Паутина

– Хамишь? А если я тебе нос откушу? – хрипло проговорил Пирог, тяжело засопев.

– Не надо… – негромким мягким голосом попросила Карина и повисла на толстой шее Пирога.

– О-хо-хо, – вздохнул рыбак. Взяв удочку и котелок, он поднялся и дунул на костер. Тот дернулся и, словно свеча, потух. В темноте раздался мерный удаляющийся плеск, – рыбак входил в озеро. Внезапно плеск оборвался. И стало не по себе от тишины, от притаившегося в темноте озера, которое дышало тиной.

– Мне холодно, – испуганно прошептала темнота голосом Светлана и невольно вцепилась Дерягину в предплечье.

Дерягин хотел обнять Светлану, но она, словно опомнившись, отдернула руку, и Евгению осталась лишь мерцающая бриллиантовая пыль, которая разметалась на черном небе.

***

Чуть позже Дерягин, прикрывшись шерстяным пледом, лежал навзничь на краю раскладного дивана и с тоскою прислушивался, как наверху погромыхивают Пирог со Светланой. Словно мебель передвигают.

Рядом с Дерягиным прикорнула Карина, отвернулась к стене, – вроде бы спит. Чердачные шараханья смешивались с прохладным, дразнящим запахом пепельных волос притихшей Карины и снежной лавиной обрушивались на Дерягина, расплющивая его.

А из соседней комнаты, поддавая жару, выплескивались поскрипыванья кровати, прерывистые стоны, шепот и мягкие шлепки по телу, словно Саша обыгрывал на Оле Павловне чердачную мелодию Пирога.

И только Дерягин был не в теме. Откуда не возьмись, вернулись и заворочались в голове тревожные мысли. Как же душно… Нехорошо как…

Пытаясь забыться, Дерягин повернулся набок и, затаив дыхание, робко положил вспотевшую ладонь на бедро как будто спящей девушки, которая стала для него чем-то вроде соломинки для утопающего.

– Даже не думай, – раздался в темноте глухой студеный голос Карины.

Дерягин отдернул руку и лег на спину.

– Черт, – с досадой пробормотал он, глядя в скрежещущий потолок.

Проклятые, прилипчивые мысли окрепли, загромыхали и заскрипели расходившимся чердаком, налетели ночным комарьем.

– З-з-зачем ты здесь? З-з-зачем? – навязчиво зудели комары.

Но было понятно зачем. Дерягин почувствовал себя вдребезги разбитой копилкой. Использовали. Опустошили. Обманули. Фемиталя комедия.

Почему одним достается все, а другим ничего? Чтобы там не говорили, а реальность по сути своей дихотомична. Кто-то наверху двигает мебель, а кто-то внизу кусает губы и кривит их в горькой усмешке.

– Черт, – опять вырвалось у Дерягина.

За окном звякнула и проскользнула холмистая тень. Скрипнули половицы на веранде. Кто-то прильнул к витражному стеклу входной двери и расплылся темным силуэтом. В комнату вплыли, впуская сквозняк.

Дерягин хотел бежать с криком. Но не мог пошевелиться и открыть рта, словно тот мраморный парень на кушетке в операционной. Зато, уплотнившись, зашевелился над головой сумрак, который подергивал за чердачные скрежеты, за стоны-шлепки соседней комнаты и создавал из них странный узор.

И кто-то стоял у изголовья, помахивая звякающим котелком, словно кадилом и, обдавая зябкой сыростью, вздыхал:

– О-хо-хо…

Силы оставляли Дерягина. Что-то опустошало его и медленно, но верно вытягивало из него жизнь, наполняя телесную оболочку липким холодом и страхом.

***

Утром Дерягина разбудило тик-таканье веселых настенных часов с коричневыми гирьками.

Дерягин погладил глазами светловолосую недотрогу. Она лежала под пледом тихо-тихо, отвернувшись к стене и поджав ноги. Дерягин прислушался, пытаясь уловить дыхание девушки. Но так ничего и не услышал, кроме бодро-чечеточного: тик-так.

Нехотя поднявшись с дивана, он наступил на что-то черное и склизкое. Они были повсюду: пошевеливались на полу в комнате и на веранде, черными шнурками свисали с подоконника, с перил и со ступенек, усеивали дорожку из гравия…

– Пиявки, – вяло проскрипел Пирог. Болезненно бледный, разбитый он сидел у тлеющего костра и разглядывал тучную черную матрону с шишковидным утолщением посредине, которая замерла на сгибе его левой руки.

