Вторая книга

Руки, которые ничего не

В. Ленинградцев одиноко сидел в своём закутке и тосковал вот уже полчаса. Тоненький глянцевый журнал на столе, всё это время открытый на предпоследней странице, поблёскивал под солнечными лучами, изредка проникавшими сквозь немытое окно; кофе, призванный вселять бодрость, безучастно остывал; дел было много, но браться за них решительно не хотелось.

По монитору ползает муха, в голову лезет всякая дребедень.

Понедельник, по логике вещей, должен быть самым плодотворным днём недели – ведь выходные для того и придуманы, чтобы люди могли отдохнуть и развеяться. Но посмотрите на этого человека – его лицо бессонно и устало. Ну же, господин Ленинградцев, чем, позвольте спросить, вы занимались и почему вашу разительную бледность не может скрыть даже слой неброского загара?.. Чем-чем… да ничем. Просто одни люди живут в материальном мире, стругают доски и строят дома, а другие думают. У них, у этих других, вместо рубанков и станков – умственные категории. Первым стоит только взяться за кирку и приняться долбить породу – вот они уже работают; перестанут махать киркой – отдыхают. А вторым что? И работы за наморщенным лбом не видно, и попробуй ещё сумей расслабиться, если переставать делать особенно-то и нечего. Трудишься – сидишь за столом, отдыхаешь – сидишь… Тоска, тоска.

Надо позвонить в банк, разобрать накопившиеся письма, но нет – безделье лишает воли, безволье лишает дела… вяло скрипишь креслом, пересматриваешь недавний сон. Будто бы, по обыкновению возвращаясь домой поздно, завернул, как обычно, к ночному магазинчику – а тут на дверях табличка, внутри ни души – закрыто. Люди набегают, тыкаются в двери, отбегают – негде хлебушка купить. Ну, и потопал бы домой, устроив желудку лечебное голодание, если бы не нашёлся добрый человек. Да вы его знаете – ну, ещё говорят, что он уникальный, честный политик, а это действительно редкость из ряда вон выходящая. Так вот, другой бы прошёл мимо, или, раз уж охота поговорить с народом, устроил бы так, чтобы к нему обращались не иначе как «ваше высокопревосходительство» или ещё выдумал что-нибудь свинское – у богатых свои причуды. Этот же дружески кивает и движется навстречу, будто дистанцию между ним и народом можно преодолеть при помощи нескольких шагов. Тут уж хочется, конечно же, пожать его мужественную руку, но политик, сделав почти незаметный знак совсем невидимым телохранителям, как бы отстраняется и показывает ладони, скороговоркой и про себя сказав что-то вроде «эти руки ничего не крали», улыбается и говорит: «А поехали, дорогой друг, на вокзал – там всю ночь что-нибудь интересное продают». – «И хлебушек?» – «Конечно; и хлебушек, и пирожки с ливером». Хороший человек плохого не посоветует; хлоп в ладоши, вот и вокзал. По сторонам – ряды витрин с булками и всякой сдобой, светящиеся изнутри слегка потрескивающим электрическим светом… это же просто Клондайк! Оказавшись внутри самого большого торгового зала, высокопоставленный господин, дождавшись, пока его компаньон откуда-то с самой нижней булочной полки достанет два ещё тёплых, мягких и хрустящих, восхитительных батона, заговорщицки подмигнул и, сделав каменное лицо, идёт, как ни в чём не бывало, прямиком на выход, заслоняя напарника широтой своего корпуса и у кассы задерживаясь лишь на миг. Не для того, чтобы рассчитаться, а чтобы пройти мимо, бочком. Вроде бы ничего ещё не произошло, а сердце начинает отбивать частый ритм, который почти сразу же превращается в бойкую мелодию; сзади слышатся крики, и дородные тётки начинают гнаться за нарушителями платёжного режима, по сторонам слышится дыханье спящих поездов, впереди – неизвестность. «Я знаю одно место, – на бегу, не останавливаясь, говорит уникальный политик, – где нас искать никто не будет: это Конотоп. – И, поправляя галстук, добавляет: – Поедем на электричках!» И, как по заказу, что не кажется таким уж невозможным, у перрона, готовый к отправке, стоит и гудит электропоезд, со взведёнными пантографами и со всеми признаками того, что этот гусеницеподобный механический организм на электрической тяге вот-вот оживёт и тронется с места. До раскрытых дверей остаётся несколько шагов, по сочленениям поезда прошла судорога, двери угрожающе зашипели; ещё немного, и они бы закрылись. Однако уникальный господин, как и всякий настоящий политик, умудрился проскользнуть. Привычным движением протянутой вперёд руки сдерживая съезжающиеся створки дверей, он приналёг на них всем своим авторитетом, и преграда подалась. Стоит ли говорить, что если пустить политика хотя бы на нижнюю ступеньку, он протащит за собой всю свою команду и займёт лучшие места. И не только займёт, но устроит там такой балаган, что… Команда состояла из одного человека с батонами. А охрана, видимо, сопровождала набирающую ход электричку на современных, весьма дорогих броневичках с затемнёнными окнами. И если о дальнейшей судьбе сновиденческих тёток ничего определённого сказать нельзя, то о Конотопе точно известно, что этот сонный городок против обыкновения довольно долго не мог погрузиться в беспамятство из-за грохота искрящейся электрички, кружившей по его улицам, нарушая всякие законы логики и правила дорожного движения. Не сон, а сказка.

