Кэнто

Кэнто и Нацуки Хасэгава снимали квартиру на первом этаже длинного двухэтажного дома на окраине Мито. На первом этаже каждая квартира имела свой выход на улицу, а жильцы второго этажа проходили по общему балкону и спускались с торца здания по металлической лестнице. Второй этаж сейчас пустовал. Пользуясь этим, хозяин затеял ремонт крыши, который тянулся с августа.

Серое здание за своей спиной Кэнто воспринимал, как временное жилище: он не хотел считать его домом в том смысле, какой вкладывают люди в слово «дом». «Однажды у меня будет собственный иккодатэ[10 - Иккодатэ – отдельно стоящий дом, находящийся в собственности одного владельца. Традиционно двухэтажный.]. Два этажа, гараж внизу, белые стены, красная крыша», – говорил себе Кэнто, и это помогало ему спокойно относиться к неудобствам их скромной жизни в квартирке с одной маленькой комнатой, обустроенной Нацуки как васицу[11 - Васицу – комната в традиционном японском стиле.]. Они прожили здесь пять лет. Сначала поселились наверху (это было дешевле, а Кэнто отчаянно копил деньги), но хозяину не хватало жильцов, и он снизил аренду. Нацуки уговорила Кэнто перебраться на первый этаж. Он был против: можно было остаться на месте и платить ещё меньше. Позже Кэнто полюбил первый этаж, который давал ощущение собственного дома. Он открывал дверь и выходил на улицу, представляя, что не существует девяти дверей слева от него. Кэнто наслаждался этим чувством: выходить из своей двери своего дома, оглядывать окрестности, затем неторопливо идти по улице к перекрёстку – ощущение, что ты герой американского кинофильма. Ещё лучше было бы надевать шлем и садиться на мотоцикл. Но мотоцикл пришлось продать. Не беда. Он купит новый. Он совершенно в этом уверен.

Ноябрь в Ибараки – время момидзигари[12 - Момидзигари – посещение мест с красивыми видами ради любования осенней листвой.]. Деревья стояли в парадных ярких одеждах; люди семьями отправлялись в Ханануки, к водопадам Фукурода, посещали храмы. Кэнто не видел в красках осени чего-то особенного. Цветение сакуры и снег он находил красивыми и действительно мог почувствовать среди них волнение (особенно когда рядом с ним стояла девушка), но осень была для него только одним из сезонов, а коё[13 - Коё – «красный и жёлтый», слово для обозначения цветов осенней листвы.] – одним из состояний листвы. «Листья – это не цветы», – вспоминал Кэнто строчку из книги, которую он так и не дочитал, единственной книги, которую Кэнто купил сам.

На противоположной стороне улицы старик Накамура копался в своём саду. Кэнто поздоровался с ним, крикнув приветствие погромче: Накамура плохо слышал.

– Ааа, Хасэгава-сан, добрый день! – ответил ему старик. Кэнто хотел спросить время, но передумал: «Не расслышит, потом уйдёт искать часы…»

Мимо проехал небольшой фургон. Грязное полотно тента, зашитое в нескольких местах, мятый бампер, скрипящая ось – всё вызывало внутри Кэнто воспоминания о работе и какое-то уныние, и он будто подгонял фургон-развалюху взглядом, чтобы избавить себя от его компании. «Если бы я за рулём сидел – какой в этом почёт? – подумал Кэнто. – Одно уныние. И возит наверняка всякий мусор». Наконец машина скрылась за поворотом и снова стало тихо.

Сакаэ-тё (вопреки названию[14 - Дословно означает «процветающий район»]) был небогатым районом. В последние годы население стало убывать: люди предпочитали селиться ближе к станции или за железной дорогой.

– Я тоже заметил, что много домов стало пустовать, – подтвердил на днях Судзуки наблюдения приятеля. – Пускай себе. Только цены ниже.