– Ну, хватит, – Пирог оторвал разбухшую пиявку от синеватой вены и швырнул в костер.

Оказывается, ночью у Пирога взбунтовались почки. Наверное, это они сшибали углы на чердаке, ища пятый.

Сгорбившись и обхватив руками живот, Пирог прислушался к магнитофону, который нашептывал что-то задумчиво-джазовое.

Прохладные гитарные переборы, сизый дымок догорающего костра, блеклый, потусторонний свет затушевывали и размывали Пирога до состояния небытия и призрачной дымки. Дерягину показалось, что Пирог истончался и бледнел прямо на глазах. Дотронься до Пирога, и он рассыплется пеплом, растает в воздухе.

8

И однажды добродушно-блудливая улыбка, и красная клетчатая рубашка навыпуск, прихватив с собою шпроты, водку, молочную колбасу, колбасный сыр и Карину, исчезли из города «на неделю-другую».

– Асфальт, панельные коробки, машины – все загребло, – развалясь на скамейке с бутылкой синей Балтики и сигаретой Петр 1, жаловался Пирог августовским вечером, накануне отъезда.

Над головой темный Ленин, вытянув руку, указывал на Макдональдс. На асфальте, рядом со скамейкой, двое взъерошенных голубей сцепились из-за сизой голубки, – хлопали крыльями, клевались, раздувая зобы и глухо воркуя. В нескольких метрах, у туи, бродила полная старуха с пакетом, украдкой поглядывая на Пирога.

– А как же Светлана? – осторожно спросил Дерягин и поморщился от сигаретного дыма выдохнутого приятелем.

– А она больше всего достала. – Пирог бросил окурок в дерущихся голубей, и они упорхнули. – Каждый день: ты где, с кем ты, что делаешь… Ревнует по-черному. А у самой какой-то там старинный знакомый для ночных клубов… У каждого есть свой дежурный чемоданчик, свой запасной аэродром, – Пирог с горькой усмешкой покосился на Дерягина.

Дерягин, у которого не было ни чемоданчика, ни аэродрома, лишь пожал плечами и раздраженно подумал: наговаривает на нее, чтобы себя оправдать.

Пирог допил пиво и поставил бутылку на асфальт. Тут как тут – старуха, подхватила бутылку, сунула ее в звякнувший пакет и вразвалку удалилась.

Пирог вздохнул, вкрадчиво промурлыкал Дерягину:

– Может, еще купишь? Да, и сигареты, не забудь… А то у меня – алес…

Итак, Пирог покинул город.

А Дерягин еще глубже увяз в тревожных мыслях и предчувствиях. Тяжелее всего было вечерами, когда комната начинала схлопываться, и ледяной волной обрушивалась паника, вышвыривала из квартиры и гнала в центр города. Там Дерягин с угашенным, мутным взглядом бродил до гула в ногах и дымящейся голове по оживленной набережной, притихшими переулками, сумрачными скверами… И все думал, думал, накручивал себя, пытался выпутаться из паутины страха, но все сильнее запутывался.

Но была еще Светлана… Брошенная и обмененная на другую, Светлана невольно стала меркнуть, уплощаться до монохромной тени, до черно-белой героини дешевых комиксов. Чердачная музыка как-то поутихла, почти сошла на нет. И все же… И все же Дерягин продолжал думать о Светлане. Где она? Что она?

***

В тот душный августовский вечер то и дело развязывались шнурки, и тревога когтила сердце сильнее обычного. Неприкаянный Дерягин слонялся в центре, по бульвару, вбирая заторможенным взглядом густеющую синь, фонари, которые вот-вот оживут, витрины, которые совсем скоро погаснут, прохожих… Парень, в мятых шортах и майке, шлепки на босу ногу, прошел под руку с красоткой, тонкой-тонкой, на цокающих шпильках, в черном вечернем платьице, с черной прозрачной накидкой на плечах. Две старушки, в коротких брючках, провели на длинных поводках двух шустрых, лохматых песиков.

Дерягин, опустившись на корточки, стал завязывать треклятый шнурок.

– Это судьба! – прозвенел насмешливый голос.