Когда такое вертится в голове, работать довольно трудно. А когда к внутреннему головокружению добавляется ещё и внешний броуновский бильярд из человеческих тел, норовящих непременно с тобой столкнуться, работать становится просто невозможно.

В закуток влетела Леночка, остановилась у стола, возвышаясь над ним и немного покачиваясь на неизменно высоких каблуках; Ленинградцев принялся задумчиво изучать её очертания, но довольно быстро спохватился. «Елена Викторовна Мушкина, не замужем, отдел коррекции, – подумал он, пытаясь принудить себя к исполнению служебных обязанностей и, вместе с тем, почти машинально. – Образование: студентка. Лояльность: средняя».

– Привет, – сказала Леночка, – ой, какой ты сегодня кислый. – Ленинградцев через силу чуть растянул уголки рта. – Слушай, мне нужно взять один день за свой счёт, а Паша говорит, что ты сказал, что технику надо нагружать равномерно, и поэтому он меня отпускать не хочет. То есть, он хочет, но не может, или может, но не хочет, пока у администрации есть возражения. А что за возражения? Мне завтра очень надо, и вообще, я… – Ленинградцев молча протянул руку, как бы говоря: «Давай». Леночка тут же достала из-за спины бумагу и ловко вложила её между пальцев администратора. Пальцы плюхнули бумагу на стол, нащупали ручку и, чуть задержавшись над текстом, поставили аккуратную подпись. Леночка тихонько взяла документ, сделала подобие книксена и поспешила исчезнуть по своим делам.

В. Ленинградцев пошевелился в кресле. «Технику надо нагружать, надо же… это я такое сказал? И ведь хорошо сказал, между прочим, за мной бы записывать…» Попишешь тут, как же – столько бумаг, столько дел. А вы говорите – про дядю Борю давай. Дашь тут. Это вспоминать легко… Был у дяди Бори сосед, Ральф Алексеевич, тоже человек хороший. А что значит быть хорошим? Это значит делать людям добро. А что такое добро? Это когда другим делают приятно и почти что даром. Ральф Алексеевич очень любил людей. Его часто звали в гости, но не из-за ответных чувств к нему, а потому что он играл на трубе. Вообще-то он состоял при расквартированном полку бог знает каких войск и значился там прапорщиком по музыкальной линии, но форму надевал нечасто, два раза в год – на первое мая и седьмое ноября, всё остальное время работая музыкантом сугубо гражданским – на свадьбах, на похоронах. Ральф Алексеевич стискивал свой инструмент, вдыхал из атмосферы обыкновенный воздух, а выдувал музыку. У дяди Бори была жена, квартира и машина; у Ральфа Алексеевича жены не было, зато из его «Запорожца» торчало две выхлопных трубы, что было немного смешно и очень престижно. «Запорожец» тоже вдыхал обыкновенный воздух, но повторить на выдохе успехи своего хозяина всё же не мог, хотя очень старался. Ральф Алексеевич любил настойку на можжевеловых шишках, а дядя Боря не пил совсем из-за Доры Абрамовны и язвы желудка. Летом оба они частенько к концу дня выходили во двор, усаживались на лавке и принимались по очереди читать газеты, обсуждая местные новости, которые распространялись без всякой прессы, причём гораздо быстрее, чем сообщения первостепенной важности, как о них думали в газетах. «Вы помните Сонечку с Заречья, которая вышла замуж за нового учителя математики из второй школы? Хорошая девушка, но совсем не умеет готовить: она вчера у меня спрашивала, когда лучше бросать сосиски в воду – когда вода холодная, или, наоборот, когда она уже кипяток». – «И что вы ей сказали?» – «Я, как человек военный, сказал ей прямо и всю правду: Сонечка, рыбочка, бросай их, когда захочешь – что твой математик, что сосиски, никто никакой разницы не заметит». – «Сейчас всё надо объяснять. Вот Миша с пилорамы: тоже утром пришёл, хотел взять у меня 50 рублей в долг. А я где их возьму? Нет у меня денег, тем более для какого-то Миши. Говорю ему: ты глупый; не надо просить у дяди Бори 50 рублей, это большие деньги, никто тебе их просто так не даст. Пойди к себе на пилораму, обойди своих знакомых и попроси у них по пятёрке – уж десяток друзей по пятёрке, пока молодой, ты всегда найдёшь». – «О, золотые слова!» – «И что вы думаете? Уже в обед он снова явился и сказал мне спасибо. Слышите? Ему – деньги, а мне – спасибо!..»

В. Ленинградцев начал было приходить в рабочее состояние, и даже по лицу его стали бродить первые признаки появления настоящей улыбки, но за стенкой послышались голоса. Это народ вышел попить чайку и немного поболтать; слышимость – просто великолепная.

– …Да, специалисты по локальной политике могут многое почерпнуть из гельминтологии. Дело в том, что политики – это слизняки, только бронированные. С одной стороны, они пролазят всюду, а с другой…

– Что значит бронированные? У них есть некое подобие внешнего скелета?

– Нет, не совсем. Важно, что по определению они бесхребетные. Поэтому, кстати, их нельзя поломать. И броня им нужна не для придания телу определённой формы – ведь, наоборот, прогибаться – их основное качество. А нужна она им исключительно для защиты от конкурентов.

– Интересно. А если политика бросить в муравейник? Муравьи пролезут внутрь, там, изнутри, сделают своё дело, и – привет.

– Хм, а кто будет бросать и кто у нас муравьи?

– Погодите-погодите, я пока рассуждаю концептуально…

– Момент, я зайду к Питеру.

Теперь к слышимости добавилась и видимость: появился Дима.

В. Ленинградцев вопросительно и, насколько это возможно, когда ты временно потерял всякий интерес к жизни, оптимистично приподнял брови. За этими бровями сама собой появляется мысль: «Дмитрий Владимирович Альтер, холост, образование высшее, всюду суёт свой нос; лояльность – чёрт его разберёт».

– Привет! Скучаешь? Себя надо жалеть, больше спать. Хотя понимаю: я вот и сам в последнее время много работаю – поздно ложусь, поздно встаю… Ты, похоже, все выходные трудился над национальной идеей? Сочувствую; я, в основном, бездельничал. Слушай: я сейчас осваиваю теорию дебюта в го – это такая игра, её ещё называют японскими шашками, хотя, строго говоря, они не совсем японские и совсем не шашки. А вчера я отирался в одном обществе, в котором с недавних пор имею честь и удовольствие состоять, и стал свидетелем того, что старшие товарищи обговаривают, как бы им провести показательную встречу нескольких учеников с настоящим мастером. Так, чтобы заранее нельзя было предугадать, кто кого одолеет. Ну, а я, как бывший спортсмен-разрядник, им и говорю: господа, тут всё определяется тем, кто первый возьмёт инициативу в свои руки и завладеет доской. Надо отметить, что доска го – это тебе не кусок фанеры или картона, а весьма увесистое деревянное изделие, доставленное к нам контрабандой. Опытный мастер и так легко одолевает не менее трёх новичков, а уж вооружённый таким ударным инструментом… – Дима выжидающе посмотрел на собеседника, который, впрочем, участия в беседе почти не принимал. – Это юмор, – посерьёзнев, но ещё пытаясь его расшевелить, добавил Дима. – Можно смеяться, и даже нужно. – Однако тот лишь вяло шевельнул своим журналом, очевидно, будучи совершенно не в состоянии высказывать мысли вслух. – О, – заметил его мучитель, – ты стал интересоваться местной периодикой? Дело, конечно, твоё, но я, например, свой информационный голод удовлетворяю при помощи интернета и книг, а свободного времени у меня не так уж много, чтобы его без особых причин убивать. К тому же, сильно подозреваю, что твоей газеткой даже мухи с первой попытки не пришибёшь – а тут время… Я, собственно, вот по какому вопросу. Меня завтра не будет в офисе, надо бы это оформить как-нибудь… ну, например, в счёт прошлогоднего отпуска. Или позапрошлогоднего. Хорошо? – Ленинградцев тяжко кивнул головой; посетитель, ещё немного покрутившись на месте, заглянул в свою остывающую чашку и вышел, на ходу легко и весело бормоча себе под нос: – Жалко, что за эти трудодни нельзя в булочной отовариваться…

