Русские на рубеже эпох

Русские на рубеже эпох
Дмитрий Григорьевич Фаминский

Проследить свой жизненный путь и одновременно заглянуть в историю вплоть до времён викингов. Ответить на вопрос: кто мы, русские, и чем живём? Так проступает Димитрий Ксенофонтов с друзьями, сыщиками Разумовым и Паниным, предпринимательницей Собашниковой, князем Трубецким и многими другими. Герои совместно расследуют преступления, восстанавливают усадьбу помещика Рощина, отстаивают родные места от отечественных коррупционеров, ведут тонкую игру с мировой закулисой. Подрастают и их дети. Они также вступают в осмысленное движение по реке жизни. Любят. Постигают истину. Делают выбор по сердцу. И даже общаются с роботами. Место действия: Псковская область, Нижний Новгород, С. Петербург, Москва, Париж, Лондон. Период: конец прошлого – начало нынешнего веков, времена основания Русского государства.

Дмитрий Фаминский

Русские на рубеже эпох

Роман

От автора

Кто такие русские? Казалось бы, ответ очевиден. Но, существуют разные версии происхождения нашего народа. И различные мнения, кого же можно объединить этим словом. Для себя я отвечаю на этот вопрос так: русские это те, кто говорит и думает на русском языке, кто любит Россию, даже когда живёт за её пределами.

События романа, безусловно, вымышленные. Я лишь несколько раз упоминаю реальных политиков. Также в повествовании встречаются и некоторые русские аристократические фамилии, но носители их, герои романа, придуманы. Очень надеюсь, за это они не будут ко мне в претензии.

Часть 1. Книга

Дима Ксенофонтов помнил себя лет с шести. Он родился в СССР, в закрытом от иностранцев, промышленном и научном городе Горьком в 1969 году. Семья, как и у каждого благополучного ребёнка, состояла у него из папы и мамы, дедушек и бабушек. Оба деда, Степан и Андрей, – фронтовики, коммунисты. Это, во-многом, и определяло уклад их семьи – законопослушной, немного привилегированной, но всё-таки никогда не относившейся к элите даже их крупного, но провинциального города. Частые семейные посиделки с друзьями дедушек и бабушек, фронтовыми товарищами, многочисленной роднёй. В меру шумные. Приличные. Но живые, душевные, сытные. На этих посиделках говорилось и многое из того, что не принято оглашать на трибунах или партийных собраниях, обсуждать с соседями. Диме запомнились вкуснейшие пироги бабушки по отцу Кати, высокой, сухощавой, с манерами, скорее, дворянскими, не советскими. А вырос он под присмотром бабушки Жени, полноватой, обстоятельной, строгой к мужу и дочерям, но очень сильно любящей внуков.

Дедушки и бабушки сумели так воспитать детей, что те прекрасно учились, не участвовали в сомнительных мероприятиях, а потом влились в слой научно-технической интеллигенции и госслужащих. Успехи они показывали выше среднего, но не самые блестящие. Были все на хорошем счету. Летом ездили на отдых к морю или в деревню, а по выходным в лес или на рыбалку. Правда, они уже не считали, как их отцы, Кодекс строителя коммунизма настольной книгой, любили французские духи и фильмы, импортную одежду; почитывали самиздат; слушали джаз. Но остались в стороне от навешивания лампочек на клёши, поддержки протестов против ввода танков в Чехословакию и занятий фарцовкой. За счастье считалось получить отдельную квартиру, отремонтировать её импортными материалами, купить стенку, сервиз, цветной телевизор и финские сапоги. Приобретение жигулёнка или поездка за границу считались уже большими жизненными удачами, долго обсуждались и оценивались окружением. Заграничная жизнь считалась чем-то неведомым, запретным, манящим, но, в большинстве своём, люди о ней не рассуждали, так как практически не сталкивались. Только семьи дипломатов, партийных деятелей, крупных учёных, хозяйственников и некоторых иных могли бывать там на регулярной основе. Многие из них и ориентировали своих детей на продолжение такой карьеры. Были ещё и некоторые прагматичные отроки из семей попроще, которые со школьной скамьи сами или при помощи родителей ориентировались на поступление в ВУЗы, предполагавшие изучение языков или международную деятельность. Но таких было сравнительно не много. Подавляющее большинство молодёжи варилось в своей, советской среде, куда информация из-за рубежа проникала лишь в виде отдалённых отголосков.

Димитрий, конечно, всего этого пока не осознавал. Он рос, крепчал, впитывал впечатления. Его вселенную составляли двор у дома бабушки Жени; двор у дома дедушки Степана, где они сначала жили с родителями; Ленинград, куда Диму возили по пути в деревню Ольховку; и сама Ольховка, с её окрестностями, парным коровьим молоком, хлебом с маслом и помидором, салом, дудочками из молодых побегов ольхи, особенным говором местных жителей, многие из которых приходились родственниками деду Андрею.

