Благочестие и память

Благочестие и память
Дмитрий Будюкин

В монографии рассматриваются основные церковно-коммеморативные практики российского дворянства и купечества XVIII – начала XX вв., формирующиеся в связи с богослужебным поминовением и включающие вклады и пожертвования, религиозно и мемориально мотивированную благотворительность, храмоздательство, похоронные обряды и обустройство мест погребения, культы святых.

Благочестие и память

Дмитрий Будюкин

© Дмитрий Будюкин, 2021

ISBN 978-5-0053-9725-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

Память об умерших и их поминовение (коммеморация) является важной составляющей культурной памяти. Трансляция памяти формирует межпоколенные и групповые социальные связи; родовая и групповая память является источником престижа и важнейшим фактором легитимации статуса элиты. В христианской традиции главным, а изначально и единственным институтом, организующим и осуществляющим коммеморативные практики, является Церковь.

Изучение memoria, понимаемой как связанный с коллективной памятью социальный феномен, утверждение сообщества живых и мертвых на религиозной основе поминовения мертвых живыми, получило значительное развитие в работах основателя этого научного направления О. Г. Эксле и его последователей[1 - Эксле О. Г. Аристократия, memoria и культурная память (на примере мемориальной капеллы Фуггеров в Аугсбурге) // Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени. М.: Кругъ, 2003. С. 38—51; Эксле О. Г. Действительность и знание: очерки социальной истории Средневековья / пер. с нем. и предисл. Ю. Арнаутовой. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 360 с.; Арнаутова Ю. Е. Memoria: «тотальный социальный феномен» и объект исследования // Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени. М.: Кругъ, 2003. С. 19—37; Арнаутова Ю. Е. От memoria к «истории памяти» // Одиссей. Человек в истории. 2003. М.: Наука, 2003. С. 170—198; Арнаутова Ю. Е. Формы идентичности в memoria социальных групп // Социальная идентичность средневекового человека. М.: Наука, 2007. С. 70—87.]. Данное направление исследований, являющееся одним из разделов интеллектуальной истории, существует в рамках общей теории социальной памяти, основанной на философских трудах П. Рикёра и Г. Г. Гадамера, разработка которой связана в первую очередь с именами М. Хальбвакса, Я. и А. Ассманов и П. Нора[2 - Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007. 348 с.; Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М.: Языки славянской культуры, 2004. 368 с.; Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 328 с.; Ассман А. Простори спогаду. Форми та трансформацii культурноi пам’ятi. Киiв: Нiка-Центр, 2012. 440 с.; Франция-память. СПб.: СПбГУ, 1999. 328 с.].

Одной из основных христианских религиозных практик, долгом каждого христианина является молитвенное поминовение живых и умерших, составляющих в своей совокупности единую Церковь; при этом богослужебное поминовение действеннее частной молитвы, и важнейшим и наиболее действенным является литургическое поминовение[3 - Афанасий (Сахаров), свт. О поминовении усопших по Уставу Православной Церкви. М., 2007. С. 55, 85.]. В Православии оно предусматривает молитвенное поминание имен здравствующих и усопших священником в алтаре во время проскомидии, вынимание из просфор частиц о здравии и упокоении поминаемых и погружение этих частиц в Святую Чашу в конце литургии. Кроме того, богослужебное поминовение может включать в себя гласное называние имен поминаемых на ектении, служение заказных молебнов и панихид, а также прочитывание списков имен про себя различными церковными служителями во время богослужения[4 - См.: Астэр И. В. Современное русское православное монашество: социально-философский анализ. СПб.: Архей, 2010. С. 154.].

Вокруг богослужебного поминовения строится совокупность практик, включающих вклады и пожертвования, религиозно и мемориально мотивированную благотворительность, храмоздательство, похоронные обряды и обустройство мест погребения, культы святых. Основная цель всех этих практик – способствовать спасению души христианина. Однако такая забота о спасении является также источником особого символического капитала, повышая престиж и социальную значимость самого вкладчика и его рода, а также транслируя память о нем будущим поколениям. Эти факторы формируют нерелигиозный, светский аспект церковной коммеморации.

Усилия, направленные на достижение спасения души, как собственной, так и умерших близких, обусловлены только силой религиозной веры и эмоциональной привязанности. Социальные и экономические факторы могут лимитировать их отсутствием средств и возможностей, но не стимулировать. Однако те же практики, имеющие целью светскую коммеморацию, социально и экономически обусловлены. В средневековом сознании религиозная и светская мотивации коммеморативных практик, тогда безусловно связанных с Церковью, в принципе неразделимы, и даже после секуляризации культуры и появления в России особых светских форм коммеморации (портретов, геральдики) провести между ними четкую границу невозможно. Однако уже тогда в чрезмерном рвении к церковной коммеморации могла видеться не польза для души, а, напротив, пагубная гордость.

Коммеморативные практики могут иметь публичный или частный характер. К публичной сфере относится коммеморация людей и событий, значимых для всего общества или социальной группы; к частной – значимых для индивида, его родственников и друзей. Среди религиозных коммеморативных практик православного населения России к публичным относится культ святых и почитание подвижников благочестия, поминовение церковных иерархов, государя и членов царствующей фамилии при жизни и после смерти, погребение указанных персон, личная активность монарха в сфере церковной коммеморации, коммеморация событий общегосударственного значения. Частный характер имеют практики, направленные на обеспечение прижизненного и посмертного церковного поминовения частных лиц, их погребение, осуществляемое частными лицами храмоздательство. На пересечении сфер частного и публичного находится коммеморация правителей, иерархов и важных исторических событий по инициативе частных лиц, увековечение памяти выдающихся полководцев и государственных деятелей, а также личная активность членов царствующей фамилии в сфере церковной коммеморации.

Возможность хотя бы частичного выделения нерелигиозной мотивации церковной коммеморации представляет значительный исследовательский интерес. Так, в сословном обществе престиж и трансляция памяти особенно важны и значимы для дворянской элиты. Согласно О. Г. Эксле, в основе аристократизма лежит воспоминание. Аристократические качества наследуются и прибавляются с каждым последующим поколением, и чем дальше в глубь веков уходит родословная индивида (а значит – длиннее традиция воспоминания), тем он благороднее. Поэтому аристократию формирует именно memoria – память об умерших предках, их славных деяниях – как представление и как практика[5 - Эксле О. Г. Аристократия, memoria и культурная память (на примере мемориальной капеллы Фуггеров в Аугсбурге). С. 38.]. Таким образом, выяснение степени заинтересованности социальной группы в статусно-престижных аспектах коммеморации может внести немалый склад в разработку социальной характеристики этой группы.