«Не газетка, а журнал», – подумал оставленный в покое временно недееспособный начётчик трудодней. И, надо сказать, журнал не простой, а весьма интересный. Ведь в нём, на предпоследней странице, будет помещена статья, наполовину составленная из слов того, кто в данный момент уже раз двадцатый рассеянно водит по ней глазами. Статья, хоть и подписанная фамилиями двух безвестных журналистов, хоть и снабжённая какими-то невнятными художествами вместо смелой фотографии с его тёмным профилем на фоне заходящего солнца, будто явственно проступает сквозь текст, который разве что из-за неповоротливости издательского процесса занимает чужое место в сегодняшнем номере. Статья, пусть сейчас по её призраку ползает муха, это ведь не просто набор фраз. Это отпечаток твоего многолетнего опыта, это ты сам, отпечатанный типографским способом…

Снова послышались голоса и даже сдержанный смех. Показавшись на полкорпуса, заглянул Б. Харин, человек с незаконченным психологическим. В голове Ленинградцева должна была появиться какая-то важная служебная мысль, но отчего-то не появилась. После минутного молчания заглядывающий спросил: – Сидишь?.. – Отвечать Ленинградцев не стал, но вполне отчётливо подумал: «Сижу». – Ну и сиди, – заключил Б. Харин и, не улыбаясь, вернулся к голосам. «Ну и сижу», понеслось ему в ответ.

Опять оставшись один, Ленинградцев приподнялся в кресле и облокотился о стол, перенеся центр своей не слишком весомой тяжести на локти. Муха вздрогнула и на всякий случай слегка попятилась назад. Не исключено, конечно, что в этом жалком существе проснулась доселе неведомая тяга к чтению, но, как совершенно точно знал хозяин журнальчика по опыту работы в сфере торговли, такие посетители могут только гадить и надоедать. Поэтому он сначала попытался спугнуть насекомое пристальным взглядом, потом старательно на него подул, безрезультатно, и только после этого хлопнул по статье рукой, вкладывая в удар всю тяжесть понедельника.

Голоса ненадолго притихли. Муха, жужжа что-то неразборчивое на своём монотонном наречии, улетела прочь.

История с глиняными табличками

Обычно всё начинается с каких-то пустяков. Ведь они, пустяки эти, всегда предшествуют событиям значительным, вроде ласточек перед дождём. Механика этого дела приблизительно такова: у всякого явления нет чётких границ, и прежде чем упадёт первая капля, в атмосфере происходит многое, чего человек не видит; снижается давление, дует ветер, прибивается к земле мошкара, и за ней спускаются вечно голодные птички. Наивные люди думают, что это телеграммы из небесной канцелярии, хотя уже давно известно, что она вряд ли существует и уж точно земных дел не ведёт. Ну, не важно: в любом случае, природный барометр очень прост в эксплуатации, надёжен и долговечен, как сама природа; к сожалению, он может предсказывать только дождь. Жаль, что по ласточкам нельзя определять революции, и неизвестно, что последует за тем или иным пустяком, особенно если мы не знаем, на какие из них стоит обращать внимание.

Всякая сложная техника требует аккуратного обращения, тем более такое биомеханическое устройство, как желудок: стоит вместо супа с фрикадельками или овощного рагу вдруг накормить его чем-то непривычным и неудобоваримым, и он начнёт протестовать и выражать своё неудовольствие, нередко – вслух. Вот он булькает, есть хочет. Вроде бы должен помочь крепкий чай, но почему-то уже третий день помогает не особо. Андрей встал и прошёлся по офису, терзаемый акклиматизационным синдромом, но довольный проделанной работой. Мелочи, ещё остававшиеся для окончательного удовлетворения большого босса, он теперь заканчивал неторопливо, как художник, наносящий последние штрихи, отсутствие которых для посторонних глаз осталось бы просто не заметным. Или как человек, знающий толк в еде и уже основательно подкрепившийся, растягивает удовольствие, отрезая от любимого блюда по кусочку. Во взглядах людей, теперь всё чаще отрывавшихся от сосредоточенного погружения в работу, поблёскивали огоньки – однако это не отражения мониторов, а приближение его сиятельства обеда.

Ладно, пусть не суп с фрикадельками, пусть хотя бы самый обыкновенный грибной бульон!.. Андрея теперь кормили отдельно. Фруктами.

Он прошёлся по офису, булькая чаем и поглядывая на часы; затем вернулся, сел и сложил на груди руки. Товарищи курды, напротив, стали самопроизвольно покидать насиженные места и перемещаться в сторону выгородки с обеденным столом, иногда оглядываясь и бросая на вынужденно фруктоядного иностранца не лишённые сострадания взгляды.

