Мятеж

Уничтожить сыск в таком виде, в каком он существует в Особом отделе.

На этих скандальнейших вопросах вдруг заговорил и «представитель партии» – Печонкин: против «дьявольского» нашего сыска, против трибунальской разнузданности, а в конце ляпнул:

– Правильно говорит крепость, что разоружить следует и особый и трибунал… Разоружить – к черту разогнать…

Ну, раз «партейные» так говорили – что ж было делать остальным?

На этих вопросах разгорелись страсти. Паче же всех неистовствовал, разумеется, Вилецкий:

– Суд? Это – народный суд?

– Да где это было? – кричали ему перебивая.

– Везде! – орет Вилецкий. – Везде нашего брата пугали да мучали… Значит, это допрос, по-вашему, коли пистолет на висок наставили, а? Это допрос? Самих расстрелять, допросчиков, подлецов, а они красноармейца, ироды, мучают… До всех доберемся, всем будет сказано, кому что делали…

Крепостники одобрительно гудели, выкрикивали поощрительно отдельные слова ему в подмогу и в раздор, а Вилецкий уж и без того настолько бурно расходился, что выплевывал гневные, злые слова совершенно бессвязно, все чаще, все настойчивей угрожая какому-то невидимому врагу:

– Мы эти допросы все переменим…

– Да кто допрашивал-то, где, когда?

– Вот тебе и где, – уклонялся он от ответа, – мы знаем, где… все знаем…

– Но тут нам и спорить нечего, – успокаиваем крикуна, – за такие случаи допросов мы же первые и предадим негодяев революционному суду, ну? Ну, называйте же фамилии… говорите…

Так фамилий никто и не назвал, а взамен того шумно загалдели о другом, о сыске:

– Красноармейцу стрелять нечем, а тут оружья по трибуналам необеримо, тут шпана окопалась разная да нашего же брата и расстреливает… Нигде тебе пройти нельзя, чтоб спокойно, сыщики шныряют на каждом шагу… Что мух на мед, сукины сыны, все налетели на чужое добро… На каждого жителя по три мерзавца, и все с оружьем… Все с оружьем, а нам стрелять на фронте нечем… Прогнать сыщиков, прогнать шпионов, всю шайку разогнать сейчас же, без промедления, а оружье в Красную Армию сдать, в крепость…

В этом именно месте и выступил «партейный» Печонкин, требуя разоружения особого и трибунала. Положение становилось угрожающим.

Почувствовав «поддержку», крепостники и вовсе обнаглели, заявляя еще резче свои требования, еще грубей угрожая и предрекая всякие нам беды и кары. Напрягли мы свои агитационные таланты, возопили к «совести и разуму революционеров» и, перекувыркивая одно за другим крепостнические предложения, добились сносного заключения.

А предлагали нам разное и сумбурное:

– Арестовать сейчас же особистов и трибунальцев.

– Начальников особого и трибунал – на суд в крепость.

– Прервать наше заседанье, идти отсюда всем и обыскать оба учрежденья, а найденное оружие переправить в крепость…

И вот все в этом роде: раз от разу не легче. Постановление по сему пункту гласило:

Поручить избранной комиссии по выяснению оружия, добавив в эту комиссию товарищей Вилецкого и Беледкова, – все выяснить путем ознакомления с делами Ревтрибунала и сообщить фамилии всех лиц, позорящих Советскую власть.

Для такого жуткого вопроса это решение – чистый клад. Мы уже бодрей, уверенней проскакивали к следующему, девятому:

Немедленно приступить к организации на местах в Семиречье выборной Советской власти на основах конституции…

В чем же тут соль вопроса? Уж, конечно, не в том, чтобы – «по конституции»… Словечко это пристегнуто для шику советского, а с другой стороны, как ширма; попробуй-ка, дескать, придраться к нам, когда тут все строится что ни на есть по самой лучшей «конституции»?

А существо дела такое.

Боевая страда заставляла все время держать Семиречье на положении военного лагеря. Повсюду были назначенные ревкомы, а не выборные советы, как и повсюду это было у нас в прифронтовых местах или в местах под угрозой. По ликвидации фронта – естественное дело – организация советской выборной власти была для нас первоочередным делом. И уж недалек был срок, когда все это осуществилось бы естественным порядком и действительно по конституции. Но перед выборами надо же было провести подготовительную работу. Надо нам было отсеять кулацкую спекулянтскую часть крестьянства, казачества, киргизского населения.

Это ведь целое огромное дело, особенно для глухого Семиречья. А тут хотели наспех, сплеча, сгоряча, не дав нам произвести деление, построить эту выборную власть «по конституции». Можно себе представить, что получилась бы за власть, кого бы туда насажали, кого бы вовсе оттерли от управления!

Кулачество рвалось к легальному господству. Вот почему мы и открыли жестокий бой по этому вопросу.

– Нельзя сделать часами того, что требует по крайней мере недель… И потом – согласие центра? Вы же не хотите оторвать от всего мира свое Семиречье? А волостные, уездные, областной съезд намечены и без того, ваша горячка опоздала…

– Народ задушили, – вопили нам в ответ крепостники. – Нету управы на вас никакой. Мужик сам собой хочет управлять, а вы насажали ему разную сволочь, – на что она ему? Раз свобода, так всем свобода, и мужику свобода, а ему вздохнуть не дают, жмут его, обдирают кому не лень, а власти настоящей все нет… Мы больше не хотим ждать и сами созовем…

– Товарищи! Это же вовсе не требуется, – объясняем мы им. – Уж давно и создана и работает областная комиссия по выборам… Чего еще? Сроки близки – и нечего горячку пороть…

Обломали. Решили не очень складно:

Ввиду того что волостные съезды собираются через две-три недели, а уездные и областной за ними, внести вопрос (там) на обсуждение об установлении выборной власти, для чего съездом возбудить ходатайство перед Турциком.

Одиннадцатый:

Уничтожить расстрелы.

Коротко и ясно: вообще не расстреливать – никого и ни за что.

Вой протестов и брани, слюнявых угроз и шипящих укоров, буйных, гневных проклятий ударил по нам:

– Подлецы разные… Укрылись по трибуналам… расстреливать… наживаться. Мы кровь проливали… Разнести трибуналы до основанья.

А мы вопрос по-своему:

– Верно, что провинившегося рабочего и крестьянина надо мягче судить… Но если белогвардеец попал, если оставить его опасно, если по его вине сотни – тысячи, может быть, наших лучших погибло товарищей, а на месте сел, деревень, кишлаков остались только мертвые пожарища, – неужели и его помиловать?

Прижали к стене. Крыть им было нечем.

Вынесли постановление:

Предложить Ревтрибуналу, Особотделу и ЧК с особым вниманием относиться к рабочим и крестьянам при вынесении приговоров, беспощадно расправляясь с контрреволюционерами.

И, наконец, последний, двенадцатый:

Принять самые решительные меры по оказанию помощи Лепсинскому уезду и беженцам, а также отозвать агентов Особого отдела из уезда, где они ведут себя непристойно.

Тут уж получилась вовсе чепуха: они о помощи леисинцам как-то ничего не говорили, а все внимание свое и наше сосредоточили на том, что вот-де по голодным уездам агенты особотдела хулиганствуют, насилуют, грабят, издеваются.

– Дайте хоть один факт, – просили мы, – и по приговору, у вас же на глазах, чтобы видели все, мы расстреляем сами подлеца…

Но фактов не нашлось ни одного, а был лишь бессмысленный крик на иные темы: