Канатоходец

Голос женский, еще не хватало. Даже не оглянулся, а то потом хрен отстанет. В магазине вообще никого, только одна старушка в овощах выбирала лук, я погулял по отделам, купил пива два бутыля.

Во дворе, на детской площадке нашел сухую скамейку под крышей, что-то вроде беседки или теремка. Только присел…

– Отец! Нальешь сегодня?

Да, это была женщина молодая лет тридцати, короткие черные волосы назад, над ушами седые. Спившаяся и счастливая. На туловище сильно ношенная, когда-то зеленая, «скинхедовская» куртка на железной молнии. Джинсы и лыжные ботинки, вместо шнурков проволока. Губы женщины блестели, я вспомнил, как она стояла над урной…

– Я смеялась тут, – она достала из кармана куртки «панорамку», – аннотация к фильму «Бриллиантовая рука»! Идиоты, правда? Кто в этой стране не знает о чем «Бриллиантовая рука»!

Села рядом, перелистала несколько страниц:

– А вот это мне нравится – «Госпожа горничная», производство США. Цитирую: тупорылая и неправдивая история про якобы любовь, с верблюжачьими ужимками главной героини. Хорошо написали. Ричард Гир как туда влип, непонятно. Смешно, правда?

– Ага…

– Вот у меня есть сюжет!

Женщина произнесла эту фразу с ударением на слове «есть».

– Ты помнишь зимнюю Олимпиаду – 80 в Лейк-Плейсиде?

– Меня еще на свете не было.

– Сюжет такой – Балдерис, Крутов, Михайлов, Третьяк, Харламов – суперкоманда, «Красная машина»! Чехи, финны, Канада, полный разгром. Капиталистический хоккейный мир в панике! И вот финал, начало матча, все улыбаются, Николай Озеров острит, Тихонов потирает руки – у американцев не профессионалы, а мальчишки, набранные из университетских команд. Профи тогда бойкотировали по политическим мотивам, Афганистан, Брежнев мудак, что-то там еще, надо будет этот момент доработать. Так вот, страсти на льду накаляются, клюшки в крови, драка, счет два-один в пользу США, и вот кульминация! Финальный свисток! Непобедимая Красная Машина повержена, рев трибун, наши растерянные лица, и тут, американские хоккеисты срывают с себя шлемы, и весь мир видит, что это дети, полные придурки, едва совершеннолетние. Позор большевикам! Рев стадиона еще сильнее, летят клюшки, задумчивый главный тренер Тихонов, «Лебединое озеро», генерал Писькин застрелился, ну и так далее. Как тебе? Голливуд такое еще не снимал.

Я протянул ей бутылку.

– На, заслужила.

Она пожала плечами, мол, ну так и быть, выпью с тобой. А пальцы аж щелкнули по упругим бокам бутылки, ловко открутила крышку, сделала затяжной глоток.

– Валерия, – представилась она, – к матери иду, не знаю, ждет ли…

Помолчали, я разглядывал последствия погодной метаморфозы, от снега не осталось и следа, весь растаял и стек в канализацию. Подумал, надо водки взять и жрать захотелось. Валерия показала пальцем вверх.

– Красиво.

– Где?

– Вон там.

– Труба, что ли?

Далеко над крышами торчала кирпичная труба, вероятно там за домами был какой-нибудь завод или котельная.

– Цифры, – пояснила Валерия.

Я пригляделся, действительно на трубе белыми кирпичами была выложена дата 1975.

– Ну, и что?

– Я в школу пошла в семьдесят пятом.

Что за чушь ей лет, сколько и мне, но я слушал, не перебивал, мне нравилось, как она говорит.

– Семидесятые, это когда деревья были маленькие, мужики носили толстые обручальные кольца. И тишина во дворах и на улицах, безлюдный Невский проспект воскресным утром. Мы на улице Восстания жили, окна в колодец, помню вечные банки с вареньем между рамами в окнах напротив, клумба с тополем посередине двора. Тоскливо, когда болеешь или каникулы – все на работе, по телевизору одни комбайны и сталевары, и жирные довольные свиньи в снопах пшеницы. Мы с подружками бегали кино смотреть или на Невский. Я даже не пыталась понять про что картина, глазела на улицы Парижа, огни реклам, размалеванные автобусы. Бандиты в неказистых автомобильчиках несутся по узким автострадам, Бельмондо догоняет, дымятся пиджаки. И божественная музыка Филиппа Сарда, «Кто есть кто» смотрел?

