Книга миниатюр

Книга миниатюр
Дмитрий Чугунов

В этой книге вы найдёте и добрых персонажей, и злых, и безнадёжных циников, и светлых оптимистов. Иные из них списаны прямо с натуры, другие – созданы авторской фантазией. Эти миниатюры рождались на протяжении нескольких лет, в разных местах и городах, в моменты грусти и в дни радости. Пусть же читателя не смущает их пестрота! Все они – кусочки большого ковра под названием «наша жизнь».

Книга миниатюр

Дмитрий Чугунов

© Дмитрий Чугунов, 2017

ISBN 978-5-4485-3104-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Душа тоскует

Я и художник сидим на лавочке во дворе воскресной школы и болтаем. Жалуется мне на разное. Даже не то, чтобы жалуется, а просто рассказывает о всяком, чего я ещё не вполне понимаю. Ему за тридцать, а я на целых двенадцать лет младше. Он уже давно известен в городе, хотя и невольно променял в последнее время выставки на заказную работу в домах новых русских, на всё это конвейерное изготовление икон из бересты, расписывание гостиных в венецианском стиле… Художник, сын художника… Отец упрекает его в забвении себя прежнего. Жене нужны только деньги от него. Есть дочка любимая, но она становится всё больше и больше похожей на мать…

Мы сидим и болтаем. Одна из учениц его художественного отделения влюблена в художника. Ищет его внимания, всегда идёт до трамвайной остановки вместе с нами после занятий. Она хорошая. И он хороший.

Художник боится этого чувства. Зачем он ей, такой старый, спрашивает меня. Разница в восемнадцать лет. А мне кажется, что они могли бы быть вместе. Что это за жизнь, когда вместо дома предпочитаешь напиваться и ночевать в мастерской…

Проводив её до остановки, мы идём в ближайший гастроном. Заказываем себе по сто граммов и, сидя на пластмассовых стульях за пластмассовым столиком, опять говорим о жизни, о вдохновении, о любви… И так – почти каждое воскресенье. Душа тоскует у него.

В конце мая воскресная школа отправляется в паломническую поездку. Старинные монастыри в соседней области. Все вместе прикладываемся к открытым по случаю праздника мощам. Потом дети пьют чай в трапезной. Потом идём на источник. Пока остальные купаются, мы поднимаемся на ближайшую гору и заходим в женский скит. Ухоженные огороды, цветники, аккуратно посыпанные гравием дорожки. По-особенному тихо. «Да вот же она, вот, смотри!» – шепчет художник и тянет меня за рукав. Мимо нас проходит молодая монахиня. Мы случайно стоим на узкой дорожке так, что пройти, не встретившись взглядом, просто невозможно. И монахиня поднимает глаза, чтобы попросить нас отшагнуть в сторону. И я понимаю, что есть самое прекрасное в этом скиту.

«Матушка, – смущаясь, говорит художник, – можно Ваш портрет написать?»

Всегда большой, он странно робеет. Он словно бы мечту свою увидел. И я его понимаю.

«Спросите у матери-игуменьи», – тихо отвечает монахиня и проходит мимо, всё так же опустив голову. Закутанная в чёрное, она удаляется, а мне всё видятся её глаза, это настоящее потрясение всех чувств, я понимаю художника. Он тоже молчит.

Эту монахиню я встречаю потом всего лишь раз. Случайно, приехав вместе со знакомым на источник, текущий под монастырской горой. Больше я уже не вижу её.

Однажды спрашиваю у художника, написал ли он её портрет. Художник разводит руками: мать-игуменья не дала благословенья. Он несколько попыток сделал, уговаривая её. Обещал и портрет её самой написать, и у митрополита даже спрашивал, которому берестяную икону дарил на день тёзоименитства, думая, что тот на настоятельницу повлияет… «Суета всё это» – сказала ему мать-игуменья. Не с теми мыслями будет он портрет писать. Не стоит соблазн множить.