Система поминания, активно развивавшаяся в России в XV—XVI вв. и достигшая на рубеже XVI—XVII вв. своего расцвета, была сложной, разработанной и социально востребованной. Она была достаточно подробно изучена К. А. Аверьяновым, А. И. Алексеевым, С. В. Николаевой, Л. Б. Сукиной, Л. Штайндорфом и другими исследователями[6 - См. основные работы по теме: Аверьянов К. А. Вкладные и кормовые книги русских монастырей XVI – XVIII вв. как источник по истории поминального ритуала // Вера и ритуал. Материалы VIII Санкт-петербургских религиоведческих чтений. Декабрь 2001. СПб., 2001. С. 38—40; Алексеев А. И. Государев двор на страницах вкладных книг Симонова и Кирилло-Белозерского монастырей // Государев двор в истории России XV – XVII столетий: материалы международной научно-практической конференции. 30.X – 01.XI.2003 г., Александров. Владимир: Изд-ль А. Вохмин, 2006. С. 156—163; Алексеев А. И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности конца XIV – начала XVI вв. СПб.: Алетейя, 2002. 352 с.; Алексеев А. И. Церковные и монастырские Синодики-помянники в собраниях Отдела рукописей Российской национальной библиотеки // Рукописные собрания церковного происхождения в библиотеках и музеях России: Сборник докладов конференции 17—21 ноября 1998 г., Москва. М.: Синодальная б-ка Московского Патриархата, 1999. С. 102—108; Николаева С. В. Комплекс поминальных книг Троице-Сергиева монастыря XVI—XVII вв. // Троице-Сергиева лавра в истории, культуре и духовной жизни России: материалы II Международной конференции. 4—6 октября 2000 года. Сергиев Посад: Весь Сергиев Посад, 2002. С. 223—233; Николаева С. В. Кормовая книга 1674 г. в комплексе поминальных книг Троице-Сергиева монастыря XVII в. // Троице-Сергиева лавра в истории, культуре и духовной жизни России: материалы Международной конференции. 29 сентября – 1 октября 1998 года. М.: Подкова, 2000. С. 117—131; «Сих же память пребывает во веки»: (Мемориальный аспект в культуре русского православия): Мат. науч. конф., 29—30 нояб. 1997 г. СПб., 1997. 136 с.; Сукина Л. Б. Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря: антропологический ракурс источниковедческого исследования // Троице-Сергиева лавра в истории, культуре и духовной жизни России: материалы IV Международной конференции. 29 сентября – 1 октября 2004 года. М.: Индрик, 2007. С. 148—158; Сукина Л. Б. Князь И. П. Барятинский – донатор Троицкого Данилова монастыря (к вопросу о личности вкладчика второй половины XVII в.) // История и культура Ростовской земли. 2005. Ростов, 2006. С. 271—280; Сукина Л. Б. Человек верующий в русской культуре XVI—XVII веков. М.: РГГУ, 2011. 424 с.; Штайндорф Л. Вклады царя Ивана Грозного в Иосифо-Волоколамский монастырь // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2002. №2 (8). С. 90—100; Штайндорф Л. Монастырские вклады и поминание в Московском государстве. Явление cредних веков или раннего нового времени? URL: http://www.dhi-moskau.org/fileadmin/user_upload/DHI_Moskau/pdf/Veranstaltungen/2009/Vortragstext_2009-03-05_ru.pdf; Штайндорф Л. Поминание усопших как религиозная и общественная должность монастырей Московской Руси (на основе материалов из Троице-Сергиева и Иосифо-Волоколамского монастырей) // Троице-Сергиева лавра в истории, культуре и духовной жизни России: материалы Международной конференции. 29 сентября – 1 октября 1998 года. М.: Подкова, 2000. С. 103—116; Штайндорф Л. Что было нового в культуре поминания в Иосифо-Волоцком монастыре? Пересмотр вопроса // Древняя Русь: Вопросы медиевистики. 2014. №1 (55). С. 25—32. Steindorff L. Commemoration and administrative techniques in Muscovite monasteries // Russian History. Winter 1995. Vol. 22, №4. P. 433—454; Steindorff L. Memoria in Altru?land. Untersuchungen zu den Formen christlicher Totensorge, Stuttgart: Steiner, 1994. 294 p.; Steindorff L. Memorial Practice as a Means of Integrating the Muscovite State // Jahrb?cher f?r Geschichte Osteuropas. Neue Folge. 2007. Bd. 55, H. 4. Themenschwerpunkt: Stiftungen – Erbe der Vormoderne in Ost und West. P. 517—533.]. Одной из причин упадка этой системы в XVII в. была невозможность включить еще большее количество имен в регулярное зачитывание поминальных списков. Кроме того, когда практика вкладов с целью вечного поминания в синодике перестала быть привилегией элиты, она потеряла свою привлекательность как символ престижа. Прошло сто лет с небольшим от первых признаков упадка элитной поминальной культуры до реформ Петра Великого, когда были найдены новые формы выражения престижа, а сам правитель отвел монастырям иную роль[7 - Штайндорф Л. Монастырские вклады и поминание в Московском государстве. Явление cредних веков или раннего нового времени? С. 16.]. Конечно, среди элиты традиционная православная культура поминания не исчезла полностью. Следует заметить, однако, что она стала играть незначительную роль в кодексе поведения. Принимать участие в ней перестало считаться важным элементом престижа. По словам Л. Б. Сукиной, в ХVIII в. «имя вкладчика утрачивает свой средневековый сакральный смысл»[8 - Сукина Л. Б. Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря: антропологический ракурс источниковедческого исследования. С. 155.].

Основная проблема, которая ставится в данном исследовании и подходы к решению которой в нем обозначаются, заключается в первую очередь в выяснении значения и факторов трансформации социально-престижного аспекта церковно-коммеморативных практик российских социальных элит XVIII—XIX вв. С одной стороны, снижение внимания элит к данным практикам и социального престижа этих практик в указанный период общеизвестно, с другой, церковная коммеморация не только не исчезла полностью из числа повседневных практик дворян и купцов того времени, но и продолжала развиваться в активном взаимодействии с проникавшей в Россию западноевропейской культурой. XVIII столетие дает нам примеры как отсутствия интереса к церковной коммеморации, доходящего иногда до распада родовой памяти как основы социальной и групповой идентичности, так и особого, подчеркнутого внимания к ней, выражающегося формировании новых практик на пересечении традиций и культур России и Европы. В связи с важной ролью, которую сыграло межконфессиональное и межкультурное взаимодействие в развитии церковно-коммеморативных практик в рассматриваемый период, значительный интерес при их изучении может представлять анализ с этой точки зрения случаев конверсии и межконфессиональных браков[9 - См.: Веременко В. А. Дворянская семья и государственная политика России (вторая половина XIX – начало XX в.). Изд. 2-е, испр. и доп. СПб.: Европейский дом, 2009. 684 с.; Cristellon C. «Unstable and Weak-Minded» or a Missionary? Catholic Women in Mixed Marriages (1563—1798) // Gender Difference in European Legal Cultures: Historical Perspectives. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 2013. P. 83—93.].

