и направят Александрову для окончательного принятия решения по пьесе. Однако сохранились и «полуапокрифические» свидетельства о том, что в 1943 году, когда в высшем партийном руководстве созреет идея напечатать Библию, именно Вирте поручат ответственную задачу «цензора» (подробнее об этом см.: Ваксберг А. И. Царица доказательств: Вышинский и его жертвы. М., 1992. С. 257–258).]. В писательской среде еще до публикации мартовского постановления Совнаркома утвердилось мнение о симпатии вождя к молодому «самодовольному» автору. А. Первенцев 11 февраля 1940 года отметил в дневнике:

Вирта хорошо вошел в литературу, неплохим романом «Одиночество», в свое время похваленным Тухачевским и позже Сталиным. Похвала Сталина его испортила. <…> После «Одиночества» Вирта написал еще несколько плохих вещей: «Закономерность», пьесы «Клевета», «Заговор» и т. п. Вирта быстро жнет пшеницу, и тут возможны потери. Но поле большое, потерь не жалко, закрома надо набить до непогоды[395 - Первенцев А. А. Дневники: 1937–1940. М., 2009. С. 244.].

С самыми разнообразными проявлениями этой «порчи» мы столкнемся еще не раз.

Присуждение Новикову-Прибою второй премии[396 - Примечательно, что автором газетного очерка о Новикове-Прибое был Вирта (см.: Вирта Н. Наш Алексей Силыч // Литературная газета. 1941. № 12 (926). 23 марта. С. 2).], судя по всему, не было инициировано Сталиным, а явилось итогом коллективного обсуждения в Политбюро. В январе 1939 года писатель был награжден лишь орденом Трудового Красного Знамени, что вполне конкретно указывало на отношение партийного руководства к прозаику: его литературные достижения и «мастерство» не отрицались, но для задач «культурного строительства» они оказывались недостаточными. Взамен первой премии «старейшего писателя» еще при его жизни «отблагодарят» многотысячными тиражами и титулом «классика советской литературы».

Присуждение первых премий по разделу поэзии полностью учитывало рекомендации Комитета, но премиями второй степени были награждены и те поэты, чьи тексты вовсе не обсуждались на пленумах. Внимание привлекают две формулировки из постановления[397 - Несмотря на то что в случае с награждением С. Михалкова тоже отсутствовала конкретная формулировка (ср.: «за стихи для детей»), она все же была ограничена указанием на локальную аудиторию отмеченных премией текстов. Кроме того, в документе не содержалось утверждение об их повсеместной известности.], в которых, вопреки изначальному принципу премирования за конкретные произведения, не были указаны названия текстов, что оправдывалось ссылкой на их «общеизвестность». Речь идет о премиях Джамбулу Джабаеву за «общеизвестные поэтические произведения» и В. Лебедеву-Кумачу за «тексты к общеизвестным песням». В этом мнимом отходе от «гегемонии» текста на самом деле с еще большей силой выразилась тенденция к деперсонализации соцреалистической литературы. Отсутствие точного указания на «выдающиеся» образцы еще больше отрывало совокупность произведенной литературной продукции от фигуры ее непосредственного создателя. Стихи Джамбула и песни Лебедева-Кумача, таким образом, существовали в сознании реципиента не как самодостаточные и по-своему завершенные авторские творения, а как нечто укорененное и индивидуально преломленное в его личном опыте, в его сознании. Тексты попросту теряли автономность, из законченных и некогда обладавших определенными исходными параметрами они превращались в слабо вычленимые фрагменты читательских впечатлений. Сам автор становился таким же читателем собственного произведения, которое принадлежало ему в той же мере, как любому другому читателю[398 - Ср. фразу, приведенную в газетном очерке о Джамбуле М. Зенкевича: «Сам Джамбул очень хорошо сказал о себе: Джамбул – это имя простое мое. Народ – настоящее имя мое» (Зенкевич М. Джамбул Джабаев // Литературная газета. 1941. № 12 (926). 23 марта. С. 2).]. Интерес к двум этим авторам вызван еще и тем, что их выдвижение и, как следствие, присвоение сопутствующих формулировок происходило непосредственно в Политбюро при личном участии Сталина.