А я вот помню её глаза до сих пор. Двенадцать лет уже прошло. И художника я теперь куда лучше понимаю. Написать портрет я не смогу, но вот хотя бы просто увидеть её…

Самое важное слово

У нашей соседки мать заболела. И пришлось ей забрать старушку к себе. Бабулька была живенькая, энергичная, только с головой у неё что-то случилось. Может быть, от одиночества деревенского, когда все разъехались по чужим городам и весям, может – от природы ей уготовано было. Проходя однажды мимо наташиных дверей, я услышал, как изнутри кто-то скребётся, словно замок пытается открыть и не может. По наивности остановившись, я ещё поговорил с незнакомым голосом несколько минут, просившим выпустить его. Это и была незнакомая нам бабулька. В «хрущёвках» ведь как живут… Строили их в шестидесятые чаще всего с помощью разных организаций, и заселялись в них люди, хорошо знавшие друг друга по месту своей работы. И жили одной родственной общиной. И знали, кто кому сват, брат, сын… А тут новый голос невидимого человека.

Вечером я встретил Наташу и спросил у неё, кто там «на волю» стремился. Она смутилась немного и рассказала. «Бабулька» её никак не может осознать, что у дочери живёт, всё время порывается уйти, будто от чужих людей. Вот и приходится Наташе дверь на ключ запирать, когда на работу идти.

Грустно, конечно. Однако делать было нечего, и Наташа старалась, как могла. Гуляла с матерью, будучи дома, терпеливо напоминала ей, кто есть кто, с кем «бабулька» ныне живёт. И так – год, другой…

Потом старуха слегла, чтобы уже не вставать. Наташа – женщина сильная. Не сдавалась. Ухаживала, кормила, в ванну на себе таскала. И так – год, другой…

Вот однажды в этой ванной комнате и случился у них потоп. Уж не помню причины, но только они немного залили соседа снизу. Пётр Сергеевич поднялся к ним со своего этажа сразу, как увидел, что с потолка закапало. Мужик он был незлобивый, не ругаться отправился, а помочь, если потребуется, краны там поменять или трубы проверить. Наташа ему и погорилась на свою долю. Он послушал терпеливо, а сам тем временем помог ей с водой справиться.

Это я к чему всё рассказываю? Недели не прошло, как померла бабулька. Крышка от гроба в подъезде появилась, потом исчезла. Все и узнали, что теперь Наташе можно спокойно вздохнуть.

– А знаешь, почему она так долго не умирала? – вдруг спросил меня Пётр Сергеевич при встрече.

Я, разумеется, отрицательно покачал головой. Откуда?

И он рассказал. Он ведь тогда и в комнату к Наташе заглянул, не только в ванной возился. Заглянул, а там бабулька в креслице за столом сидит. Перед ней в тарелочке и творожок свежий, и ещё что-то… Дочь хорошо заботилась. А он посмотрел на это и говорит: «Наташа, ничего ты не понимаешь!» – «Как так не понимаю? – удивилась она. – Плохо ухаживаю?» – «Да что этот творожок? – сказал он. – Ей другой пищи надо. Она сама не разговаривает, сказать не может, а душа-то у неё исповеди и причастия просит».

Наташа прислушалась. И ведь как вышло! Позвонила священнику по номеру, который для неё Пётр Сергеевич в церкви спросил, пригласила. Батюшка приехал, причастил старушку. А на следующий день та и отошла в мир иной. И ведь долго до того лежала – немая и бездвижная, а тут сразу…

– Думаешь, совпадение? – спросил он меня. – Я тебе тогда ещё случай расскажу.

Жил у нас во дворе Сашка. Мужик здоровенный, заведовал пунктом приёма стеклотары. Ну и водочкой левой приторговывал. Те, кто у него «столовались», никогда не жаловались, хвалили даже, что отравленный товар не продаёт. Да, не магазинная, самостоятельно сварганенная из ворованного спирта, но ведь не отравишься.

И вот Сашку этого в конце концов паралич разбил. Лёг пластом в своей квартире и затих. Лежит и мучится. И снова – год, другой…

А Пётр Сергеевич, пока пить не бросил, к нему забегал частенько за этим делом. Потом, по старой памяти, просто так заглядывал. Вот и в этот раз зашёл. Сашка тоже говорить не мог. Общался лишь по буковкам, на бумаге нарисованным, на которые он пальцем указывал поочередно. Пётр Сергеевич и ему говорит: может, брат, причаститься тебе? Жена Сашки, как услышала, так руками замахала. И без того денег нет, так священнику ведь платить ещё придётся! Пётр Сергеевич только цыкнул на неё: мол, молчи, дура, я сам заплачу, если тебе жалко. Глядит на Сашку – приглашать? Тот кивает согласно.

Пригласил.