Церковная коммеморация традиционно привлекает внимание преимущественно медиевистов и в Новое время изучена практически только по Западной Европе, причем в недавнее время появились комплексные исследования, охватывающие одновременно различные ее аспекты при участии специалистов по разным гуманитарным наукам[10 - См., напр.: The Arts of Remembrance in Early Modern England / ed. A. Gordon, T. Rist. Farnham: Ashgate, 2013. 272 p.]. Для некоторых европейских регионов естественным верхним пределом исследования церковной коммеморации служит Реформация, ограничивающая изучаемый период поздним Средневековьем[11 - См., напр., труды эстонских ученых: M?nd A. Church Art, Commemoration of the Dead and the Saints’ Cult: Constructing Individual and Corporate Memoria in Late Medieval Tallinn // Acta Historica Tallinnensia. 2011. 16. P. 3—30; M?nd A. Memoria and Sacral Art in Late Medieval Livonia: The Gender Perspective // Images and Objects in Ritual Practices in Medieval and Early Modern Northern and Central Europe. Cambridge Scholars Publishing, 2013. P. 239—273; Rast R. Animo grato vovit. Early Modern Epitaph Altars in Estonia // Kunstiteaduslikke Uurimusi. 2011. Vol. 20, №1/2. P. 186—190.]. К России данный лимитирующий фактор отношения не имеет, однако для нашей страны XVIII – начала XX вв. рассмотрены лишь отдельные аспекты церковной коммеморации без использования общей методологии memory studies. В трудах А. Е. Виденеевой рассмотрена связанная с развитием культа новопрославленного святителя Димитрия Ростовского активность вкладчиков Спасо-Яковлевского монастыря[12 - Виденеева А. Е. Вклады первых почитателей свт. Димитрия в Ростовский Яковлевский монастырь // Ярославский педагогический вестник. 2009. №3. С. 259—263; Виденеева А. Е. О вкладах в Яковлевский монастырь в середине 1750-х годов // История и культура Ростовской земли. 2005. Ростов, 2006. С. 313—319; Виденеева А. Е. О вкладах графини А. А. Орловой-Чесменской в Спасо-Яковлевский Димитриев монастырь // История и культура Ростовской земли. 2006. Ростов, 2007. С. 115—126; Виденеева А. Е. О вкладах представителей рода Шереметевых в Спасо-Яковлевский Димитриев монастырь // Ярославский педагогический вестник. 2009. №2. С. 233—238.]. Проблематика дворянского благочестия и женского православного подвижничества исследуется в работах О. В. Кириченко[13 - Кириченко О. В. Дворянское благочестие. XVIII век. М.: Паломникъ, 2002. 464 с.; Кириченко О. В. Женское православное подвижничество в России (XIX – середина XX в.). М.: Алексеевская пустынь, 2010. 640 с.]. Как в отечественной, так и в зарубежной историографии активно изучаются коммеморативные аспекты завещаний[14 - Всеволодов А. В. «А после нее по справке осталось имущество…»: что наследовали и завещали вдовы вологодских священников конца XIX в. // Частное и общественное: гендерный аспект: материалы Четвертой международной научной конференции РАИЖИ и ИЭА РАН, 20—22 октября 2011 г., Ярославль: в 2 т. М.: ИЭА РАН, 2011. Т. 1. С. 254—259; Городская семья XVIII века. Семейно-правовые акты купцов и разночинцев Москвы / сост., вводн. ст. и коммент. Н. В. Козловой. М.: МГУ, 2002. 608 с.; Козлова Н. В. «Пишу сию мою духовную…»: сакральный смысл частноправового акта XVIII в. // Русь, Россия. Средневековье и Новое время. Вып. 2. М., 2011. С. 138—142; Kaiser D. Gender, Property, and Testamentary Behavior: Eighteenth-Century Moscow Wills // Harvard Ukrainian Studies. 2006. Vol. 28, №1/4. P. 511—520; Kaiser D. Testamentary Charity in Early Modern Russia: Trends and Motivations // The Journal of Modern History. Mar. 2004. Vol. 76, №1. P. 1—28.]. Для понимания факторов и мотивации акторов церковно-коммеморативных практик необходимо привлечение работ из предметного поля этнографии, этнологии и антропологии[15 - См., напр.: Самойлова Е. В. Антропоморфные фигуры в контексте похоронно-поминальной обрядности севернорусской деревни // Фольклор и этнография: К девяностолетию со дня рождения К В. Чистова: Сборник научных статей. СПб.: МАЭ РАН, 2011. С. 251—268; Самойлова Е. В. Женские практики социального служения в севернорусской сельской культурной традиции нач. XX – нач. XXI вв. // Социальное служение Православной Церкви: проблемы, практики, перспективы: материалы всероссийской научно-практической конференции, 7—8 июня 2013 г. СПб.: СПбГИПСР, 2013. С. 118—130; Самойлова Е. В. «Кто что знает, тем хлеб и добывает». Регулирующие нормы в сельскохозяйственных практиках севернорусской деревни конца XIX – начала XXI века // Традиционная культура. 2014. №2. С. 76—86; Самойлова Е. В. Настоящее будущего в ритуальной традиции поморов. Практики памяти // Аспекты будущего по этнографическим и фольклорным материалам: сб. науч. ст. СПб.: МАЭ РАН, 2012. С. 202—231; Самойлова Е. В. Репрезентации прошлого в женских практиках коммеморации: праздники, связанные с огородничеством, в традиции современной севернорусской деревни // Женщины и мужчины в контексте исторических перемен: материалы Пятой международной научной конференции РАИЖИ и ИЭА РАН, 4—7 октября 2012 г., Тверь: в 2 т. М.: ИЭА РАН, 2012. Т. 1. С. 226—229.].