– Нет.

– Вот фильм кончается, хлопают складные кресла, выходишь с толпой на улицу, вокруг серая гребанная реальность, куда идти, в какую сторону…

– Ты хорошо сохранилась.

Не ответила, уставилась в одну точку на земле, в глазах блестела грусть, провалилась, наверное, в прошлый век. Неловко даже, как-то. Я спросил:

– Мать-то, где живет?

– Недалеко. Я и не звонила даже, номера не помню, редко общались. Муж мой исчез, пропал, как в воду канул, я у него жила на Дегтярной. Квартира большая, коммунальная, все снимают соседей много, в основном черножопики эти с Некрасовского рынка. Одна не хочу там.

– Ну, пойдем.

Даже не спросила – куда, видимо, все равно.

Мы вышли из беседки, Валерия крутанулась на пятках, раскинув руки в стороны.

– Ах, как хорошо!

Взял литр водки, стаканы, сэндвичей в картонной коробке. Вернулись в беседку, немедленно налил себе и ей.

– Сейчас расскажу тебе, – сказала Валерия, – у нас в квартире еще Пашка есть из Архангельска. Жена его работает, он в поисках, снимают комнату за шесть тысяч. Все книгу читал на кухне, в комнате курить нельзя, а он одну за одной. Книгу захлопнет и шепчет в экстазе – вот это жизнь, вот это судьба у человека!

– Что за книга-то?

– Да фуфло про слепого антикиллера или типа того. В туалете нашел, там много таких книжек. Спросил меня как-то, откуда сама? Местная. О! В Питере заебись, говорит, идешь по Невскому, вокруг наркоманы, проститутки. Мы днем втроем во всей квартире: я, Паша и бабка нерусская, десять халатов напялит чучело, несколько пар носков, все лук на кухне жарила. Вечером, как придет кодла эта овощная, грохот, шум. В ванну, туалет до полуночи хрен попадешь. Столы прямо в коридоре, ужин на сорок человек. Но ночью тихо, молодцы, как уходят рано утром даже не слышно.

И этот дурак архангельский начитался книжек и мочканул бабулю. Я слышала, она гавкала, как безумная, грохот стоял, дралась с ним кубышку, наверное, защищала, потом притихла. Он и мне в комнату стучал, я дверь на все засовы, тише воды, ниже травы. Убежал, видела его в окно с сумкой. Ну, и я к матери, а то эти вечером придут, что здесь будет, даже знать не хочу.

Денег ноль, пришла на вокзал, думала зайцем доеду, ага. Турникеты поставили без билета никак, все вокруг, до самого Обводного канала заборами оградили. Сижу во дворе на Лиговке, подошли двое, угостили. Я у них неделю жила, сегодня утром дали денег, в магазин послали, я сбежала, и вот здесь. А тебе сколько? Ты какого года?

– Восемьдесят шестого…

– Огогогого!

Она даже вскочила со скамейки, ушла на несколько шагов и замерла. Стояла так минуту.

– Какой прекрасный год, самый лучший. Еще все живы Рейган, Сэм, Вэл, «нищая Америка» они так себя называли, «система». Мы в «Ралли» познакомились, был такой кабак у метро «Академическая». Модерн токинг гремел, Рейган подливал мне «ркацители» и говорил, что «модерн» для лохов, лучшая группа в мире это «Мэнс он дэ вок», люди на заводе. Штаны у него были каталожные – слаксы, ботинки «кэмэл». Дискотеки, я все знала, везде была. «Красное Знамя», ЛДМ, Ленсовета, «пыльник», Сарай сгорел тем летом. Танцевали все и лохи и «система». Тусовки – Маяк, Сайгон, Климат, на Треугольнике вечером какие-то неоны, лэйзи, тедди-бойз, клетчатые рубашки и вареные джинсы, панки, бляди, дурачье усатое иногороднее. В июне знаменитое побоище таксистов с рокерами на Крестовском, Шишаня на мотоцикле прыгнул через разводящийся мост…

Она снова села на скамейку и, кажется, устала от собственных воспоминаний. С тоской огляделась…