Между прочим, хоть наука и относит человека к биологическим видам с внутренним пищеварением в отличие от всяких там ядовитых тварей, человек разумный – существо не совсем биологическое. С тех давних пор, когда люди, овладев огнём, научились еду перед употреблением готовить, свои натуральные способности к сыроедству мы проявляем всё реже. Мясо, рыбу и птицу мы варим, жарим и парим, печём, тушим и коптим. Колоски хлеба мы пропускаем через зерноуборочные комбайны, мельничные жернова и пекарни. Сельское хозяйство с полей и ферм на кухню поставляет продукты, далёкие от натуральных – все они теперь культивированные, приправленные удобрениями, нередко даже прошедшие через генетические лаборатории. А на кухне с ними происходит такое, что всякий, кто хотя бы наблюдал за превращением овощей в винегрет, согласится, что у нас внешняя, дозаглоточная стадия пищеварительного тракта – важная и нужная. Потому что человек – существо в гастрономическом плане культурное. В каком-то смысле и сами люди не вполне естественны: выращенные в разных культурах, они вырабатывают различные кулинарные привычки, из-за чего организму, попавшему из одной среды в другую, не так-то просто приспособиться к новым для него блюдам. Его спасут разве что мировые сети ресторанов быстрого питания или пища с нулевой степенью переработки – фрукты, например.

Покачиваясь на стуле, Андрей рассеянно смотрел по сторонам. Могло бы показаться, что он либо собирается с мыслями, либо, наоборот, разбирается с ними, однако его сейчас интересовало нечто, находящееся не только вне его черепной коробки, но и вне офиса. Впрочем, уже нет: вот открывается дверь, и появляется господин Махараш, профессор местного университета, а заодно – консультант компании. Зачем он здесь? Принимать дела у иностранного специалиста.

Доктор Махараш, до этого пребывая одновременно в двух отпусках – в преподавательском и консультантском, вчера специально вернулся со средиземноморского побережья и встретился в приёмной у кабинета большого босса с г-ном Сикорским, обсудив с ним его узкоспециальную тему. Остался вполне довольным; этот г-н Сикорский, знаете ли, вполне приятен в общении, с ним можно работать… Профессор, закрыв за собою дверь, улыбнулся вчерашнему собеседнику и зашагал ему навстречу; тот ответил взаимностью. Сегодня в планах была практическая передача дел и, если позволит время, культурная программа.

– How are you, Andrew, – поинтересовался профессор. – Fine, thanks! How are you? – вторил ему Андрей. Они уселись перед монитором и приступили к делу.[11 - Как дела, Андрей? – Хорошо, как у вас? (англ.)]

– As we took yesterday… [12 - Как мы говорили вчера… (англ.)]– Быть может, Андрею порядком надоело находиться взаперти, а возможно, и в действительности проект не требовал тщательного изучения; в любом случае, инструкции уже оказались написаны, и профессору даже не пришлось воспользоваться ручкой и тетрадью, в которой он собирался составить подробный конспект. Кроме того, Андрей, обладающий личным обаянием, которое легко преодолевает лингвистический барьер, прибегнул к действию своего оружия и мягко убедил профессора, что трудностей нет ни малейших, а остаток дня лучше провести за пределами офиса.

Так что довольно скоро, на ходу расширяя круг обсуждаемых вопросов, они оказались на дворе. В сопровождении охраны, разумеется.

Говорили они на естественной смеси английского, мимики и жестов, прекрасно понимая друг друга. Решено было устроить экскурсию по достопримечательностям города. К таковым, за отсутствием музеев и ночных клубов, были отнесены: смотровая площадка на въезде, откуда открывался вид на всё поселение; рыночная площадь; ресторан. Усевшись на заднее сидение джипа и проинструктировав водителя, они отправились в путь, часто подпрыгивая на разбитой дороге.

– There is old proverb, – заметил Андрей. – In Russia are two troubles: roads and fools. I see Kurdish roads look like Russians ones. – При этом он улыбался и подмигивал сквозь свои тёмные очки. – You are not right, Andrew, – вполне серьёзно возразил профессор. – Russians successfully have done own national project. Therefore they are protected from external influence and free to make own bad roads and fools. But Kurds just started to build own country. Our bad roads are not result of our fools’ work…[13 - – Есть старая пословица. В России две беды – дороги и дураки. Я вижу, курдские дороги не отличаются от российских. – Вы не правы, Эндрю. Я знаю вашу русскую пословицу. Русские успешно сделали собственный национальный проект. Поэтому они защищены от внешнего влияния и свободные сделать собственные плохие дороги и дураков. Но курды только начали строить собственную страну. Наши плохие дороги – не результат работы наших дураков (англ.).]