Гендер является всепроникающей социальной структурой власти и подчинения и тем самым оказывает значительное влияние на систему церковной коммеморации, поскольку она тесно связана с факторами социального статуса и престижа. Изучение соотношения публичной и частной сфер, лично-эмоциональной и социально-престижной мотиваций, социальной предписанности гендерно обусловленных ролей и личной самореализации в подчинении этим рамкам или в их нарушение применительно к коммеморации, безусловно, требует использования гендерной методологии, которая, несмотря на значительные успехи гендерной истории в современной России (работы Л. П. Репиной, Н. Л. Пушкарёвой, А. В. Беловой и многих других)[16 - См.: Репина Л. П. Женщины и мужчины в истории: Новая картина европейского прошлого. М.: РОССПЭН, 2002. 352 с.; Пушкарева Н. Л. Гендерная теория и историческое знание. СПб.: Алетейя, 2007. 496 с.; Белова А. В. «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII – середины XIX в. СПб.: Алетейя, 2010. 480 с.], используется при изучении церковной коммеморации пока только в западной историографии применительно либо к Средневековью, в том числе российскому, либо к западноевропейскому Новому времени[17 - Blutrach-Jel?n C. Brother—sister «love’ and family memory in seventeenth and eighteenth-century Castile: the third Count of Fernаn N??ez and the Convent of La Concepciоn // European Review of History – Revue europeenne d’histoire. 2010. Vol. 17, №5. P. 777—790; Firea C. «Donatio pro memoria»: Lay and Female Donors and their Remembrance in Late Medieval Transylvania. Research on Visual and Documentary Evidence // Studia Universitatis Babes-Bolyai. Historia. Dec. 2013. Vol. 58. P. 107—135; Kaiser D. Gender, Property, and Testamentary Behavior: Eighteenth-Century Moscow Wills // Harvard Ukrainian Studies. 2006. Vol. 28, №1/4. P. 511—520; Kleimola A. A woman’s gift: the patronage of commemoration in the Russian North // Forschungen zur Osteurop?ischen Geschichte. 2001. Vol. 58. P. 151—161; M?nd A. Memoria and Sacral Art in Late Medieval Livonia: The Gender Perspective // Images and Objects in Ritual Practices in Medieval and Early Modern Northern and Central Europe. Cambridge Scholars Publishing, 2013. P. 239—273; Miller D. Motives for donations to the Trinity-Sergius Monastery. 1392—1605: Gender matters // Essays in Medieval Studies. 1997. Vol. 14. P. 91—107.].

Характер поставленных исследовательских задач определяет круг основных источников, привлекаемых для их решения. Помимо документальных источников[18 - См., напр.: Городская семья XVIII века. Семейно-правовые акты купцов и разночинцев Москвы / сост., вводн. ст. и коммент. Н. В. Козловой. М.: МГУ, 2002. 608 с.], изучение коммеморативных практик предполагает также использование в качестве источника художественной литературы, которая находит применение в современной исторической науке все чаще[19 - См., напр.: Богданов В. П. Благородное сословие в XVIII – начале XX в.: дворянские образы в русской литературе // Диалог со временем. 46. М.: ИВИ, 2014. С. 398—315.; Зарубина Н. Н. Российский предприниматель в художественной литературе XIX – начала XX века // Общественные науки и современность. 2003. №1. С. 101—115.]. Наряду с нарративными источниками (мемуарами, дневниками, письмами) она образует опорную базу для анализа рассматриваемой проблемы. Эмоциональная окрашенность информации, содержащейся в литературных произведениях, позволяет показать повседневные и, в частности, коммеморативные практики с точки зрения конкретных людей и в их обыденной жизни[20 - Банникова Е. В. Повседневная жизнь провинциального купечества (на материалах губерний Урала дореформенного периода). СПб.: Полторак, 2014. С. 358.]. Кроме того, особенности исследования обуславливают необходимость активного использования в качестве источников предметов материальной культуры – произведений изобразительного искусства – икон, фресок, миниатюр, рассматриваемых в данном контексте, в частности, в работах Л. Б. Сукиной[21 - Сукина Л. Б. Человек верующий в русской культуре XVI—XVII веков. М.: РГГУ, 2011. 424 с.]; вкладных предметов и надписей на них, являющихся одним из важнейших источников по данной проблеме и до сих пор практически не рассмотренных в этом качестве; надгробных памятников; архитектурных сооружений – храмов, часовен, поклонных крестов и т. п.

Будучи первым опытом комплексного подхода к сложной и малоисследованной проблематике, эта книга, разумеется, не может дать ответы на многие вопросы, и ее задача в данном случае – не разрешить вопросы, а поставить их. Соответственно, данная работа имеет в значительной мере очерковый характер, и степень подробности раскрытия различных поставленных в ней вопросов варьируется от case study до краткого и схематичного изложения. Предпринимая попытку классификации и распределения по разделам церковно-коммеморативных практик, автор имеет в виду то, что многие из этих практик находятся в неразрывном переплетении друг с другом, как, например, культ святых, храмоздательство и иконопись, или храмоздательство и внутрихрамовое погребение.

1. Пожертвования в пользу Церкви

Как в прошлом, так и в наши дни верующие совершают различные пожертвования в пользу Церкви: в форме денежных средств или ценных предметов, специально за совершение треб и поминовение либо на различные церковные нужды, при жизни или по завещанию. В настоящей работе, как следует из ее тематики, внимание будет уделено поминальным пожертвованиям, несущим коммеморативную функцию.

Чаще всего пожертвования «на помин души» совершаются в адрес монастырей, поскольку их насельники по определению наиболее компетентны в молитве и поминовении[22 - Штайндорф Л. Монастырские вклады и поминание в Московском государстве. Явление cредних веков или раннего нового времени? URL: http://www.dhi-moskau.org/fileadmin/user_upload/DHI_Moskau/pdf/Veranstaltungen/2009/Vortragstext_2009-03-05_ru.pdf. С. 4—5.]. При этом, как известно, монах умирает для мира, и следует иметь в виду, что в традиционном обществе, где существуют как представления о нерасторжимом сообществе живых и мертвых[23 - Арнаутова Ю. Е. Memoria: «тотальный социальный феномен» и объект исследования // Образы прошлого и коллективная идентичность в Европе до начала Нового времени. М.: Кругъ, 2003. С. 24.], так и различные виды полной или частичной социальной смерти, эта метафора понимается если не буквально, то вполне реально. Значит, умерший для мира монах ближе к мертвым и особенно компетентен в их поминовении.

