Огненный рубеж

– Почему нас оставили тут? Отчего держали под сторожей?

Старик будто огладил его мягким, светящимся взором.

– Люди вы неясные. Веры вам нет. Как оказались в татарском войске? Ведомо у нас, что господарь ваш, литовский князь и ляшский король Казимир, не дал Ахмату своей рати, как тот просил.

– Казимир отбивает крымцев на Подолье, – отмахнулся от вопроса атаман. – Я сам господарь своим козакам, и люди мы вольные, черкасские. Свободное войско, не по найму против татар ходящее.

– Что ж теперь не против, а с ними пришли?

– Спросом на спрос отвечаешь, чернец, – нахмурился атаман. – Люди вашего воеводы уже вызнавали у меня это, нечего повторять. Да тебе и не по чину меня, князя, на словах ловить.

Тихон вздохнул.

– Вы пришли с татарами грабить русскую землю. Пришли как стервятники на падаль. Падаль же оказалась живой плотью, с живой и храброй душою. Прибыток ваш встал под сомнение. И тебе, чадо, возжелалось получить выгоду с иной стороны, утолить корысть московским серебром на службе великому князю.

– Что в том дурного? – почти прорычал атаман.

Монах пожал плечами.

– Московские служильцы бьются не за корысть, а за веру Христову и землю родную. – Игумен легко коснулся его руки, чуть подтолкнул, усаживая на лавку, как будто не он был немощным старцем, а его гость ростом с косую сажень. – Прямых речей ты не ведешь, чадо… Кто ты, скажи?

– Я князь…

– Не слыхали у нас, – не дал ему договорить Тихон, – про такого князя, каким ты назвался. Прежнего князя киевского Олелько-Олександра Владимировича знаем, сын его Михайла Олелькович, брат двоеродный нашего князя, Ивана Васильевича, ведом на Москве, в Новгороде некогда сидел князем, а теперь в литовском Копыле думу великую думает, оттого что не дали ему наследовать киевский стол. Князя Михайлу я не видал, а тебя вижу – на отца ты лицом похож… Помолюсь о тебе, чадо, Господь да будет милостив к твоей душе.

– О каком отце ты говоришь, чернец? – опомнился от внезапных слов атаман.

Тихон молча поклонился.

– Звонарь к службе благовестит, пора мне, чадо.

– Постой, отче!

Атаман схватил его за подол ветхого подрясника, вскочил с лавки. Тихон не смотрел ему в лицо, взгляд его будто скользил мимо, но при том, казалось, видел собеседника насквозь. Неуютное чувство для того, кто не хотел признавать свою полуправду-полуложь.

– Так ты вправду знал князя Олелька? Откуда ты? Из Киева? Каков ты родом, чернец?

– Бог тя благословит, чадо, и надоумит, а не я, убогий инок.

Тихон вытянул из его кулака подрясник. Атаман понял, что ничего не добьется.

– Смотри же, старик! Что знаешь – держи при себе. Мои люди за тобой приглядят.

– Путь вам чист, – напомнил игумен. – Идите куда хотите.

– Коли ваш князь Иван и воевода Холмский оставили нас тут, здесь и будем ждать. Припасов в амбарах вам оставили вдосталь, прокормимся.

И вышел из кельи.

А чего ждать-то? Сам не знал.

Во дворе к атаману тотчас пристроился Мирун.

– Прости, пан Гриц, оплошал ты. Зачем сразу не сказал московцам, что ты сын киевского князя Олелька Владимировича? Чего сробел? Князь Иван признал бы родню, сейчас бы уже на кормление какую ни то волость дал.

– Подслушивал?! – Атаман взял его за толстую шею, притянул лицом к лицу.

– Да ты меня не знаешь, что ль, Гриц?!

– Знаю. – Атаман разжал пальцы. – Молчи, пес… Я князь, а они никогда этого не признают. Московский Иван свою тетку Настасью почитал, она помогла его слепому отцу вернуть княжий престол. Прижитого мимо нее байстрюка потерпел бы он?

Мирун только хмыкнул. Ухватил себя за ус, сунул в зубы, стал жевать. Выплюнул, до чего-то додумавшись.

– Авось и потерпел бы?..»