Джамбул стал «советским классиком» еще во второй половине 1930?х годов, почти сразу после публикации в центральной периодике некоторых записанных за «певцом» песен в переводе П. Н. Кузнецова[399 - Подробнее см.: Самарин Ф. Павел Кузнецов – переводчик Джамбула // Простор. 1979. № 11. С. 108–111.], долгое время выдававшего собственные тексты за переложения никогда не существовавшего акына Маимбета. Устное творчество Джамбула (или то, что за него выдавалось), до 1936 года якобы скрывавшееся «буржуазными националистами» и намеренно «прятавшееся в архивах», все же дошло до советского читателя, но лишь в виде многочисленных переводов при отсутствии аутентичных записей его импровизаций[400 - В конце 1930?х – начале 1940?х годов была предпринята попытка выпустить полное собрание сочинений Джамбула, но она так и осталась неосуществленной. Однако именно тогда впервые возник вопрос о переводческих искажениях и «привнесенной отсебятине», взволновавший общественность.]; о самом же акыне почти ничего не было известно[401 - Особенно скудными кажутся биографические подробности жизни Джамбула в связи с его почти образцовой «историей успеха»: в конце мая 1936 года во время посещения Москвы акын был награжден орденом Трудового Красного Знамени, в 1938-м – орденом Ленина, а в 1939?м – орденом «Знак Почета».]. Е. Добренко, рассуждая о фиктивности имеющихся биографических сведений, проницательно замечает:

Биографию поэта можно сфальсифицировать, а творчество идеологически переформатировать, но сама материя, продукция его неотменима, поскольку зафиксирована и (часто) опубликована. Иное дело акын – его биография и творчество могут быть придуманы от начала до конца. Что и было сделано с Джамбулом[402 - Добренко Е. А. Джамбул: Идеологические арабески // Джамбул Джабаев: Приключения казахского акына в советской стране: Статьи и материалы. М., 2013. С. 24.].

О репутации Джамбула, помимо размаха юбилейных торжеств 1938 года[403 - См.: Там же. С. 28–30.], много говорит уже тот факт, что в «Литературной газете» в июне 1940 года было провозглашено требование привлечь к «переводам» песен и стихов акына Антокольского, Пастернака, Державина, Луговского, Тихонова, Спасского, Рождественского и даже Ахматову[404 - См.: М. П. Переводы Джамбула // Литературная газета. 1940. № 32 (883). 10 июня. С. 1.]. По сути, этот призыв был еще одной действенной стратегией вовлечения наиболее талантливых поэтов в старательно организованное литературное производство: проект «многонациональной советской литературы» как партийное детище в 1930?е служил цели объединения писательского сообщества. В 1940?е уже Сталинская премия выступила в качестве институции, к ведению которой относилось регулирование качественного наполнения соцреалистического канона. Посредством присуждения наград решался вопрос не только о доле национального компонента в культуре сталинизма, но даже о конкретных республиканских авторах и их текстах, включавшихся в единую сферу «советской литературы». Панегирические сочинения казахского акына находились у основания поэтической сталинианы как «сверхтекста» с входившим в него дестабилизированным кругом «канонических» литературных образцов. С большой долей уверенности можно предположить, что идея премирования Джамбула если и не принадлежала одному Сталину, то явно была инспирирована в кругу членов Политбюро не без его деятельного участия. По-видимому, «самого лучшего из людей» (Джамбул) привлекало не только бесконечно ценимое им раболепное пресмыкательство перед его «величием», но и псевдонародный пафос песен акына, выразившийся не столько в «фольклорной» ориентации текстов, сколько в их бытовой укорененности.

