Ожерелье Дриады

Дафна, узнавшая пса мгновенно, едва ли не раньше выгнувшегося дугой Депресняка, уже мчалась за ним. Удивленный Меф торопился следом, стараясь не потерять из хот-дога сосиску. Пес нетерпеливо трусил по тенечку, держась стен домов. Самое удивительное, что украденной курицы он не ел и даже не опускал ее на траву.

Некоторое время спустя пес остановился у подземного перехода. Посмотрел в одну сторону, в другую и культурно скользнул в переход. Буслаев присвистнул. Он впервые видел собаку, которая переходила дорогу так грамотно.

– Мы тоже туда? – крикнул Меф.

Даф уже спускалась. Лампы дневного света гудели в струе щиплющего глаза сквозняка.

В центре перехода на складном стульчике угнездился одинокий флейтист, у ног его стоял бумажный стакан из-под сметаны, полный мелочи. Тут же на газетке лежал и толстый кот в ошейнике, возле которого тоже помещалась своя кружка для сбора.

Флейтист и Дафна посмотрели друг на друга настороженно, как две особы в одинаковых свитерах, случайно вошедшие вместе в лифт. У Дафны мелькнула мысль, что это светлый страж на боевом посту, у флейтиста же ход мыслей был свой.

– Идеи, блин, воруют на каждом шагу! Девушка, имейте совесть: помогите коллеге-музыканту! – с гневом сказал он в пространство.

Пока Дафна помогала коллеге-музыканту, уговаривая Мефа отдать ему фирменную бейсболку «Звездного пельменя», а Депресняк шипел на толстого кота, пес с курицей куда-то исчез. При этом и у Мефа, и у Дафны создалось ощущение, что перехода он не покидал.

Вскоре все прояснилось. На выходе подземный переход разветвлялся. Слева – ступеньки, справа – наклонный заезд для детских колясок. Тут же начинался короткий узкий коридор. Завершался он железной дверью с молнией и надписью: «Высокое напряжение! влезай – убьет!»

Именно «влезай – убьет». «Не» кто-то старательно закрасил черным маркером.

Однако пес, как видно, желал, чтобы его убило. У этой двери он и скребся, уверенно толкая ее лапой. Казалось, открыть дверь невозможно, поскольку снаружи на ней висел в кольце-«антифомке» здоровенный замок.

Но произошло чудо. Невероятное победило очевидное и закидало его мертвенно-дохлый трупик вусмерть убитыми фактами. Дверь открылась вместе с висячим замком, который оказался просто наваренным на нее сверху.

Пес скрылся внутри. Подав Дафне знак подождать, Мефодий осторожно заглянул внутрь. За дверью обнаружилась квадратная комната примерно четыре метра на четыре. Освещали ее такие же гудящие лампы, как и весь пешеходный переход.

Никаких смертоносных щитов с электричеством внутри он не увидел. Окна, разумеется, тоже отсутствовали, зато имелись старый диван и круглый пластиковый столик, по всем признакам «прихватизированный» из летнего кафе.

Черный пес успел уже удобно развалиться на диване. Положив перед собой курицу, он смотрел на нее, вывалив язык и склонив голову набок. Заметив Мефа, он заворчал, но скорее предупреждающе, чем агрессивно. Главным для него было донести мысль, что курицу Буслаев не должен трогать ни при каких обстоятельствах.

– Я и не трогаю! Я знаю, что недостоин ее морально! – сказал Меф.

Пес перестал ворчать. Видя, что Мефодий не появляется, Дафна просунула голову, осмотрелась и вошла. Перед ней на стене висел пожелтевший плакат начальной военной подготовки, сообщавший, что: «Правильно ведя оборонительные действия, каждый солдат может уничтожить большое количество техники и живой силы противника». Прыгающие буквы наверху со знанием дела уточняли:

«ЕсЛи хочИшь вСех зафИгачить, беРиги каНсерВы. ЗопаСай гранАты и потроНы! В первую очереДь грохни офицера, свизИста, СнайПера, пулемеДчика и кариКтировщика огня».