Был ещё пионерлагерь, куда Диму летом несколько раз отправляли на одну смену. Как и детский сад, пионерлагерь мальчик не любил. Что-то там всегда казалось ему казённым, скучным и тревожащим одновременно. Он всегда ждал, когда родители заберут его из детсада домой, или приедут в выходные навестить в пионерлагерь. Ему запомнились, в основном, запеканка, звуки горна, необходимость уметь быстро одеваться, походы строем с речовками и разговоры, кто кому нравится. Дима не хотел включать всё это в свою вселенную.

В общем, детство молодого Ксенофонтова можно было бы назвать вполне счастливым, за исключением некоторых моментов, которые случаются в любой семье. Может быть поэтому, в его голове почему-то поселилась мысль, что с ним никогда не может произойти ничего плохого. Этого просто нельзя было себе представить! Когда этот помысел впервые вкрался в ум, Димитрий не помнил. Иногда казалось, что выкристаллизовался он летним солнечным днём, во время розыска на газоне около жёлтого, четырёхэтажного, бабушкиного жениного дома потерявшейся безделушки – какой-то маленькой, блестящей штуковины с легко вращающимся подшипником. Если бы увеличить эту детальку раз в сто, то получилось бы подобие какого-то тревожащего неизвестностью и размерами промышленного агрегата, турбины или иного механизма. А так, это была просто, неизвестно откуда взявшаяся, безделушка, которую Димитрий прятал в тайник и считал своим секретом. Димитрий уже минут пятнадцать смотрел то на вытоптанный газон, то на асфальт с трещинами, сквозь которые прорастала трава. В голове же стучало: «Не может быть, что не найду! Я ведь этого хочу. Мне это важно! Значит, так и случится». И действительно. Вскоре он её нашёл. Необычайно обрадовался. И посчитал себя абсолютно счастливым.

Мысль не покидала его и в школе. Только добавилась к ней ещё одна: «Нужно хорошо учиться, желательно лучше всех, а ни то…» Представить себе, что будет, если он не получит похвальный лист, мальчик не мог. Мама объясняла, что после школы необходимо сразу поступить в высшее учебное заведение, чтобы быть по жизни среди людей образованных, заниматься умственной работой, а ни то… ни то он отстанет от сверстников и будет сантехником, дворником, или вообще – чернорабочим. Почти трагедия! И Димитрий учился. Правда, в старших классах он уже не был отличником, но среди лучших учеников числился. Димитрий легко усваивал новые предметы, уроками занимался системно, но без фанатизма. «Димитрий, – говорили учителя, – тебе надо быть внимательнее, у тебя большие потенциальные возможности, но ты скатываешься в хорошисты!» В том, что он не приходит пересдавать, не устраивающую его, оценку, Ксенофонтов находил даже определённое изящество, подкармливал тонкую гордость: «Большие потенциальные возможности! Чего же ещё надо?! У меня есть эти возможности, а у многих других – нет! Вот я их и реализую, когда захочу!»

* * *

Сегодня последним – сдвоенный урок литературы. Ведёт классная руководительница, Ольга Владимировна Заминкина. Дама лет сорока пяти, статная, строгая. Когда вошла в класс, ученики притихли, оставили, не относящиеся к учёбе, подростковые дела и приготовились слушать. Заминкина выложила на стол стопку тетрадей. Брала по очереди, кратко комментировала сочинение каждого и объявляла оценки. Сочинение было задано на свободную тему. Позволялось выбрать любую прочитанную книгу и рассказать о сюжете, кто из героев и почему запомнился. Оценки выставлялись две: собственно, за раскрытие темы и за грамотность. Заминкина отметила блестящую работу всегдашней отличницы и надежды школы Тани Челышевой. Таня восприняла похвалу как должное, улыбнулась, чуть потупила взгляд и наклонила симпатичную, коротко стриженную головку к соседке по парте. Прошлась по грамматическим ошибкам приятеля Димитрия, Сани Савельева. Саня – технарь, отлично считает, готовится на ВМК (факультет вычислительной математики и кибернетики). Если не получит аттестат без троек, придётся все экзамены сдавать. На сочинении может «срезаться». Через полчаса на столе осталась лишь одна тетрадь.

– Ксенофонтов!

– Да, – Димитрий встал.

– С тобой отдельный разговор! – Заминкина также встала, солидно прошлась по классу. В руках учительница вертела ручку. Но вертела не нервно, а как-то солидно, как будто поглаживаниями пальцев вдоль чёрного инструмента для письма, вынимала оттуда важную мысль, концентрировала её в мозгу и готовилась выдать весомо, отточенным литературным языком.

