Некоторые записи в блокноте пантеиста

Икона

Я стоял перед старой, обитой облупившимся коричневым дермантином дверью на четвёртом этаже в таком же старом, местами потрескавшемся и вроде как покосившемся девятиэтажном доме, и не решался позвонить. Эта квартира была, наверное, одной из последних коммуналок в нашем городе, где крохотную десятиметровую комнатку до недавнего времени занимал мой добрый знакомый Баргуза Соломон Лавович, которого и я, и все соседи называли просто – Баргуза. Сколь необычно было его имя, столь же не похож на всех был и его носитель.

Большинство считало Баргузу странным, если не сказать больше. А я… Я, признаться, не знал умнее и порядочнее человека, чем старый Соломон. Возможно, я не в тех кругах вращался, но с тех пор, как познакомился с Баргузой, именно от него я получал самую интересную информацию практически по любому вопросу и самый дельный совет. В моих глазах он был мудрец, философ и, просто, человеколюб. Хотя, что я о нём знал? Ничего! Как и все окружающие его обыватели. Для всех без исключения старый Соломон оставался загадкой. Для кого-то чудаковатой, а для кого-то мистически непостижимой.

Познакомились мы с Баргузой случайно. В ту пору я заинтересовался сочинениями Льва Толстого, но не «Войной и миром» и не «Анной Карениной», а его философскими произведениями, такими как: «В чём моя вера», «Исповедь», «Царство божие внутри вас» и другими, раскрывающими, как мне тогда казалось, истину и обличающими набившее оскомину православное христианство. Все эти книги без труда можно было найти в интернете, но вот я люблю бумагу. Чувствовать ее, шуршать страницами.

Вот и зашел я в нашу маленькую библиотеку-читальню, где, признаться, не был, наверное, с детского сада. Пухленькая миловидная библиотекарь просмотрела мой список и с деланным огорчением заявила, что в их фондах такие книги не содержатся, что это редкость и мне бы следовало обратиться в «Публичку». «Хотя, – добавила она, – можете поговорить с Соломоном Лавовичем. Может быть, он Вам чем и поможет», – и указала на невзрачного бородатого старика, усердно протирающего пыль с немногочисленных полок книгохранилища.

Я оглянулся и обомлел: я хорошо помнил этого старика. Ещё будучи совсем ребенком, когда мама приводила меня сюда за «Мурзилкой» или «Котом в сапогах», я неизменно получал от «дедушки» вкуснющую шоколадную конфету. Помню, я был тогда уверен, что это настоящий «Дед Мороз», только почему-то без тулупа. «Он на летнем отдыхе», – шутила мама. Да, столько лет прошло. А старик совсем не изменился. Та же пышная борода, клетчатая фланелевая рубаха, штопаный пиджак, слегка помятые брюки, тяжеленные «неубиваемые» ботинки и толстенные пластмассовые очки, из-под которых глядели добрые голубые глаза. Соломон Лавович внимательно просмотрел мой список, почему-то усмехнулся и сказал: «Есть у меня книжки эти. Заходи вечерком. Поболтаем…». Назвал номер квартиры в этом же доме, где была библиотека. Так началось наше знакомство.

Как уже все, наверное, поняли, работал Баргуза в библиотеке уборщиком и кем-то вроде охранника, то есть хмурил брови из под своих толстенных очков на расшумевшихся ребятишек, за что получал издевательски мизерную зарплату. Уже позже, когда отношения наши стали более дружескими, я неоднократно говорил ему: «Баргуза, вот ты умнейший мужик, работяга, ответственный. Ну чего ты прозябаешь, в этой „прости господи“ библиотеке? Денег не платят, отдыхать не дают…».

«Мне нравится, – отвечал он. – А деньги? Вот была раньше в Японии такая мера объема и денег – коку риса. Это такое количество риса, которое необходимо для прокорма одного человека в год. По нашему, где-то 150 – 160 кг, то есть – по полкило в день. Переведем на деньги – пятьдесят рублей за очень хороший рис. Полторы тысячи в месяц. Вот японцы… А я? Я тысячи три за комнатку отдаю. Столько же проедаю. Так с моих девяти ещё вон сколько остается. Тебя запросто могу прокормить». И Баргуза не кривил душой. Сколько я его знаю, он никогда ни в чём не нуждался. Ел ли он что-то кроме хлеба, овсянки да каких-то трав, собранных им прямо под окнами своей комнатушки или выращенных на подоконнике в небольшом железном ящике – одному Богу известно. Но вот конфеты для детишек покупал исправно, хотя сам их не ел. «Зубы уже не те. Пускай молодежь порадуется». Вот денег ему и хватало.

А комнатка его была похожа на монашескую келью: где-то два с половиной на четыре метра с единственным, никогда не знавшим штор окном, обклеенная вместо обоев старыми газетами. Тут были и «Правда», и «Известия», и «Советский спорт», все середины ХХ века, пожелтевшие, но ровненькие, затейливо перекрывающие и дополняющие друг друга. Из мебели – только раскладушка, хранящая старый солдатский матрац, такую же старую подушку и местами протертое шерстяное в клеточку одеяло, на древнем письменном столе с тумбой стояли маленькая электроплитка, сковородка, алюминиевая кастрюлька, алюминиевый же чайник, пара тарелок и кружек. В углу одиноко приютились единственный стул со спинкой и ведро, из которого торчала закутанная в тряпку швабра. И это всё. Никаких шкафов, комодов, полочек. Остальное пространство вдоль стен занимали стопки книг. Огромное множество аккуратно сложенных, ухоженных и явно не раз перечитанных экземпляров, излагающих человеческую мудрость и гений.

Вот из этого многообразия и выудил тогда Баргуза безошибочно именно те тома графа Толстого, которые содержали интересующие меня произведения и сказал: «На вот, читай. Только не особенно сердцем во всё это вдавайся. Подумай хорошенько. Здесь Толстой особый, новый путь в жизни открывает. Сможешь ли его принять? Большинство не может. У каждого ведь своя дорога. И лишь собственный опыт приведет к истине. Если не будет опыта, то ни поучения богословов, ни записки Льва Толстого, Конфуция, Лао Цзы и других мудрейших правды тебе не откроют». «Где же взять этот опыт?» – вопросил я. «А ты вырасти дерево», – отвечал он, улыбаясь.