– Не говорил никто, что это несчастливый район? Не слышал ты такого? – спросил тогда Кэнто, и Судзуки сразу ответил:

– Что за глупости! Через дорогу Бецурай-кодайдзин[15 - Синтоистское святилище (или дзиндзя) в Ибараки.] стоит. Если где и есть удача – так это у нас.

– Через дорогу – это Мотояма, – заметил Кэнто. – Ты веришь в это? Святилище, удача…

– Почему нет? Синто было до Ошей, останется после них.

– Значит, ходишь?

– По праздникам хожу.

Кэнто шагал к перекрёстку, чтобы сесть на автобус, но вспомнив этот разговор, замедлился, повернул налево и направился к святилищу.

* * *

«Дорогой» проживающие в Сакаэ-тё называли пятидесятое национальное шоссе, отделявшее их от Мотояма-тё. «Тоже полуживая, – подумал Кэнто, подходя к кобану[16 - Кобан – участковый пункт полиции в Японии.] и глядя на дорогу. – Или выходной. Нет, раньше по выходным много машин было». Он посмотрел на пешеходный мост, перекинутый через шоссе: подтёки ржавчины, выломанные стойки перил, написанный чёрной краской и после перечёркнутый иероглиф банды из северных районов. Кэнто вздохнул, вытащил сигарету, чиркнул спичкой, держа коробок рядом с лицом. Запах вспыхнувшей серы ударил в нос, спичка погасла. Он откинул её в сторону и перебежал дорогу. Обернувшись, Кэнто посмотрел на окна кобана. Здание выглядело безлюдным. Он зажёг другую спичку, прикурил и глубоко затянулся. «Курение – плохой выбор! Подумайте!» – так было написано на сигаретной пачке. Надписи появились в тот год, когда Кэнто стал совершеннолетним. Говорили, что в других странах теперь меньше курят. Кэнто волновало только одно: табак стал дороже. Только это.

«Налево или направо?» – подумал Кэнто, вспоминая, как лучше пройти к святилищу. Он не был там ни разу, хотя жил неподалёку. Он отчего-то избегал святилищ и буддийских храмов и теперь с удивлением спрашивал себя о причине. «Если всё это глупость, то и плохого не будет. А если от них есть какое-нибудь влияние, то сейчас (именно сейчас!) оно будет мне кстати. Надо максимально подготовиться».

Перед тории[17 - Тории – ворота с выступающей в обе стороны перекладиной перед синтоистским святилищем.] стояла женщина. Тёмную охру ткани её кимоно украшали хризантемы: бежевые, серебристо-серые, цвета маття. Кроме хризантем были другие цветы, которых Кэнто не узнавал. Край светлого дзюбана[18 - Дзюбан – подобное кимоно платье, надеваемое под собственно кимоно.] выглядывал из-под подола очень изящно, косой линией.

Кэнто подошёл к воротам и остановился, поравнявшись с ней.

– Добрый день, – произнёс он, кланяясь. Обычно Кэнто лишь кивал в таких случаях, но близость храма и утончённый наряд незнакомки будто заставляли его соблюдать подобающий уровень.

– Добрый день, – ответила незнакомка чистым невысоким голосом. На вид ей было немного за тридцать. Правильные черты лица, узкие глаза, выглядящие не то обиженными, не то смеющимися, белая кожа, маленький рот. «Она красива, но такая красота не в моём вкусе, – подумал Кэнто. – Это устарело. Такая красота устарела».

– Вы сюда за удачей? – продолжила женщина.

– За удачей, – ответил Кэнто.

– Сегодня хороший день, чтобы повесить эма[19 - Эма – таблички из дерева, на которых записываются прошения или благодарности, направленные к божествам ками.] на удачу.

– Да? Это замечательно.

– Вот, возьмите. Они не продают сегодня. А воскресенье – самый счастливый день, – она протянула Кэнто пустую дощечку. Он взял неровный пятиугольник с отверстием, посмотрел на иероглифы, написанные внизу красной краской: ????[20 - Поэтический фразеологизм из четырёх иероглифов; читается как «кусинсантан».], «проходить через тяжести и испытания».

– Это подходит для удачи? – удивлённо спросил Кэнто.