И, говоря о таком любопытном предмете, как дороги и дураки, они, уверенно пружиня на могучих рессорах, выезжали за пределы города. Причём, если Андрей пытался сказать, что и эти беды – внутреннее свойство народа, который от них страдает, то профессор нисколько не сомневался, что вообще все беды – по крайней мере, для курдов – приходят извне. А всё потому что мир несправедлив. – Generally speaking, – замечал он сквозь дорожный шум, – each great nation brings some idea to other people. Americans bring democracy. Chinese bring equilibrium. Russians bring fairness.[14 - Вообще говоря, каждая великая нация несёт какую-то идею другим людям. Американцы несут демократию. Китайцы несут равновесие. Русские несут справедливость (англ.).]

Когда машина добралась до смотровой точки и остановилась, они выбрались наружу и принялись вертеть головами. Точка, между прочим, успела обрасти туристической инфраструктурой и, парадоксальным образом, сама благодаря этому стала частью города. Так что теперь она свою функцию – позволять осмотреть город одним взглядом – выполняла несколько условно. Местность весьма пересечённая. Дома в низине сбивались в хаотические улицы; городок, пожалуй, вернее было бы называть селением. Хотя кое-где виднелись руины, которые вполне могли бы сохраниться с давних времён, не исключено и даже очень вероятно, что развалины имеют современное происхождение: всё-таки здесь иногда стреляют. В отдалении, подобные верблюжьему каравану, возвышались горы средних размеров. – Look here, Andrew, – произнёс консультант, указывая рукой на самую высокую из них. – This is a mountain of our boss.[15 - Посмотрите сюда, Андрей. Вот гора нашего босса (англ.).]

Теперь, когда больше ничто не преграждало путь солнечным лучам, Андрей быстро почувствовал немилосердное давление жары. В своих лёгких модельных штанах из чистого хлопка, приобретённых специально для поездки (со стороны они сильно напоминали спецодежду какого-нибудь водопроводчика), в легчайшей футболке и в практически невесомой шевелюре, он вдруг почувствовал себя человеком далёкого севера, не готовым выносить обжигающий взгляд южного солнца. Тем сильнее его удивила появившаяся откуда-то из-за угла группа женщин, закутанных в тёмные одеяния. Жара их ничуть не беспокоила. Они жались друг к другу подобно овцам в отаре, о чём-то оживлённо переговаривались, бросая взгляды в сторону Андрея и профессора. Вдруг они замолчали, обернувшись и увидев, надо полагать, своего господина. Тот, подойдя к ним, весьма небрежно к ним обратился с каким-то вопросом, и, выслушав ответ, заулыбался и, безуспешно пытаясь согнать с лица улыбку, направился прямо к Андрею. Подойдя, он представился местным туристом и, премного извиняясь, сказал, что его женщины впечатлены необычным внешним видом господина, и не будет ли господин против, если с ним рядом сфотографируются. Андрей возражать не стал. Чуть позже, когда фотосессия закончилась и любопытствующие люди в чёрном ушли, он, прежде чем экскурсия перенеслась в ресторан или на рынок, поинтересовался у своего гида, где здесь находится ближайший банкомат. Ответ был неутешительным. Впрочем, профессор тут же спохватился и сказал, что все необходимые расходы на себя возьмёт компания, а прочие готов понести лично он как принимающая сторона.

Рынок, увы, тоже не обманул ожиданий. Смесь восточного колорита с плодами глобализации – апельсинами, яблоками и прочими универсальными сельскохозяйственными ценностями. Глаза господина иностранца, быть может, и разбегались в разные стороны (за тёмными очками мы этого всё равно не видим), но усилием воли Андрей заставил себя держаться одного направления с профессором. Продуктовые ряды не вызвали энтузиазма ни у кого. При виде факира… или как тут называется глотатель змей и дрессировщик шпаг? Мы точно этого не помним, а в такую жару и знать не хотим; так вот, глядя на факира, жонглировавшего жестяными банками, Андрей подумал, а не взять ли его с собой в качестве сувенира, но потом резонно рассудил, что наши напёрсточники ничуть не хуже. Поэтому сувениры пришлось покупать самые обыкновенные – безделушки под старину: фигурки неведомых божков, недавно вошедшие в моду глиняные таблички с клинописными заклинаниями и вездесущие изображения вавилонской башни (которую можно видеть даже на местных банкнотах).