Если Джамбул со своими восточными гимнами «отцу народов» стоял у истоков оформления сталинского вождистского культа, то Лебедев-Кумач, воспринимавшийся едва ли не зачинателем жанра «советской массовой песни», собственноручно создавал мифологию советской «социалистической действительности». Имея весьма неоднозначную репутацию, Лебедев-Кумач, безусловно обладавший персональным взглядом на поэзию[405 - Достаточно вспомнить его дореволюционные поэтические опыты, проникнутые специфической религиозностью и мистицизмом в духе символистских поэтических текстов М. Шагинян или прозаических «переложений» соловьевской философии в романах и повестях О. Форш.] и пострадавший из?за этого в 1930?е (в 1934 году поэта уволили из журнала «Крокодил» за «мистические настроения», шедшие вразрез с антирелигиозным пафосом его поэзии), тем не менее твердо осознавал, какие тексты ему следовало создавать. Именно он, пройдя в конце 1920?х – начале 1930?х школу агитпоэзии, выступал в роли посредника между политическим и эстетическим[406 - Лебедев-Кумач занимался буквальным переложением сталинских формул. Так, произнесенная на совещании стахановцев в ноябре 1935 года фраза «Жить стало лучше, жить стало веселее» оказалась стимулом к созданию одноименной песни. Кроме того, в 1938–1939 годах поэт написал слова к «Гимну партии большевиков», получившему такое название по прихоти Сталина (по этой же причине песня известна в нескольких вариантах аранжировки).]: один из основоположников Союза советских писателей, депутат Верховного Совета, преданный партиец, Лебедев-Кумач был автором культовых песен 1930?х годов. Именно эти песни звучали в горячо любимых Сталиным кинокомедиях Г. В. Александрова «Веселые ребята» (1934; песня «Марш веселых ребят»), «Цирк» (1936; песня «Широка страна моя родная…»), «Волга-Волга» (1938; «Песня о Волге»), обнаруживая синтетический потенциал соцреалистической культуры. Другим мотивом премирования, по-видимому, была лояльная политическая позиция поэта, который в эпоху Большого террора требовал «высшей меры» для всех неугодных. Поэт еще послужит сталинскому режиму в годы войны[407 - О подробностях создания Лебедевым-Кумачом текста песни «Священная война» см.: Левашев Е. М. Судьба песни // Архив наследия – 2000: Научный сборник. М., 2001. С. 298–332.], а во второй половине 1940?х и вплоть до смерти в феврале 1949 года фактически будет предан забвению. Сравнительно скромными тиражами будут издаваться его стихи для детей, а сборники (преимущественно до 100 страниц) «взрослых» стихов и песен выйдут всего шесть раз – в 1945?м (один сборник), 1947?м (три сборника и одна брошюра) и 1948?м (один сборник). Том избранных произведений Лебедева-Кумача в серии «Библиотека избранных произведений советской литературы 1917–1947» выйдет уже посмертно.

Количество премий по разделу драматургии было увеличено за счет включения в лауреатский список обсуждавшихся в Комитете Тренева, Соловьева и Крапивы. Примечательно, что из включенных авторов проголосован экспертами был лишь Крапива, тогда как ни кандидатура Соловьева, ни кандидатура Тренева на баллотировку вынесены не были. Однако такое решение партии, как кажется, вполне объяснимо. Беспартийный Тренев, первым создавший драматический образ Ленина в пьесе «На берегу Невы» (1937), равно как и Н. Погодин, в пьесе о «перековке» заключенных «Аристократы» (1934) оправдавший ужасы сталинских лагерей, стоял у истоков собственно советской драматургии. Кроме того, Тренев буквально воплощал собой формулу «писатель – учитель жизни», о чем весной 1945 года в очерке-некрологе напишет Фадеев. Там же будет содержаться и еще одна ключевая для этого сюжета мысль: «Константин Андреевич, – отмечалось в некрологе, – оказал огромное влияние на наш советский театр, потому что в значительной мере благодаря ему совершился поворот наших театров к советской теме»[408 - Фадеев А. Друг // Литературная газета. 1945. № 22 (1133). 22 мая. С. 2.]. Присуждение премий В. Соловьеву и К. Крапиве, по-видимому, обусловлено выгодностью тематики их пьес: если пьеса об Отечественной войне 1812 года накануне очередной катастрофы оказалась одним из стимулов патриотического сплочения, то пьеса о «перегибах» некомпетентного начальства в геологическом институте Минска становилась поводом к общественному оправданию участившихся кадровых «чисток».

***

С. Михалков, получивший в 1941 году Сталинскую премию второй степени, писал в мемуарном очерке «Я был советским писателем»:

22 мая 1941 года в Кремле состоялся правительственный прием по случаю первого присуждения Сталинских премий.

По окончании приема ко мне подошел человек в штатском и предложил последовать за ним. Мы прошли через Георгиевский зал и очутились в небольшой гостиной. Здесь уже находились писатели А. Корнейчук, Н. Вирта, кинорежиссер Г. Александров с Любовью Орловой. Помнится, был еще С. Герасимов с Тамарой Макаровой.

Нас принимал Сталин.

Сталин: Давайте посмотрим с вами один фильм! Он называется «Если завтра война». Располагайтесь, товарищи!

Мы разместились в креслах. Погас свет. Зажегся киноэкран. После просмотра довольно посредственного фильма в гостиной появился А. Жданов. Между присутствующими завязалась беседа.

Вирта: Товарищ Сталин! А как вы думаете, будет война?