С начала XVIII в. объем и количество пожертвований в пользу Церкви от представителей российской аристократии снижается. Так, из воспоминаний князя Ивана Михайловича Долгорукова (1764—1823), который по рождению принадлежал к высшей аристократии, традиционно заинтересованной в церковной коммеморации, следует, что польза вкладов в монастыри и пожертвований на Церковь в целом, как для самого верующего, так и для общества, ему непонятна[24 - См.: Будюкин Д. А. Монашество и монастыри в «Повести о рождении моем…» князя И. М. Долгорукова // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. 43. М.: ИВИ РАН, 2013. С. 316—317.]. «Боголюбивый человек наделал бы колоколов, окладов, утварей, которые бы никого не забавляли, и первые лишь сон отнимали своим звоном»[25 - Долгоруков И. М., князь. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни… В 2 т. Т. 1. СПб.: Наука, 2004. С. 475.]. Отрицательное отношение князя к его двоюродному деду известному богачу графу П. Б. Шереметеву, не поделившемуся своим богатством с Долгоруковыми, полностью распространяется на масштабные пожертвования его сына Николая в пользу монастырей. «Шереметев рассыпал большие подаянии в монастыри и пустыни. Лучше было бы отдать родным своим то, что награбил дед его и отец, но святость в другом виде представлялась очам его. … Он примирялся с Богом окладами на иконы и куполами во храмах. Увидим, воспользуют ли ему сии пышные пожертвовании в последний день»[26 - Долгоруков И. М., князь. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни… В 2 т. Т. 2. СПб.: Наука, 2005. С. 98.]. Рассуждая о постройке Н. П. Шереметевым Димитриевского храма в Ростовском Спасо-Яковлевском монастыре, Долгоруков вспоминает о малоинтересных ему старообрядцах: «Граф Шереметев во множестве своих крестьян имеет значущее число раскольников, они ему дают большие доходы, а он строит храмы Димитрию»[27 - Там же. С. 118.].

Применительно к купечеству мы ни в коей мере не можем утверждать, что его как социальную группу в первую очередь характеризуют память и воспоминания. Однако, несмотря на то, что само понятие древности рода к российскому купечеству практически неприменимо, и корни русского купца, как пишет А. И. Аксёнов, «в лучшем случае терялись в провинциальных купеческих филиациях, а по большей части – в гуще непривилегированных сословий»[28 - Аксенов А. И. География, климат, время в жизни русского купца конца XVIII – первой половины XIX века // Проблемы экономической и социокультурной истории феодальной России: материалы конференции, посвященной 80-летию со дня рождения профессора А. А. Преображенского. Москва, ноябрь 2005 г. М., 2010. С. 265—266.], «купеческие мемуары демонстрируют удивительную трепетность купца к своему отнюдь не знатному происхождению. Более того, география происхождения в них – очень чтимый момент в понимании семейной истории, то есть генеалогии. … Своим провинциально-крестьянским происхождением будут гордиться и Прохоровы, и Вишняковы, и Рябушинские и Зимины и другие»[29 - Там же. С. 266.].

В сочетании с традиционной религиозностью русских купцов, которая, начиная с петровских реформ, становилась все менее характерна для дворянства, отмеченный выше интерес купечества к своим корням стал вполне достаточным мотивом для интереса купцов к различным формам церковно-коммеморативных практик. В связи с этим интересно, что снижение интереса к церковной коммеморации у дворян XVIII века сопровождалось нарушением трансляции памяти о своем происхождении: например, в 1743 г. Рюрикович князь Трифон Васильевич Кропоткин показал, что происходит из касимовских татар[30 - Дворянские роды Российской империи. Т. 1. Князья. СПб., 1993. С. 245.]. На этом фоне заинтересованность купечества в церковной коммеморации особенно заметна.

Необходимо отметить, что в связи с церковно-коммеморативными практиками купечества спорным вопросом является определение церковной благотворительности. Если обычно под ней понимается благотворительная деятельность и социальное служение, осуществляемые Церковью, то, например, К. Е. Балдин пишет: «В предпринимательской среде одной из характерных черт религиозной практики (ортопраксии) были пожертвования в пользу церквей и монастырей. В современной исторической литературе в отношении этой деятельности утвердился термин „церковная благотворительность“. Вместе с тем в рассматриваемый период такая дефиниция почти не употреблялась. Слово „благотворительность“ тогда зачастую являлось синонимом другого термина, „филантропия“, и подразумевало помощь не церкви, а людям – престарелым, сиротам, неспособным к труду и пр. Что касается материальных пожертвований на церковные цели, то они обозначались в литературе и источниках как „усердие к Дому Божию“, „ревность к церкви“ и т. п. Несмотря на это, в дальнейшем автор будет пользоваться термином, прочно утвердившимся в последнее время в научной литературе»[31 - Балдин К. Е. Церковная благотворительность провинциальных предпринимателей во второй половине XIX – начале XX в. (На примере губерний Верхней Волги) // Вестник Ивановского гос. ун-та. 2011. №4. С. 37.], к сожалению, не уточняя при этом, в какой литературе утвердилось такое понимание термина.

Немало российских купцов в рассматриваемый период принадлежали к различным течениям старообрядчества, что, разумеется, не могло не повлиять на их практики в сфере церковной коммеморации. В традициях старообрядцев были щедрые поминальные вклады. Так, московские купцы-старообрядцы Рахмановы регулярно делали такие вклады в храмы Рогожского кладбища в виде свечей, церковных предметов и денег. Как и в господствующей церкви, во вкладной книге отмечалось, что, кем, когда и в память кого жертвовалось. Рахмановским пожертвованием 1885 г. был набор серебряных с позолотой и чернью литургических сосудов. На обороте дискоса была нанесена вкладная надпись «о упокоении» со списком имен поминаемых, но без указания имени вкладчика[32 - Юхименко Е. М. Рахмановы: купцы-старообрядцы, благотворители и коллекционеры. М., 2013. С. 209—210.].

Богатый кинешемский мучной торговец Петр Илларионович Баранов, человек скромный и высоконравственный, на склоне лет в конце XIX в. «все свои большие средства пожертвовал разным старообрядческим монастырям и скитам»[33 - Варенцов Н. А. Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое. М.: НЛО, 1999. С. 191.]. По данным исследования К. Е. Балдина, в семье крупного текстильного фабриканта А. Я. Балина в 1872 г. скончалась дочь Надежда, а в 1874 г. – сын-первенец Василий. В память о них Балин передал в Успенскую единоверческую церковь с. Дунилова (это была его родина) священнические ризы и диаконский стихарь из серебряной парчи[34 - Балдин К. Е. Церковная благотворительность провинциальных предпринимателей во второй половине XIX – начале XX в. (На примере губерний Верхней Волги) // Вестник Ивановского гос. ун-та. 2011. №4. С. 40.].