– И что же ты думаешь? – спрашивает меня сосед. – Причастился он, а спустя сорок дней умер. Спустя именно сорок дней! Уж не скажу, как там, а тут вот вроде как ещё дополнительные дни ему назначились…

Сосед любит у меня всякую символику искать – в датах, в поступках… Однако ведь и правда – словно ждали они самого важного для себя, терпеливо ждали. Год, другой… Не хотели умирать, не причастившись. А как дождались, так и ушли облегчённо.

«Пока!»

Он сидит за письменным столом и заполняет особенный альбом. Вчера заходил в книжный магазин и по случаю купил его. Шёл, собственно говоря, за последними томиками Достоевского из собрания сочинений, но вот… «Мои первые шаги». Подумал скептически, что видит стандартную лабуду для молодых родителей: мол, запишите дату первого шага вашего чада, его первого слова – ну и всё такое… Как водится, в стандартно безвкусном оформлении, рассчитанном не пойми на кого: чада всё равно читать не умеют, а для родителей что аляповатые краски, что огромный шрифт намекают на умственный возврат в начальную школу… Потом всё-таки полистал. Хмыкнул, удивляясь себе. Купил.

И вот он сидит и пишет. И вспоминается столько! Тот самый «первый шаг»… Очень лёгкая дата – день рожденья Пушкина. Пока остальные родственники спорят, во сколько ребёнок поднимется с колен и пойдёт, он наблюдает: дочка цепляется за его джинсы и стоит, покачиваясь, рядом. Отпускает руку. Провоцируя её, он делает маленький шажок вперёд, и она – тоже. Сама, не держась за него. Ей совсем не страшно – ведь папа рядом. Он продвигается ещё немного вперёд, потом ещё, наблюдая, как дочь восторженно не отстаёт от него… Изумившись собственной смелости, она плюхается на попу уже в другой комнате, пройдя самостоятельно тридцать один шаг…

А вот дурацкая графа – «мои первые колыбельные». Интересно, она помнит, как он носил её на руках, когда она никак не могла заснуть, и пел ей про злые ветры, которые «да налетели» с восточной стороны и «да сорвали шапку» с его буйной головы? Кстати, очень быстро уткнулась носом ему в плечо и засопела под такой репертуар…

«Моё первое слово»… Ну уж точно не «мама». Что-то такое замысловатое изрекла, жаль не записал сразу. Зато помнятся первые стихи! На свой третий день рожденья, в саду за домом, она промаршировала по дорожке и с гордостью выдала: «Раз, два, три, четыре, пять, вышла Катя в сад гулять».

Так он сидит и записывает моменты прошлого. Что-то кратко, что-то – подробнее. На одной странице останавливается. Там о каком-нибудь интересном случае надо вспомнить. А перед ним вдруг встаёт картина тёплого августовского вечера…

Он уже давно не живёт с женой, пока ещё женой, но часто приезжает, чтобы погулять с дочкой, почитать ей сказки, смастерить что-нибудь вместе. Вот и сейчас они играют в песочнице на детской площадке у школы. Он тоже возится в песке, приводя в восторг остальную детвору. Их мамашки лихо покуривают у школьной ограды да последними сплетнями делятся. А тут – взрослый дядя с совочком сидит. Ну ничего, малыши принимают его в свою компанию, а он старается оправдать доверие, подсказывает, как замки строить, чтобы не рассыпались сразу, как горку для машин делать… Потом в мяч с ними играет, в догонялки…

Вот с этими догонялками… Дочь вдруг начинает разыгрывать какой-то свой сюжет. Поворачивается к нему и говорит: «Пока!» И ручкой машет. «Пока!» И направляется куда-то. Оборачивается на пути, снова машет и снова говорит «пока». И всё дальше, дальше уходит, едва ли не к выходу со школьного стадиона… А он смотрит на неё и понимает, что она реальный сюжет разыгрывает. Это ведь он так приезжает и потом всякий раз говорит «пока», уходя. Невыдуманный сюжет. Всего лишь отражение взрослой жизни…

Занести ли эту историю в альбом? Она – «интересный случай»? Или пусть остаётся в памяти?

Да, когда-нибудь он расскажет ей об этом. А сейчас…

Надо дальше жить…

Мастерское вожденье

Когда он купил себе иномарку, мы некоторое время посмеивались: уж так вдохновенно он расписывал её достоинства. Разумеется, не обошлось и без сравнения с «тазиками гаечек и болтиков» и прочих подобных пассажей.