Зато ресторан оказался в высшей мере удивительным. Фасад, поблескивающий мраморной полировкой так, как может себе позволить далеко не каждое заведение подобного профиля в странах развитого капитализма, пробудил в Андрее сладкий зуд клубной жизни. Казалось, что там, стоит только пройти через высокие двери из тёмного стекла, сразу окунёшься в привычную атмосферу с кислотной музыкой и молодёжью, где все тебе рады, потому что всем и без тебя хорошо, а с тобой ещё лучше; вот уже в ушах Андрея сами собой зазвучали танцпольные ритмы… Как бы не так. Пожалуй, этот ресторан поторопился с появлением на свет. Или, быть может, он был построен для приёма дорогих гостей, которые погостили и уехали в свою Америку, а теперь здесь местная публика, отдалённо напоминая первых бандюков и коммерсантов времён прихода рыночной экономики в СССР, не особо заботясь о внешнем виде, в тапках на босу ногу, вкушала плоды импортированной цивилизации. Но, конечно же, на свой манер. Шикарные столы из натурального дерева застелены драными скатертями; объедки бросаются на пол; однако самое удивительное – даже не это, и не музыка времён бабушкиной молодости, а полное отсутствие спиртного и женщин. Это сильно потрясло Андрея, и он стал сбивчиво недоумевать и спрашивать у своего провожатого, как же, мол, вы тут отдыхаете. Тот поведал, что здесь, вообще-то, следуют строгому обычаю. Ни питейных заведений, ни фривольных девиц, ничего такого. Людям и без этого весело; мы танцуем, поём песни… Они сели за удалённый столик; профессор мимоходом распорядился подать чай и фрукты. Другой бы на месте любителя клубов затосковал, но Андрей виду не подал; он, будто внезапно вспомнив о чертовски интересных вещах, полез в сумку и стал из неё выкладывать на стол свои недавние покупки, поочерёдно вертя их в руках. Тут уж чудеса толерантности пришлось проявить профессору; он старательно делал вид, что любит и ценит местные сувениры ничуть не меньше, чем мы восторгаемся какими-нибудь матрёшками; когда же дело дошло глиняных табличек, он почти по-настоящему оживился и счёл нужным сопроводить их появление комментарием. Он рад был заметить, что уважаемый мистер Сикорский не прошёл мимо изделий, имитирующих исторические образцы древней культуры, и да будет уважаемому мистеру Сикорскому известно, что раньше, до прихода греков, здесь были распространены именно вот такие книги. Он сообщил, что сегодня, когда электронные коммуникации охватили авангард человечества, к которому, уважаемый, мы с вами, конечно же, относимся на все сто процентов, даже бумажные издания кажутся устаревшими; что тут говорить о дощечках. Но прошу обратить внимание, что для дощечек нужна только глина, которую нетрудно добыть в ближайшем карьере, всего лишь глина и стило. Для пергамента, этого следующего этапа эволюции носителей данных, требуется возиться с кожей какого-нибудь животного, которое ещё нужно вырастить. Для бумаги уже понадобится фабрика, а для электроники – целая индустрия. Выходит, что чем цивилизованней общество, тем сложнее способ, которым оно делает по сути одни и те же вещи.

Андрей оживился. Он до сих пор был вполне уверен, что технический прогресс – это нечто вроде закольцованной мясорубки, которая из старых вещей производит всё более новые и совершенные. И он, конечно, по-своему прав; но, взглянув с другой стороны, нельзя сказать, что в своих рассуждениях ошибается профессор… Ещё недавно за вполне приличную сумму было несложно купить компьютер, который сегодня даже выкинуть при свидетелях стыдно; но и тогда, и сейчас цена обычного компьютера держится примерно одной и той же, а сам он приносит ровно ту же пользу и выполняет всё те же функции. Выходит, что хоть вещи получаются всё совершенней, их совершенствование имеет непринципиальный характер. Андрей слегка взволновался и даже спросил, неужели его собеседник отрицает революционность таких изобретений, как, например, steam-engine (паровоз) или electric light bulb (электрическая лампочка); профессор же, надпив стакан сока и не скрывая своего удовольствия, вопрос, похоже, проигнорировал – и продолжил. Что есть цивилизация? Это способ самозащиты и репродукции нашего общества, надстройка над биологической эволюцией. Когда-то человек боролся со своими зубастыми и клыкастыми врагами при помощи рук и ног, палки и камня. Когда однажды изобретённый каменный топор не приходится выдумывать с каждым новым поколением, когда создают топорное, в хорошем смысле, производство, когда применяют готовую продукцию в конкурентной борьбе – появляется цивилизация. По мере обрастания человеком орудиями труда и сражений природа на него оказывает всё меньшее влияние, и человек, владеющий всё возрастающей мощью, постепенно перестаёт воевать с природой и сосредотачивается на внутривидовой конкуренции. И поскольку животный мир давно уже подчинён, а значит и решена задача по получению эволюционных преимуществ, выходит, что в дальнейшем развитии цивилизации нет особого резона. Таким образом, все изобретения после, ориентировочно, лука и стрел, можно считать избыточными. Это всё равно, что паук, развесив между деревьями вполне эффективную паутину, принялся бы за вышивание крестиком.