Главные герои романа И. С. Рукавишникова «Проклятый род» (1911—1912)[35 - Рукавишников И. С. Проклятый род: роман. Нижний Новгород: Нижегородская ярмарка, Покровка, 1999. 624 с.] являются представителями крупного российского купечества, принадлежат к господствующей православной церкви и в значительной мере имеют прототипами реальных людей из семьи автора. Отражая хорошо знакомые автору реалии, роман «Проклятый род» является, таким образом, очень ценным источником для изучения церковно-коммеморативных практик представителей описываемого в нем социального слоя. Сделанные в нем этнографически точные зарисовки упадка коммеморативных практик и благочестия становятся маркером упадка и распада купеческой семьи и купечества в целом, показанного как торжество смерти.

В работе А. В. Всеволодова рассматриваются завещание вдовами вологодских священников конца XIX в. денежных средств в пользу монастырей. Отмечаются две основные стратегии таких завещательных распоряжений: пожертвование малых сумм как можно большему количеству обителей либо значительный по сумме взнос в пользу единственного высокостатусного получателя[36 - Всеволодов А. В. «А после нее по справке осталось имущество…»: что наследовали и завещали вдовы вологодских священников конца XIX в. // Частное и общественное: гендерный аспект: материалы Четвертой международной научной конференции РАИЖИ и ИЭА РАН, 20—22 октября 2011 г., Ярославль: в 2 т. М.: ИЭА РАН, 2011. Т. 1. С. 254—259.].

Для обеспечения трансляции социальной памяти о вкладчике более действенно пожертвование определенных материальных объектов, чем обезличенных денежных средств. Особое значение в связи с этим имеют вклады предметов с надписями и гербами. Будучи материальным обеспечением богослужебного поминовения, предмет с надписью является также непосредственным носителем памяти.

Такая светская по своей природе сфера коммеморативных практик, как геральдика, имеет устойчивую связь с церковной коммеморацией, проявляющуюся в присутствии геральдической символики в пространстве храма, на церковных предметах и надгробных памятниках[37 - См.: Хоруженко О. И. Гербы на памятниках материальной культуры: методические рекомендации по описанию и исследованию // Вестник РГГУ. 2010. №7. С. 239—261.]. Сформировавшись в Западной Европе, геральдика была адаптирована в русском культурном пространстве не сразу, что определило довольно позднее и не очень глубокое включение геральдических элементов в православные церковно-коммеморативные практики в России. Тем не менее признаки такого включения отмечаются уже в XVII в., поначалу в связи с украинской традицией. Так, из ризницы Соловецкого монастыря происходит золотой эмалевый наперсный крест-мощевик, изготовленный на Украине на рубеже XVII—XVIII вв. и украшенный гербом и монограммой IHS (в прочтении автора статьи каталога SIH); в отношении этого предмета отмечается, что «изображение герба на наперсном кресте-мощевике – редкое явление, и не известно на крестах русской работы»[38 - Сохраненные святыни Соловецкого монастыря: каталог выставки. М.: ГИКМЗ «Московский Кремль», 2001. С. 189. Кат. №62.]. Герб (вариант польского герба с неприличным для нас названием Шалава) и монограмма ISH принадлежат Ивану Самойловичу[39 - Художественное серебро XVI—XVIII веков с территории исторической и современной Речи Посполитой в Музеях Московского Кремля: каталог. Варшава, 2006. С. 42, 44. Лукомский В. К., Модзалевский В. Л. Малороссийский гербовник. СПб., 1914. С. 160, XXXIX.], гетману Левобережной Украины с 1672 по 1687 гг., умершему в 1690 г. в ссылке в Тобольске[40 - Будюкин Д. А. Геральдика как фактор коммеморации (блюдо князя Долгорукова и тарелка графа Борха) // Устойчивость и динамизм развития общества: проблемы экономики, управления, права и культуры: сборник трудов участников VIII международной заочной научно-практической конференции (15 мая 2014 г., г. Липецк) / под общ. ред. С. В. Лаптева, А. Д. Моисеева. Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2014. С. 260.].

В некоторых случаях вкладные надписи на церковном предмете свидетельствуют о неординарных усилиях вкладчика по установлению и сохранению памяти в ее социально-престижном аспекте. Так, княгиня Елена Алексеевна Долгорукова в память о своем умершем муже князе Юрии Юрьевиче вложила в московский Богоявленский монастырь серебряное церковное (вероятно, кутейное) блюдо[41 - Костина И. Д. Произведения московских серебряников первой половины XVIII века: каталог. М.: ГИКМЗ «Московский Кремль», 2003. №325. С. 387—388.]. Блюдо украшено подробнейшей вкладной надписью, которая для нас является единственным источником даты смерти князя (7 апреля 1747 г.), монограммами князя и княгини, изображением их святых покровителей и гербом Долгоруковых. Отсутствие второго герба подчеркивает то, что княгиня, будучи урожденной княжной Долгоруковой, принадлежит по рождению к тому же роду, что и ее муж, при этом блюдо – единственный в собрании произведений московских серебряников Московского Кремля предмет с изображением герба частного лица[42 - Там же. С. 24.]. Очевидно, что речь в данном случае идет не просто об обеспечении ценным вкладом погребения и поминовения в монастыре, но и о сознательных усилиях по установлению социальной памяти о покойном, знатности его рода и его браке.

Полное исследование надписей на вложенных в российские церкви и монастыри предметах, особенно относящихся к XVIII – началу XX вв., чрезвычайно затруднено по нескольким причинам. Во-первых, в советское время было утрачено так много предметов этого периода, что совокупность сохранившихся становится нерепрезентативной, тем более что главный неслучайный фактор сохранности предмета – его особая художественная ценность[43 - См., напр.: Русское серебро XVIII века в собрании Государственного музея-заповедника «Ростовский кремль» / авт.-сост. В. М. Уткина. М.: Северный паломник, 2009. С. 5.]. Во-вторых, сохранившиеся предметы распределены по различным музейным собраниям и большей частью не опубликованы. Научное значение анализа большинства отдельных собраний значительно снижается в силу того, что предметы в этих собраниях объединены только тем, что оказались в одном и том же месте по разнообразным случайным причинам. Одним из немногих счастливых исключений в данном случае является собрание ризницы Троице-Сергиевой лавры: абсолютное большинство входящих в него предметов находились в нем изначально. Это позволило исследователям сопоставить сохранившиеся предметы с данными вкладных и хозяйственных книг, выявив вкладные предметы без надписей[44 - См.: Воронцова Л. М. Европейское серебро из ризницы Свято-Троицкой Сергиевой Лавры: каталог. Сергиев Посад: Изд-во СТСЛ, 2011. 304 с.; Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря / изд. подг. Е. Н. Клитина, Т. Н. Манушина, Т. В. Николаева; отв. ред. Б. А. Рыбаков. М.: Наука, 1987. 440 с.], что дает нам возможность исследовать наличие либо отсутствие надписей именно среди вложенных в монастырь предметов[45 - См.: Будюкин Д. А. Коммеморативное значение вкладных надписей XVII—XVIII веков на предметах из собрания европейского серебра ризницы Троице-Сергиевой лавры // Вестник Челябинского государственного университета. 2013. №30 (321). История. Вып. 57. С. 61—64.]. При этом описанное в каталоге[46 - Воронцова Л. М. Указ. соч.] и сравнительно небольшое лаврское собрание европейского серебра имеет существенную особенность: все русские надписи были нанесены на предметы специально, отдельно от их изготовления.