В нарисованном кустарнике лежал солдат, кривизной крепких ног надежно смахивающий на Чимоданова, и, выставив дуло, вел оборонительные действия. Выражались они в том, что он пунктирной линией палил по неприятельским солдатам, машине и мотоциклу. Дафна представила, что это Чимоданов палит по Эссиорху, и ей захотелось пририсовать мотоциклисту кожаную куртку, а солдату ерш жестких волос.

Она подняла флейту, чтобы оживить плакат и устроить сражение, проверяя, сколько живой силы уничтожит Чимоданов, но вовремя вспомнила, что Мефу ничего подобного показывать сейчас нельзя. И вообще для светлого стража у нее становятся сомнительные интересы.

Депресняк клокотал у Дафны на плече, как закипающий чайник. Правое крыло он высвободил из комбинезона и хлопал им, безуспешно пытаясь взлететь. «Я тебя презираю!» – сообщал он псу.

«А я тебя в упор не вижу!» – так же без слов отвечал ему пес.

– Впервые вижу собаку, у которой есть своя комната в подземном переходе, свой стол и свой плакат по гражданской обороне, – сказал Меф.

– Это точно, синьор Помидор! У этой собаки много чего есть! – заверил насмешливый голос у него за спиной.

Буслаев обернулся. В дверях стоял Арей, вошедший беззвучно. С ним рядом Варвара сердито постукивала по ладони вытянутым из ножен тесаком.

Глава 3

Царевна-волчица

Настоящая любовь не может остаться безответной. Если любовь безответна – это инстинкт.

    Йозеф Эметс, венгерский философ

Ирка разрывала землю передними лапами, сердито откидывая ее себе под живот. Она не могла найти кость, зарытую вчера, и злилась. Изредка Ирка вскидывала морду и огрызалась на Антигона. Она подозревала, что это он утащил кость и сгрыз где-нибудь в сторонке.

Кость была ей не нужна, есть бы ее она не стала, но Ирка и прежде терпеть не могла, когда пропадают ее вещи. Срабатывал извечный женский принцип, что нужны именно те брюки, которых не можешь найти. Причем нужны исключительно до тех пор, пока они не найдены.

Матвей стоял рядом и с грустью смотрел сверху на волчий загривок. От любимой девушки назойливо пахло тухлой рыбой. Волчица всякий раз не могла удержаться и вываливалась в рыбьих внутренностях, если где-то их обнаруживала. Ей казалось, что это отличная маскировка, и теперь собаки не разберутся, кто она такая, и примут за сухопутно путешествующую по своим делам дохлую атлантическую сельдь.

В шерсть на загривке впутались колючки, торчащие со всех сторон ошейника-строгача. Иным волчицу было не удержать. Хотелось бы обойтись вообще без поводка, но тогда Ирка невесть куда забрела бы и могла нарваться на неприятности. К ней и так уже многие подозрительно приглядывались.

Багров давно разобрался, что волков и собак отличают не столько по хвосту и серебристому окрасу, сколько по понуро-хитро-разочарованному виду. Собака чаще всего жизнерадостна и деловита, волк же сутуловато-уныл. Вечно стоит с опущенной головой и смотрит исподлобья, никому не доверяя.

Движения волка похожи на движения зашуганного, известного всем в городке попивающего воришки, который бочком пробирается по рынку, втягивает голову в плечи, не огрызается, когда на него кричат, но при первом же случае ухитряется схватить и унести что плохо лежит.

Матвей ощущал себя опустошенным. Когда внутри все выжжено и гложет чувство вины, оставаться нормальным нельзя. Можно только притворяться нормальным. Матвею казалось, что у него нет ни прошлого, ни будущего. Одно длинное бесперспективное настоящее.