Андрей всё хотел возразить, но из-за последней фразы внезапно вспомнил картинку с результатами одного забавного опыта: естествоиспытатель Гардиндж воздействовал на пауков небольшими дозами марихуаны, кофеина, других интересных веществ, а также пивом. До того, как подопытные были удостоены столь высокой чести, их паутина отличалась удивительной симметричностью, но вот после… Меньше всего вреда, как ни странно, принесла марихуана. А вот пиво дало такой результат, что вышивание крестиком по сравнению с ним – пустяк, о котором не стоит и говорить. Пиво, знаете ли… Андрей ещё долго и со вкусом рассуждал об этом, безусловно, вредном напитке, а профессор, верно оценив настрой дорогого гостя и немного поразмыслив, пригласил его к себе домой, дабы продолжить беседу без посторонних глаз и ушей, в обстановке, более пригодной для рассуждения на столь свободные темы.

Город в последний раз за этот день обдал их сухим дыханием пустыни, и они отправились к дому профессора, почти не обращая внимания на дорожные ухабы.

Дом оказался хоть и неприметным снаружи, но уютным внутри; впрочем, гость до конца осознал, что не зря согласился на незапланированный визит лишь тогда, когда на столе появилась бутыль с явно алкогольным содержимым. Местные обычаи отнюдь не благоволят к спиртному, однако для иностранца можно сделать исключение – тем более что у Аллаха есть куда более важные дела, чем этот разговор, перемежающийся краткими тостами за дружбу между народами, свободный Курдистан и доброе настроение дорогого шефа, которое завтра так пригодится.

Всё-таки, насчёт глиняных табличек… Отметим, кстати, что Андрей, слушая профессора и периодически выступая с фразочками, фразами и даже фразищами, вдруг с удивлением обнаружил, что не то чтобы не может точно определить, на каком языке идёт разговор, но язык будто стал такой же само собой разумеющейся частью общения, как мимика или взгляды. Так вот, насчёт… Вы бы, дорогой Андрей, с этими табличками были осторожней: могут возникнуть проблемы при таможенном оформлении. Тут среди специалистов недавно случился переполох: на чёрном рынке вроде стали появляться фрагменты книги превращений, до сих пор официально считавшейся утерянной ещё во времена нашествия персов. Существует легенда, что-де по табличкам книги, вообще-то описывающей способы превращения людей в богов разного рода, рассредоточен некий код, который, будучи прочитан целиком, незамедлительно вызовет, само собой, конец света. Ну, правительство больше интересуется сохранностью культурного наследия, однако помимо чёрных археологов у нас и охотников до содержательной части книги тоже хватает. Мало ли. Между прочим, довольно любопытно, каким образом легенда объясняет, почему мир до сих пор существует: оказывается, это уже не первая версия мира, а то ли седьмая, то ли восьмая. По легенде, верховное божество первую книгу, книгу творения, разбросало по небесному своду, отчего образовались звёзды и планеты, а вторую любило таскать с собой, дабы множить разнообразие природы. Книга по рассеянности была утеряна во время прогулки, обнаружена людьми и помещена под строжайший библиотечный надзор. Время от времени правители, побуждаемые лучшими чувствами и государственной необходимостью, пренебрегали увещеваниями жрецов, спускались в хранилище и принимались за чтение, проникаясь, табличка за табличкой, мудростью и могуществом, произнося заклинания и производя из жалких людишек вокруг себя несокрушимые армии слуг и солдат. Всякий раз вслед за кратким периодом величия и благоденствия мир проваливался в хаос. И вот, после очередного взлёта и падения, один из правителей едва приподнявшегося из руин Вавилона, желая избавить себя и грядущие поколения от соблазна раз и навсегда, повелел выстроить башню до небес и вернуть книгу её истинному владельцу. И вознеслась башня, почти достигающая облаков, и понесли книгу наверх. Библиотекаря, которого ещё в начале службы лишили языка и ослепили, долгие годы проведшего в подземелье и теперь сопровождающего царя в роли носильщика, ожидала смерть, нужная для привлечения внимания божественных очей и к радости толпы, простёршейся от башни во все стороны. Однако слепота его была обманчивой: он давно уже приспособился к молчаливому чтению клинописных табличек при помощи рук, поэтому от окончательного постижения книги его отделяло только чувство долга и последняя табличка. Но теперь, доставив бесценный груз на вершину, прежде чем шагнуть в пустоту, он возложил на книгу дрожащую ладонь. Внезапно башню объял быстро сгущающийся сумрак, вокруг стало тихо и страшно. Под ногами оцепеневшей толпы дрогнула земля, раздался гул и скрежет, камни посыпались с неба, и мир снова исчез. Вот. Следы библиотекаря на этом теряются. Ещё наливочки?