Мятеж

– Вот мы им покажем, трах…та. тах!!

И он ухарским росчерком, как пишут полковые фронтовые канцеляристы, набросал приказ в исправительный дом, вручил его прибежавшему вестнику:

Заведующему верненским исправительным домом

Военно-революционный Совет предписывает не притеснять находящихся под арестом, и если только один из числа арестованных будет кем бы то ни было уничтожен без ведома Совета, будешь отвечать своей щкурой.

    Председатель Совета Чеусов.

Тов. председателя (подпись).

12 июня 1920 г. Крепость.

Потом посидели-подумали и решили, что в военсовете все равно шпана сидит и трусы; соберут, дескать, они манатки – и поминай, как звали; кто на конях, кто на машине. Нет, задержать надо подлецов. Никуда не пустим. И Чеусов пишет верному человеку в село, в Казанскобогородское. А его никак не миновать по пути в Ташкент.

Военная, срочная, Казанскобогородск, начальнику милиции

Вр. Военно-революционный Совет приказывает вам ни одного пассажира не пропускать по направлению Ташкента без документа, подписанного Советом, которых задерживать и докладывать Совету для указаний.

    Председатель Военно-революционного Совета Чеусов.
    Секретарь Горлов.
    12 июня 1920 г.

Тут как раз подоспела наша первая делегация, – не знали, что с ней делать, что говорить. А потом решили:

– Чего глядеть, сажай в тюрьму, пущай сидит.

И посадили. Но потом одумались. Додумались, что и через наших делегатов кой-что можно выудить, пользу какую-то для крепости извлечь.

Совещались совершенно секретно.

И порешили в военсовет, в штаб дивизии послать свою делегацию – ту самую, которая изображала потом коллективное немое действо и лишь упорно, монотонно повторяла:

– Мы не уполномочены… Мы только успокоить…

Это была не делегация, а разведка.

Затем обмен визитами принял хроническую форму, движение в крепость и из крепости совершалось непрерывно.

В первый же момент тревоги, лишь только узнали мы, что крепость занимается восставшими, – спешно подсчитывали свои силы и цеплялись не то что за каждую организацию, а за всякую малую кучку, за одиночек: надо было поставить на ноги решительно всех, кто еще не выступил против нас, – не успеем мы поставить, успеют поставить против нас. И тут некогда было особо тщательно разбираться в степени надежности: раз хоть малая имеется надежда – веди, мобилизуй!

Городскую партийную организацию мы вовсе не считали серьезно сознательной и целиком надежной, но, разумеется, на известную помощь от нее надеялись. И потому на первых же порах от имени обкома дали распоряжение[19 - Подписывал это распоряжение член обкома Верменичев.]: парткомитету забить тревогу и немедленно созвать партийцев, под ружьем явиться всем к военсовету. Идти и говорить было некогда, каждое мгновенье было у нас поглощено иными заботами, каждое мгновенье ждали мы налета крепостников и обдумывали торопливо – как его отразить, этот удар?

Распоряжение обкома там получили, но явиться к нам и не подумали. Наоборот, скоро завязали отношения с восставшими, отправили туда своих представителей, а дальше – дали представителей и в самый боеревком. Рано утром 13-го вся партийная организация под знаменами «проследовала» в крепость и там держала приветственные речи. Эти молодцы позже все угодили на скамью подсудимых и понесли за предательство крепкую кару. Мы такого оборота все-таки не ждали, самое большое, что могли предполагать, – это пассивность «партийцев», их трусость, невмешательство в развертывавшиеся события.

А вышло все по-иному. Скоро четыре «представителя партии» сидели в мятежном боеревкоме и решали судьбу Советской власти в Семиречье. Как они ни ежились, как они ни прикрашивались и ни прикрывали себя разными «доводами», – было очевидно лишь одно: они с мятежниками, – и против нас.

Председатель угоркома даже отослал в центр совершенно ребяческую телеграмму: никакой помощи, дескать, присылать сюда не надо… все спокойно… восстания никакого нет, и т. д. и т. д. – что-то в этом роде.

И это после того как крепость была захвачена восставшими, оружие разграблено, в области провозглашена власть боеревкома «до созыва съезда», а тем самым низложены, следовательно, существовавшие органы Советской власти. Подложил было мину нам, да ладно, скоро все мы разузнали, дали знать центру, что за цена этим сообщениям предательской «парторганизации». Уже 12-го, через несколько часов после восстания, в крепости болталось немало «партийцев», а когда открылось там «совещание о требованиях к военсовету», – на этом совещании председательствовал некто Печонкин, тоже член партии и даже чуть ли не член угоркома. Крепость выработала двенадцать пунктов. Эти пункты и разбирали мы потом на заседании в штабе Киргизской бригады. И здесь, на заседании, кроме нас и крепостников, – посредниками, что ли, – присутствовали «представители партии», да еще как лихо присутствовали: требовали немедленного разоруженья особого отдела и буйно голосили против каждого нашего слова, каждого предложения.

Совещание в Кирбригаде открылось ровно в четыре часа. Обе стороны пришли вовремя – дорога была каждая минута. Помнится – этот маленький старенький домик с худыми, полусгнившими воротами, скучное крылечко, низкая душная комната с измазанными стеклами в окнах, голые стены, где болтались ободранные грязные обои, стол – длинный, пустой, словно под покойника. А вокруг стола – лавки, хромавшие и скрипевшие на немытом годами, дряхлеющем полу. Мы набились в комнату все разом, и разом стало там душно и тесно. Окна были приоткрыты, но вовсе открывать было нельзя: совещанье наше ведь «секретное», а по улице то и дело шмыгает народ. Поставили стражу у дверей, около домика. Но страсти могут разгореться – и никакой страже не ухранить тогда наши споры-крики. Словом, сидели в душной комнатке при закрытых окнах, в табачном дыму, словно в курной избе. Исподлобья оглядываем друг друга, хотим проникнуть взором туда – в мысли, в сердца, узнать: с чем кто пришел?

