Из дневников

И странное дело – лишь почувствовал «обязательство» писать, лишь только связал себя сроком – дело пошло куда быстрее, чем доселе: начал в ту же ночь и за ночь написал около печатного листа. Начать – великое дело, я начать не мог вот уже несколько месяцев. Знаю, что слабо и путано, но это ведь набросок, примерное распределение материала. Обработка и отнесение всего нужного в свое место, перегруппировка, выброска лишнего и добавка, вся эта отшлифовка – впереди. Пишу каждую ночь.

О названии «Чапаеву»

29 октября

1) Повесть…

2) Воспоминания.

3) Историческая хроника…

4) Худож. – историч. хроника…

5) Историческая баллада…

6) Картины.

7) Исторический очерк…

Как назвать? Не знаю.

29 ноября

Иной раз думаешь, думаешь, ходишь взад и вперед по комнате – ничего не выходит: нет в голове мыслей, нет картин, нет связей…

А сел писать, написал первые строки, хотя бы и случайные, – и дело стронулось с мертвой точки.

Написано печатных листов уже десять. А впереди – столько же. Что написано – только набросок. Не обрабатываю, спешу закончить – всю вещь кончить, дабы видеть, как расположится материал в общем и целом.

Потом обрабатывать стилистически, вводить новые картины, переставлять… Например, знаю, что придется добавлять о крестьянах, о красноармейцах, непременно надо, а теперь не хочу отвлекаться от основной линии повествования – очень спешу закончить скорее, чтобы на обработку осталось больше времени. Берет сомнение: хватит ли терпенья – больше терпенья, чем уменья, – хватит ли для детальной, тщательной обработки. Не выпускаю из мыслей факта: «Войну и мир» Лев Толстой переписывал восемь раз… Это бодрит, заставляет самого относиться внимательней и терпеливей.

Совершенно нет никакой возможности удержать себя от торопливости, с которой дорабатываются последние страницы Чапаева. Уже совсем немного осталось, совсем немного – едва ли не только «Лбищенская драма», но и она сплошь пойдет по готовым материалам, она уже описана неоднократно, останется кое-что изменить, дополнить, лица, даты и названия другие, поскольку не все фигурируют под своими именами. Так стал торопиться, что некоторые сцены решил даже пока не включать, например сцены, происходившие между женщинами-красноармейками и уральскими казачками. Выпадет потом место – можно будет включить, а не хватит – пожалуй, что не надо вовсе. Так ставлю вопрос. А все потому, что хочется, невтерпеж, остов построить, а уже потом, по этому стержню, перевивать все, что будет целесообразно и интересно. Впрочем, здесь имеется одно обстоятельство, которое не процесса творчества касается, а самого Чапаева, и потому именно, что неясен вопрос: от себя его писать, в первом лице или в третьем. Дать ли всех с их именами, дать ли точно цифры, даты и факты, или же и этого не потребуется. Не знаю, не знаю… Поэтому тороплюсь, хочу все закончить как-нибудь, вообще, и тогда уже виднее будет – как же лучше, как вернее, художественно законченное. И вот открылась гонка, картина полетела за картиной, часто, может быть, и не к месту, без должной связи – про обработку, хотя бы приблизительную, и говорить не приходится: обработки нет никакой… Удивительно это психологическое состояние пишущего, когда он идет к концу.

1923 год

«Чапаев» закончен

4 января

Только что закончил я последние строки «Чапаева». Отделывал начисто. И остался я будто без лучшего, любимого друга. Чувствую себя, как сирота. Ночь. Сижу я один за столом у себя – и думать не могу ни о чем, писать ничего не умею, не хочу читать. Сижу и вспоминаю: как я по ночам – страница за страницей писал эту первую многомесячную работу. Я много положил на нее труда, много провел за нею бессонных ночей, много, часто, неотрывно думал над нею – на ходу, сидя за столом, даже на работе: не выходил у меня из головы любимый «Чапаев». А теперь мне не о чем, не о ком думать. Я уж по-другому размышляю и о другом: хороша ли будет книжка, пойдет или нет? Будут ли переиздания – выдержит ли она их? Как приноровить обложку, какую? Успеем ли к годовщине Красной Армии?..

Приблизился час моего вступления в литературную жизнь. Прошлое – подготовка. Кроме того, изд(ательств)о «Красная новь» выпускает дней через 10–15 отдельной книжкой мой «Красный десант»: отличное дело, радуюсь, торжествую.