Ученики выпускного десятого класса стали переглядываться. Скоро перемена.

– Скажи, где ты взял эту книгу? – наконец произнесла Заминкина.

– На книжной полке, – Димитрий ответил спокойно, улыбаясь.

– Какую книгу, Ольга Владимировна? – спросил Виталик Шевелёв, самый здоровый парень в классе. Он любил поговорить, и на уроках позволял себе обращаться к учителю запросто, даже не вставая с места. Заминкина взглянула на него. Шевелёв осёкся. – Понял, понял, – сделал он успокаивающий жест руками, и повернулся в сторону соседа – блондинистого, улыбающегося крепыша Максима Мешкова.

– Вообще-то «Мастер и Маргарита» не только не входит в школьную программу, но и… скажем так… не рекомендована к чтению, – Заминкина внимательно смотрела на Ксенофонтова.

– Была опубликована, – пояснил Димитрий.

– Была, но, по-моему, не полностью, – Ольга Владимировна продолжала поглаживать ручку, казалось, думала, как продолжить разговор.

– Что за книга, кто автор? – пробежали по классу голоса.

– Булгаков автор, – устало пояснила Заминкина. – Пригласи ко мне для разговора родителей, Ксенофонтов.

Прозвенел звонок.

* * *

Димитрий шёл инспектировать школьный музей. Шёл и сам себе удивлялся: «Как это он, ученик, а уже идёт проверять музей соседней школы?» Внутри боролись смешанные чувства. С одной стороны, самолюбие получало тонкую подпитку. С другой – гордости на хвост наступали вялость и апатия. Возможностью подобного визита Ксенофонтов был обязан членству в РКШ (районный комсомольский штаб), куда он попал как член комитета комсомола школы. В комитет же его пригласила надежда школы Таня Челышева. А так как Таня Димитрию давно нравилась, отказываться парень не стал. Но к общественной работе тяги никогда не испытывал, на заседаниях комитета у него слезились глаза и возникала непроизвольная зевота, которую Дима деликатно прикрывал ладонью. Ксенофонтов чувствовал некую фальшь и нарочитость в школьных общественных нагрузках. В РКШ лишь чуть интереснее. Штаб располагался в здании райкома партии и комсомола. Руководила им секретарь райкома комсомола Лида Дроздова, деятельная, не заносчивая барышня, лет на десять старше своих подопечных. Входил в райком Димитрий с лёгким чувством страха, которое в последствии, впрочем, быстро исчезло. Обязанности штабистов и суть деятельности РКШ казались размытыми, но здесь Димитрий познакомился с учениками различных школ района – своеобразной элитой, к которой стал причислять и себя.

Ксенофонтов проехал несколько остановок на трамвае и без труда нашёл школу N 155.

– Ой, как хорошо, что вы приехали! – уже ждала его невысокая полная девушка в очках.

– Здравствуйте!

– Пойдёмте, я вам всё покажу, – любезно тараторила она, – жаль не смог прийти наш учитель истории, он такой краевед, такой краевед… А вы что конкретно посмотреть хотите?

– Да, всё…

– Вы из исторического общества? А то завуч сказала, что смотреть придут, а откуда – толком и не ясно!

– Я по комсомольской линии.

– А… Ну, вот, смотрите! Здесь у нас письма с фронта, документы погибших. Здесь фото с ветеранами, с воевавшими учениками школы. Тут история комсомольской организации.

– Понятно, – сказал Димитрий после пятнадцатиминутного осмотра небольшого помещения и обмена взглядами с девушкой.

– Ещё что-то показать?

– Нет, я пойду. Всё у вас хорошо!

Димитрий шёл домой и думал, что если бы девушка была посимпатичнее, то он, наверное, попытался бы продлить визит и сделать посещение музея не таким скучным. А так…

Подойдя к дому, заметил Мишку Михайлова, «чеканящего» футбольным мячом. «Чеканил» Мишка, не вынимая изо рта сигареты. Они приятельствовали с детства, росли в одном дворе. После восьмого класса Михайлов ушёл в «шарагу» (на дворовом сленге так называли политехническое училище, сокращённо ПТУ). Михайлов как-то даже грациозно совмещал мерные движения ступнёй в новеньких кроссовках «Адидас» с картинными затяжками. За глаза все звали его, преимущественно, Михальчиком.

– Космосос, – Михальчик присел на лавку, достал синюю пачку сигарет с изображённой взлетающей ракетой, предложил Димитрию.

– Здесь могут увидеть.

– Не с… через кусты не видно.

– Немецкие? – Димитрий кивнул на кроссовки Михальчика. Сделал несколько затяжек, голова с непривычки закружилась, на зубах осел сладковатый вкус никотина.

– Русский «Адидас». Неубиваемые!