Будут слова, будут обещанья, а вот на самом-то деле – чего они ждут от этого совещанья? И кто тут у них главный? Может, вот этот же самый Печонкин? Или этот, как его – вон, что вертится и вьется ужимками, словно глиста… какое у него, однако, нехорошее лицо: подобострастно-рабское, корыстное, жестокое. Нервно прыгают зеленые хищные глаза, словно что-то высматривают. Губы сложены в ядовитую, нехорошую улыбку: такие мясистые, отвислые, сластолюбивые губы говорят о дрянности характера. Это кто? Вилецкий. Он шумит больше всех. Видно, из вожаков.

А вот – этот, небольшого роста, с застенчивым лицом – этот как будто другого склада… У него и манеры такие непосредственные и в словах ни вызывающего нахальства, ни заносчивой самоуверенности. Это Фоменко.

А тот, что сидит на окне со скрещенными руками, оглядывает бесстрастно всех немигающим, спокойным взором? И руки так у него положены крепко одна на другую, словно и не думает он их вовсе разнимать. По лицу – безмятежно пассивен. Опасность не здесь. Это Проценко.

Тот, что рядом стоит у окна и пристально нас рассматривает, – серьезен, уверен в себе, неглуп: он что-то заговорил, как вошел сюда, и речь была простая, верно построенная, свидетельствующая о том, что знает человек, что ему надо делать. Такой может быть и опасен. Даже – куда опасней гаденького Вилецкого. Это Невротов. За этим надо приглядывать и слова его взвешивать прочнее.

А другие? В общем, право, похожи друг на друга.

Мы помаленьку размещаемся, проталкиваемся кому куда любо сесть, чуточку разговариваем сторона со стороной, а больше всё – они меж собой, а мы тоже. Шелестение, говорок кругом, передвижка, подготовка к действию, которое все впереди. Надо открывать – чего еще медлить.

От нас выбрано было народу тоже немало: кроме меня – Позднышев, Белов, Бочаров, Береснев, Павлов и Сусанин (командиры), Аборин, Пацынко, Муратов. Впрочем, осталось нас потом всего несколько человек. Иные и вовсе не пришли, разными спешными поглощены были делами, а иные ушли с заседанья, увидев, как оно проходит, и сообразив, что в другом месте им быть полезней. Открывая заседанье, пришлось агитнуть в том смысле, что:

…интересы и цели у нас, собравшихся, само собой разумеется, одни и те же. Надо только кой о чем договориться в мелочах… Мы же борцы… революционеры… Мало ли какие могут быть и у нас разногласия в своей среде. Но мы всегда договоримся, так как лозунг у нас общий: «вся власть трудящимся» и т. д. и т. д.

В этом роде была построена короткая речь. Цель у нее единственная: ослабить их подозрительность; наиболее слабых – психологически, хоть в малой доле, привлечь на свою сторону; заявить сразу и определенно, что не смотрим на них, как на врагов, и пытаемся договориться…

Затем стали избирать президиум.

Избрали, впрочем, только двоих: меня председателем, Никитича (Позднышева) – секретарем. Это уже была некая победа.

– Ну, что ставить в повестку дня?

– А вот эти двенадцать пунктов и обсудить, – заявил Вилецкий, – которые у нас разработаны на всякие нужды… Чего же еще разбирать…

Пункты огласили. Голоснули: все были согласны обсуждать. Мы своего ничего не предлагали, не все ли равно: и под этими вопросами провести можно что угодно.

Открылось заседанье, пошла галиматья: с едкими вопросами, взгоряченными протестами, злобными выкриками, угрозами, дрожащим негодованием, с буйным громом по столу кулачищами…

Буря длилась четыре часа. Мы старались утихомирить страсти, сгладить колючие углы вопросов: в такой обстановке заострять их было нам вовсе невыгодно. И шли на уступки, то и дело шли на уступки, когда увидели, что на рожон переть все равно нельзя. Но многое взяли с бою. Собственно говоря, ни одно постановление не было вынесено в том виде, как предлагали его мятежники, – все постановления перестроены под нашим напором. Лишь только предлагалась какая-нибудь сногсшибательная формулировка, как мы в очередь, один за другим, брали ее под перекрестный огонь, безвыходно прижимали крепостников к стене и как-нибудь так повертывали дело, что им приходилось отвечать на вопрос:

– Революционеры вы или нет?

– Конечно, да.

– За власть вы трудовую или нет?

– О, конечно, да…

– Ну, так значит…

И мы опутывали вопрос тонкой сетью своих доводов. Из этой сети мятежникам трудно было выбраться, и волей-неволей они соглашались предложение свое изменить в духе наших требований, так как они же… «революционеры… борются за право народа… за трудовую власть… за власть Совецкую…»

Им надо было нас давным-давно посадить в тюрьму, – это было бы, с их точки зрения, – дело. А тут завязали переговоры-разговоры. Да еще на «легальной, советской платформе». Это уже была наполовину их гибель, ибо удержаться тут в равновесии было никак невозможно: или – или. Или не признаешь Советскую власть – и тогда сажай ее защитников, расстреливай, свергай; или, раз признал ее, хоть и на словах, – никак не отвертишься от убийственной логики, которую нам в нашем положении «советчиков» так просто развивать.