«Чапаев» принят!

16 февраля

Недели уже две прошло с тех пор, как был сдан «Чапаев». Не ходил. Не звонил. Не говорил ничего никому. Считал даже и «Чапаева» своего похороненным. Думал, отнеслись к нему как к опыту ученическому, пробежали «из пятого в десятое» (уж конечно не прочитали внимательно: когда им?!).

Пробежали, улыбнулись не раз, пошутили-пошушукались, поглумились маленько и решили, чтобы не разобидеть самовлюбленного автора, не бросать рукопись в корзинку, а возвратить ему, несчастному, «в собственные руки».

Так думал. Все эти две недели так мрачно думал. Потому что: как же иначе? Что же можно предположить другое? Когда сдавал рукопись – обещали «в три дня» определить, годна ли, обещали «как ударную» выпустить к годовщине Красной Армии (23.II). Я окрылился, верил и ждал. Даже поторопился первую половину рукописи сдать тогда, когда вторая была на окончательной отработке. Думал: «Если уж эта часть будет хороша – возьмут и всю. Отправить в печать можно и половину, вторую половину донесем потом».

Гнал экстренно переписчицу-машинистку (остатки заканчивала), сам ночи напролет торопился – работал, проверял, выправлял, отчеканивал. Прихожу в Истпарт к Штейман дней через пяток после сдачи первой части материала, спрашиваю: как?

– Что как? – смотрит совой через пенсне.

– Рукопись-то…

– Какая?

Сердце опустилось. Начали вспоминать, разбираться. Вышло: лежит она себе спокойно в столе, ждет какого-то своего особенного часа: предназначалась Невскому[31 - Невский В. И. (1876–1937) – старый большевик, историк, литератор.] – того все нет. Лепешинский захворал: так и полеживает себе, несчастная… Вот так ударная!

Скоро увиделся с Лепешинским.

Обида взяла. Заметил я, что относиться стали в Истпарте худо, как к «назойливому». Осердился, плюнул, перестал ходить, звонить, справляться: будь что будет! Повесил голову. Опечалился. Заниматься ничем не мог: гвоздем в сердце вошел «Чапаев» – а ну, как его перерабатывать придется, выправлять? Надо мысли, напряжение свое, энергию для него сохранить. И заново писать не брался: не мог. Подошла кстати нужда библиотеку разобрать – ею и занялся, ухлопав на это целых две недели. А «Чапаев» из головы не выходит. О том, чтобы надеяться на выход его к годовщине, и думать перестал, считал это уж и физически невозможным: вот 15 февраля, через неделю празднество, а типографии наши какие: хотя бы «ВНиР»[32 - «ВНиР» – журнал «Военная наука и революция».] свой, он размером такой же, как и книжка, ожидается 13–15 листов. Сколько времени «выходил»? Да больше месяца: сдал 2 января, выпустил 12 февраля! Так что думать о выходе к годовщине – считал уже детским, несерьезным мечтанием. 15-го решил сходить в Истпарт: не могу же, в самом деле, я окончательно махнуть рукой, не безразлично же мне это?! Звоню Лепешинскому в Кремль: дома?

– Нет, в Истпарт ушел.

– Выздоровел, значит? Работает?

– Работает. Первый день как вышел.

Звоню к Штейман в Истпарт:

– Могу сегодня с тов(арищем) Леп(ешински)м поговорить?

– Можно, приходите…

Обычно она говорила:

– Справлюсь… Узнаю… А что вам? Он занят…

Поэтому поспешность эта сразу меня приятно озадачила и взволновала, но смутно, без серьезного обнадеживанья. Звонил в 12. Чуть доработал до 3-х, прихожу к той же Штейман, хочу спросить: могу ли с Леп(ешински)м поговорить, а она сразу:

– Карточку надо нам… Чапаева.

Почувствовал доброе в этом предзнаменованье.

Зачем же иначе чапаевская карточка, если рукопись не принята? Но тут же и сомнение молнией: – А если только для выставки истпартовской? Рядом Розен стоит, он, кажется, «выпускающим» тут состоит, в Истпарте.

– К Леп(ешинско)му можно?

– Можно, идите.

И это удивительно: без предварительной справки. Вхожу, вижу знакомую огромную седую голову – склонилась над столом. Тихо ему:

– Здравствуйте, т(оварищ) Лепешинский!