Рассмотрение предметов из собрания европейского серебра в связи с наличием на них вкладных надписей показывает четкую закономерность. До середины XVII в. вкладные надписи на вложенных предметах, как правило, отсутствуют. Это относится и к первому по хронологии вложенному частным лицом предмету из собрания – кубку (№59)[47 - Здесь и далее нумерация по каталогу: Воронцова Л. М. Указ. соч.], вложенному в 1612 г. княгиней Марией в память о князьях Михаиле Александровиче и Василии Михайловиче Рубце Масальских, и к пяти кубкам (№№2, 11, 13, 57 и 58), входящим в богатейший вклад по князю Ивану Васильевичу Голицыну его вдовы (1627 г.)[48 - Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. С. 135.]. Первым в собрании предметом с вкладной надписью является богато декорированное португальское блюдо (№39), данное «ставить с кутьею на гробнице боярина князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкова»[49 - Текст вкладной надписи: Воронцова Л. М. Указ. соч. С. 197.] его вдовой княгиней Анной Тимофеевной в 1628 г. Из восьми вкладных предметов первой половины XVII в. вкладная надпись есть только на этом блюде.

Между 1650 и 1710 годами мы можем наблюдать противоположную картину. Из десяти предметов, вложенных в этот период, только один не несет на себе вкладной надписи. Это ложка, вложенная до 1701 г. стольником Василием Петровичем Головиным. Поверхность этого небольшого предмета покрыта резьбой и эмалью, и для надписи там просто нет места, что, видимо, и является причиной ее отсутствия. Среди вкладчиков предметов с надписями есть и представители монастырского духовенства – келарь и настоятель монастыря, однако купцов, даже представителей их высшего слоя – ведущих зарубежную торговлю гостей, нет. Содержание всех надписей стандартно и исчерпывается указанием имени вкладчика и / или лица, в память о котором внесен вклад, а также даты его внесения. Большая часть вкладов, как за этот, так и за предшествующий период внесена вдовами в память о покойных мужьях, что вполне соответствует ожиданиям[50 - См.: Будюкин Д. А. Гендерные аспекты коммеморации нобилитета // Женщины и мужчины в контексте исторических перемен: материалы Пятой международной научной конференции РАИЖИ и ИЭА РАН, 4—7 октября 2012 г., Тверь: в 2 т. М.: ИЭА РАН, 2012. Т. 1. С. 219—222.]. За 1710—1750 гг. в собрании нет ни одного вкладного предмета. После 1750 г. они появляются, но их небольшое число (три) не позволяет выявить какой-либо закономерности.

Во второй половине XVII в. надписи на вкладных предметах, расположенные так, чтобы их легко было заметить, становятся обычны для всех категорий вкладчиков, в том числе и представителей черного духовенства. Так, среди девяти сохранившихся предметов, вложенных архиепископом Смоленским и Дорогобужским Филаретом в Звенигородский Саввино-Сторожевский монастырь в 1663—1670 гг., только на одном – дискосе – вкладная надпись расположена на обороте поддона, и, как отмечает автор статьи, «помещенная в скрытом от глаз месте вкладная надпись, служившая ранее одним из элементов декора, выглядит необычно»[51 - Рогожкина Е. И. Вклады архиепископа Смоленского и Дорогобужского Филарета в Звенигородский Саввино-Сторожевский монастырь // Саввинские чтения: сборник трудов по истории Звенигородского края. Вып. 2. Звенигород: Лето, 2010. С. 181.].

Следовательно, в середине XVII в. в мотивации вкладчиков произошли заметные изменения. Дата «перелома» (около 1650 г.) показывает, что эти изменения не стали следствием Раскола[52 - См.: Сукина Л. Б. Человек верующий… С. 146.], а, напротив, могли явиться одной из предпосылок церковной реформы. Сущность произошедшей перемены можно обозначить как стремление вкладчиков к индивидуализации своего вклада и присоединение к церковно-богослужебному поминовению светской коммеморации через предмет и надпись на нем. Как отмечает Л. Б. Сукина, «для человека второй половины XVII в. важным было не только коллективное спасение всего рода, к которому он принадлежал, но и его индивидуальная судьба»[53 - Сукина Л. Б. Князь И. П. Барятинский – донатор Троицкого Данилова монастыря (к вопросу о личности вкладчика второй половины XVII в.) // История и культура Ростовской земли. 2005. Ростов, 2006. С. 278.], что, очевидно, связано в том числе и с господствовавшими в то время эсхатологическими представлениями[54 - Сукина Л. Б. Человек верующий… С. 160—161]. Однако не совсем ясно, в какой мере актуализация эсхатологических ожиданий и обостренное беспокойство о своей посмертной судьбе мотивируют вкладчика, не довольствуясь записью в синодике, специально заботиться о нанесении коммеморативной надписи на вкладываемый предмет. На наш взгляд, объяснение данного явления может лежать скорее в установлении родовой памяти демонстрации благочестия как факторах легитимации высокого социального статуса, что естественно сочетается с личной религиозностью и эсхатологическими ожиданиями.

Можно предположить, что особое коммеморативное значение имеют блюда для кутьи – предметы индивидуальные, именные и при этом специально предназначенные для поминовения[55 - См.: Афанасий (Сахаров), свт. Указ. соч. С. 114—116.]. Этому предположению соответствует и блюдо – вклад по князю Д. Т. Трубецкому, первый предмет с вкладной надписью из данного собрания, и блюдо 1747 г. – вклад по князю Ю. Ю. Долгорукову с необычно подробной надписью. Таким образом, кутейные блюда и надписи на них требуют более детального изучения в связи с их коммеморативной функцией.