– Удача приходит через преодоление, – с лёгкой благородной улыбкой ответила женщина в кимоно. Кэнто кивнул:

– Спасибо вам.

– Спасибо вам, что пришли сегодня, – ответила она. – Скоро ударит мороз. А вы увидели золото, пока оно не пало на землю.

– Простите? – не понял Кэнто.

Правый рукав кимоно едва заметно качнулся:

– Гинкго.

Впереди них над изгибами тёмно-зелёной крыши святилища возвышалось старое раскидистое дерево. Листья его сияли самым ярким и чистым осенним золотом, и Кэнто впервые почувствовал красоту этого благородного цвета.

– Когда ударит мороз, все листья опадут за несколько часов. Может быть, в один час.

Кэнто кивнул. Он продолжал смотреть на великана. За кроной дерева ухаживали, и лучший вид был наверняка отсюда: с каменной лестницы, проходящей через ворота. Кэнто захотелось подойти и потрогать серый ствол с грубой корой. Он обернулся, чтобы попрощаться, но женщина уже тихо удалялась от него. Она перешла через дорогу, свернула за угол и вскоре скрылась за стеной бело-серого здания из бетона, нелепо смотревшегося рядом со святилищем. Кэнто пошёл вверх по ступеням.

Рядом с деревом стояла пустая скамья. Людей нигде не было видно, святилище тоже казалось отсюда пустым. Всё аккуратно, всё прибрано. На каменной дорожке ни листика, ни соринки. «Как дома сегодня утром», – вспомнил Кэнто своё пробуждение. Он повесил табличку рядом с другими. Написать пожелание было нечем, и он произнёс его про себя, шевеля губами. Ещё раз взглянув на гинкго и раздумав к нему подходить, он засунул руки в карманы и сбежал по лестнице.

На перекрёстке перед ним остановилась машина, и через опущенное стекло донеслось:

– Кэн! Хасэгава!

Это был голос Дзюбэя, вместе с которым он учился, а после бросил школу и работал на станции.

– Привет, – махнул ему Кэнто.

– Подвезти?

– Валяй. Мне к банку.

– О-го-го, Хасэгава крутит большие дела?

– Маленькие, – ответил Кэнто, захлопывая дверь. – Кстати, сколько времени? Вчера напился, остановились, – сказал он, отстёгивая браслет.

Они заехали в банк, поели удона, выпили пива (пиво было отвратительным на вкус). Вспоминали школу и то, что стало с ними после школы. Дзюбэй пытался начать жить в Токио: устроился таксистом, но за год влез в долги и вернулся в Ибараки. Работал в порту. Там дело у него пошло неплохо, и Кэнто подозревал, что Дзюбэй замешался в чём-то не совсем законном, вроде контрабанды. Дзюбэй был противником Игры, а Кэнто – противником грязных денег. Сейчас он считал, что Игра дана людям как раз для того, чтобы от подобных пороков избавиться – он стал убеждать в этом Дзюбэя. Судя по его реакции, Кэнто верно предположил на счёт порта. Они начали спорить всерьёз, как делали это ещё мальчишками, но быстро прекратили. Их споры всегда сами собой приходили к простой истине: «Можно так, а можно эдак. Поехали пить!»

Кэнто затащил Дзюбэя в «Идзуми», и остаток вечера они провели за столиком у музыкального аппарата, в тот день, как назло, отказавшего. В этот раз Кэнто следил за тем, что пьёт и сколько пьёт: он собирался завтра играть.

4

На следующий день Кэнто встал раньше Нацуки. В животе его было то особое чувство волнения, которое испытывают настоящие игроки, приятное чувство для Кэнто. В этот день все приметы исполнялись им с особым вниманием. Ничто не могло отвлечь его от предстоящей игры: ни засорившийся слив, ни пролитое молоко (тем более, что пролитое случайно молоко означало удачу – Кэнто слышал это в детстве от бабушки). Он доедал кукурузные хлопья с молоком, когда на кухню подошла Нацуки.