Целуя тогда Ирку, он и не задумывался, что это приведет к таким последствиям. И вообще не верил в последствия. К кодексу валькирий он относился как к чему-то древнему и отжившему. Вроде не отмененного до сих пор средневекового устава европейского универа, запрещающего вводить с собой лошадь в аудиторию и проносить на экзамен заряженный боевой арбалет. Багрову казалось, что в законе есть главная часть, которую соблюдать надо, и есть нечто такое, что потихоньку можно и нарушить. Теперь же оказывалось, что кодекс валькирий ничего лишнего не содержал.

Служение валькирии слишком ответственно, чтобы можно было совмещать его с малейшим эгоистическим удовольствием. Тот, кто несет за царем его меч, не может по дороге заходить в пивнушки. Тут – что-нибудь одно. Если все же хочешь жить для себя – передай служение валькирии кому-то другому: отдай копье, шлем и щит.

Ирка же – из-за него, Матвея, – нарушила кодекс, увлеклась запретным чувством и теперь вот рычит, когда у нее пропадает кость.

Все же главным, что добивало Багрова, ущемляло его выпуклое мужское «Я», была полная собственная беспомощность. Как некромаг, он привык, что может решить большинство проблем, теперь же оказывалось, что вся его магия – блеф и возможности не идут дальше способности шевелить лапками дохлых зверушек.

Вечерами Матвей сидел и часами, ни о чем не думая, вычесывал волчице шерсть. Ирка, обычно не любившая прикосновений, уступала. Она лежала, вытянувшись, и умиротворенно смотрела на огонь. В ее выпуклых зрачках пламя обесцвечивалось, двоилось и казалось прирученным.

Антигон хлопотал возле буржуйки, порой из лени скармливая печке такие крупные поленья, что дверца не закрывалась. По полену любопытный огонь выползал наружу и тянул к потолку тонкую дымную руку. Поленья постреливали рыжими, скоро гаснущими искрами.

Реальность двоилась, печной смолистый дым висел под потолком, едва соглашаясь скользить в открытую форточку, и иллюзия никак не могла договориться с правдой, кто из них настоящий. Антигон пыхтел рядом, что-то бормотал. Изредка подходил и совал Багрову то чашку с кофе, то бутерброд, радушно желая «приятно подавиться!» и «скверного аппетита!».

Матвей разрывался на части. Он почти ненавидел волчицу, забравшую у него Ирку, но одновременно страшился ее лишиться. Волчица была единственным мостиком, соединявшим его с Иркой. В глазах волчицы он видел порой не звериную, а напряженную человеческую мысль. В такие минуты Матвей ясно осознавал, что волчица не вытеснила Ирку окончательно, а лишь отняла у нее тело. В остальном же они независимо существуют на разных уровнях – волчица на нижнем этаже, этаже плоти, Ирка же там, где плоть не властна и куда не простираются ее простые, как удар дубиной, интересы.

Матвею казалось, что если очень близко поднести ухо ко лбу волчицы, то можно услышать, о чем думает Ирка. Однажды он так и сделал и после долго, морщась, мазал ухо йодом. Волчице не понравилась чрезмерная интимность, и она прищелкнула его зубами, точно компостером.

«Колючки, так и быть, выбирай, а ушами хлопай в другом месте!» – очень ясно было сказано Багрову.

С аллеи донеслось рычание и резкий, как удар хлыста, щелчок поводком по мощной спине:

– Стоять! Ко мне!

К Ирке рвался широкогрудый мастиф. В ошейник ему вцепился мужчина в спортивном костюме. Толстые стекла очков мешали ему отличить волчицу от собаки. Волчица выдвинулась навстречу мастифу. Она не рычала, но, припав на передние лапы, оскалилась. Взгляд четко был устремлен псу на горло. Уши поджаты. Хвост, прямой как полено, почти коснулся земли.

– Фу! Назад! Фу! – грозно крикнул Багров, натягивая поводок.