4

Село Лев-Толстое

От былой устроенности святого источника не осталось и следа. Теперь он выглядел как яма, наполненная мутноватой водой, с подгнившими остатками бревен. Храм разобрали еще в двадцатых годах, снесли купальню, выдернули из земли трубы, засыпали родник. Советская власть воевала со святыми источниками точно так же, как с церквями и духовенством, то есть беспощадно. Прежде отец Палладий еще пытался поддерживать родник в божеском виде, своими руками очистил от завала, ископал яму. Но после лагеря сил у него оставалось только на то, чтобы скрытно водить сюда паломников, приезжавших издалека, служить для них молебны и утешать душеполезными беседами. Место зарастало лесом, дичало. Но дух святости не покидал его. Кто из городских богомольцев отваживался окунуться в яму с водой, те чувствовали благодать и, бывало, исцелялись. А если попадались среди них люди ученые – случалось и такое, – то рассуждали о здешней благодати как об имеющей физические свойства невидимой материи. Отец Палладий на такие разговоры только улыбался в бороду.

– Что, батюшка? – немного нервно спросил, подойдя ближе, один из паломников, интеллигентного вида мужчина.

В этот раз все они, пятеро беспокойных, страждущих душ, были из Москвы.

Источник остался позади, уже отошли от него метров на пятьсот, когда отец Палладий вдруг встал на дороге. Не то всматривался, не то вслушивался. Долго, минуты две. На вопрос не ответил. Женщины позади тревожно зашушукались.

– Васята, – наконец позвал священник.

Соседский мальчишка, променявший сегодня школу на богомолье, резво подскочил. Отец Палладий погладил его коротко стриженую голову – будто еще раз благословил.

– Ты тут все тропки знаешь. Побудь-ка проводником. Идите через лес повдоль Вепринки. Выйдете к селу, а там к Кондратьевым тихонько отведи, по закоулкам. Пахомыч их до города свезет. А ты сразу домой беги к матери. Понял?

– Ага. – К заданию подросток отнесся серьезно. – А чего, сюда идут?

– Корабли плывут, – отшутился отец Палладий.

Он осенил пятерых паломников одним на всех крестом.

– С Богом, чадушки, не тревожьтесь, Господь вас сохранит. А я тут пойду…

Городские богомольцы, беспокойно оглядываясь на священника, сошли с торной дороги. Зашуршала хрусткая листва под их ногами и вскоре утихла. Лес, оголенный поздней осенью, остался безмолвен.

– Ну что ж, отец Палладий… – сказал самому себе священник, отправляясь в путь.

Морозный воздух выхолаживал его старые кости. Привычно не обращая на это внимания, иеромонах лишь сунул бороду под душегрею вместо шарфа. Душегрея, оправдывая свое название, согревала душу хозяина, но не тело. Была она старая, латаная заботливыми руками матери Феодоры, подбитая лишь ветром и горьким кадильным дымом от самодельного ладана, потому что ватная подкладка давно переселилась через дыры в такие же рваные башмаки лагерных зеков, с которыми отец Палладий делил все радости и беды своей трехлетней исправительно-трудовой жизни на таежном севере, в архангельских лесах.

Лагерный срок он получил за то, что торговал святой водой и чудесными исцелениями, как гласило обвинительное заключение, с коим его любезно ознакомили в калужской тюрьме ОГПУ после непродолжительных допросов. В обвинении, правда, перед святой водой и чудесными исцелениями еще стояло противное слово «якобы». А после них – совсем уж гадкое «внедрение суеверий в массы». Но, возвратясь из лагеря, отец Палладий вновь взялся за старое. Не мог же он отказать приезжим страдальцам в том, ради чего они проделывали свой долгий путь. А что в наступившее время строительства светлого будущего все люди страдальцы, даже те, кто сам – советская власть, в этом отец Палладий был убежден. Самого же себя он теперь называл злостным рецидивистом. Школьный учитель Николай Петрович, духовное чадо отца Палладия, досадовал на него за это. У вас, говорил, батюшка, теперь малое стояние на Угре, которое запомнится честным людям не менее того великого Стояния, что было здесь четыре с половиной века назад. А рецидивисты – это, мол, те, которые в Политбюро и прочих партийных креслах устроились.