Иконы, в отличие от богослужебных предметов, могут находиться не только в храме, но и в частных домах. Поэтому икона (и ее оклад) является единственным предметом религиозного назначения, коммеморативная надпись на котором может быть не только вкладной, но и владельческой, и содержащей частное благословение.

Икона может нести коммеморативную функцию сама по себе, будучи изображением чьего-либо патронального святого или небесного покровителя (праздника) определенного дня. Небесные покровители могут изображаться как отдельно, так и предстоящими (припадающими, в молении) либо на полях иконы Спасителя или Богоматери. Коммеморативная функция в данном случае осуществляется в рамках культа святых и аналогична соответствующей функции алтарного посвящения.

Еще одним вариантом коммеморативной функции иконы является портретное сходство изображения с реальными лицами, ставшее возможным на рубеже XVII—XVIII веков вследствие изменения стиля и принципов иконописи[56 - См.: Комова М. А. Иконное наследие Орловского края XVIII—XIX веков. М.: Индрик, 2012. С. 274.].

Интересной формой пожертвования являются вотивные подвески («привесы») к иконам, в качестве которых могут выступать как крестики, цепочки и другие драгоценности, так и специально изготовленные изображения частей тела[57 - См.: Игошев В. В. Историческое бытование вотивных подвесок в России в XVII – начале XX вв. // Художественный металл России: Материалы конференции памяти Г. Н. Бочарова. Москва, 22—24 апреля 1998 г. М.: РГГУ, 2001. С. 255—275.]. Несмотря на имевшую место в XVIII в. борьбу с этим «суеверием» (например, указ 1722 г. о запрещении делать привесы к иконам)[58 - ПСЗРИ. Собр. 1-е. Т. VI. С. 485—486; Смилянская Е. Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и «духовные преступления» в России XVIII в. М.: Индрик, 2003. С. 218.], практика пожертвования привесов оказалась очень устойчивой, драгоценности жертвуются как привесы и в наши дни. Цепочка с 11 привесами XVII—XIX вв., в том числе в виде ног, кистей рук и зуба, имеется при иконе Богоматери Казанской из церкви Николая Чудотворца на Берсеневке, находящейся в собрании музеев Московского Кремля[59 - Костина И. Д. Произведения московских серебряников первой половины XVIII века: каталог. М.: ГИКМЗ «Московский Кремль», 2003. С. 64. Кат. №42.]. В собрании Каргопольского музея находится коллекция вотивных подвесок XIX в. (52 предмета) в виде ручек, ножек, голов, отдельных фигур и т.п.[60 - Каргопольский государственный историко-архитектурный и художественный музей: каталог-путеводитель. М.: Три квадрата, 2011. С. 131.]. Привесы, однако, следует отнести к обезличенным пожертвованиям, не имеющим особого коммеморативного значения, поскольку они сами по себе не являются носителями какой-либо личной информации о вкладчике.

2. Основание храмов и монастырей

Храмоздательство относится к наиболее масштабным и значимым проявлениям христианского благочестия и одновременно является важной формой церковной коммеморации. «С одной стороны, храм в памятном отношении несет ту же функцию, что и памятная дата в православном календаре. Будучи освящен в честь определенного праздника – события или святого, он призван напомнить о них самим фактом своего существования на пути человека. … С другой стороны… неся мемориальную функцию, тот или иной храм в первую очередь остается церковью, то есть местом богослужения, совершения таинств, возношения молитв, и поэтому в любом храме-памятнике, в отличие от светского мемориального сооружения, можно говорить об особом характере проявления мемориальной функции – функции памятного благодарения и прославления»[61 - Святославский А. В. Традиция памяти в Православии. М., 2004. С. 15—16.]. Святитель Симеон Солунский пишет о посвящении храма: «Храм есть дом Божий, хотя и устрояется из неодушевленных веществ: ибо освящается он Божественной благодатию… И после этого уже не похож на другие домы, но от земли освящен Богу… или вместе с тем кого-либо из святых Его. Посему он и носит название того, в чье имя назван…, … так и говорим: идем ко Святой Троице… ко Христу… или к Пресвятой Его Матери… или какому-либо святому. Что значат эти слова? То, что храм посвящен Богу и есть Его дом, и что Он пребывает здесь; что и призываемый здесь слуга Его также пребывает в нем, как бы в своем жилище, невещественно привитает в нем душею, а часто возлежит тут и останками, и действует Божественной силою и благодатию»[62 - Писания святых отцов и учителей Церкви, относящиеся к истолкованию православного богослужения. Т. 2. Сочинения блаженного Симеона, Архиепископа Фессалоникийского. СПб., 1856. С. 180.]. Освященная во имя патронального святого храмоздателя церковь обеспечивает как молитвенное прославление этого святого, так и сохранение светской социальной памяти о самом храмоздателе. Кроме того, как будет подробно рассмотрено далее, храмоздатель получает существенное основание для последующего погребения внутри построенного храма.

Коммеморативным мы в данном контексте будем называть посвящение престола храма (алтарное посвящение) в честь чьего-либо патронального святого или небесного покровителя (праздника) определенного дня, имея при этом в виду, что алтарное посвящение во имя святого является неотъемлемой частью культа этого святого, который, в свою очередь, сам по себе является одним из проявлений публичной церковной коммеморации. Коммеморативными могут быть посвящения в честь очень популярных святых с чрезвычайно развитым культом, включающим множество алтарных посвящений, не несущих дополнительной коммеморативной нагрузки (например, Николая Чудотворца).

Алтарное посвящение небесному покровителю либо празднику дня оформилось в качестве распространенной практики в рамках реформаторской деятельности Петра I, осуществившего масштабную программу по публичной церковной коммеморации и, соответственно, легитимации своей власти и проводимых преобразований. Наиболее известными примерами таких посвящений являются петербургские соборы, освященные во имя Исаакия Далматского – покровителя дня рождения Петра и Сампсона Странноприимца – покровителя дня победы под Полтавой.

Коммеморация правящих монархов, публичная относительно подданных и частная относительно культа святых, сыграла заметную роль в развитии культов Петра и Павла и Александра Невского[63 - См.: Шенк Ф. Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263—2000). М.: НЛО, 2007. С. 144—145, 207.]. Коммеморация событий, важных для правящей династии, способствовала продвижению культов, в частности, Климента папы Римского (покровителя дня восшествия на престол Елизаветы Петровны), Андрея Критского и пророка Осии (покровителей дня спасения Александра III и его семьи при железнодорожной катастрофе).