Самая страшная книга 2020

– Майпар задавил, – Акыс помедлила, подбирая русское слово, и, не найдя, изобразила косолапого, вставшего на дыбки. – Девочка убежать и спрятаться. Когда вернуться, мать мертвый совсем. Майпар сытый, выжрать потроха и уйти. Девочка три дня возле тела сидел.

– И чего девочка жрать? – нахмурился Угрим.

– А вона, рука, – подтвердила страшную догадку Акыс.

Мужики зачертыхались. Для туземцев человечину есть, что для русского хлеб. В голодные зимы от вымирающих стойбищ за версту тянуло духом мясным, и не дай Боже в булькающее на углях варево заглянуть. Еще в царствование Алексея Тишайшего казаки из отряда атамана Федора Усова угостились вогульской жратвой, нахваливали да радовались, пока на дне котла разваренную человеческую башку не нашли. Порубили казаки людоедов, а сами, вернувшись в Тобольск, заложили Крестовоздвиженский храм, грехи великие отмолить, ибо как сказано в Писании – человекоядцам в Царствие Небесное ходу нет.

– Тьфу, волчья сыть, – Угрим передернул плечами. – Вели бросить.

Акыс прикрикнула, девочка отшатнулась, насупилась, прижимая материну руку крепче к груди, и затараторила.

– Думает, хотите мясо отнять, – давясь кудахтающим смехом, перевела Акыс.

– Маленькая баба, а уже дура, – прогудел в бородищу Лукьян.

– Хай с ней, пусть жрет, – отмахнулся Угрим. – Как ее звать?

– Нун нама келне? – спросила Акыс.

– Энны, – девочка робко улыбнулась, смекнув, что огромные белые люди припас не сожрут.

– Энны, – передразнил Угрим. – Щас глянем, что ты за птица, Энны. Капитошка, спытай Божьим словом, вдруг тварь какая под видом дитя.

Монах опасливо приблизился на пару шагов и осенил ребенка крестным знамением.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Девчонку не свели жуткие корчи, на голове не выросли рога, и копыт тоже не было. Энны стояла, удивленно улыбаясь и хлопая узенькими глазами.

– Вроде живая, – пожал тощими плечами монах.

– Пущай с нами идет, – велел Угрим. – Деньгу за такую мелочь великую не дадут, но все ж таки прибыль. И кормить не надо, мамку доест.

Господи, дитем торговать, ужаснулся про себя Игнат. Хоть и язычница, а все одно грех. Маленькая вогулка напомнила погибшую дочь. Хотелось обнять кроху, угостить сластью какой. Игнат машинально коснулся блюда, спрятанного на груди. Если не заартачится атаман, выкупит девку Игнат. Хер с ней, с избой. Мать сгинула, так отец знамо мечется – ищет своих. Из шкуры Игнат вывернется, а дочку ему возвернет. Одно у них горе, Игнат той беды вдоволь хлебнул. Не приведи кому Бог.

Энны словно прочитала мысли и одарила Игната улыбкой. Сверкнули острые зубы. Он поспешно отвел глаза.

Угрим всмотрелся в окоченевшее солнце, почмокал губами и повел ватагу в распадок, заросший чахлой крушиной и лиственницами, уронившими побуревшие иголки на мох. В тумане зловеще стонало и выло. Может, ветер, а может, вогулы снова напали на след. Игнату было плевать. Он еле передвигал окоченевшие ноги, запинаясь о мелкие валуны. С пепельного неба хлопьями повалил густой мягкий снег с примесью ледяной крошки и капель дождя. Снег таял на размокшей земле и оседал на спинах, превращая людей в медленно бредущие бело-черные тени.

– Все, не могу, – охнул Яшка и мешком свалился в сырую траву возле гранитной скалы, раздвоенной на манер змеиного языка.

– Ног не чую, – заскулил Капитон.

– На берегу отдохнем, – упрямо мотнул головой Угрим. – Ты, Яшка, смотри, ждать не будем тебя.

– Я сейчас, сейчас, – заторопился Яшка. – Обождите, браты, скоренько я. Ношу облегшу, тяжко идти…

Он, безумно скалясь, распустил завязки узла, набитого деньгами и побрякушками вперемешку с золой. Капище грабили в потемках и впопыхах, пихая драгоценности и всякую грязь. Яшка набрал полные горсти, пропустил сквозь пальцы и, тихонько подвыв, стал выкидывать монеты с полустертыми ликами древних царей, золоченые серьги, перстни с камнями и ожерелья тонкой работы, оставляя себе угли и комья земли.

– Яшка, – позвал Степан. – Ты зачем?

Яшка мотал головой, словно не слышал, и пускал тягучие слюни, выбрасывая сокровища в тающий снег.

– Головенкою тронулся, – хмыкнул Лукьян. – Умишко на место встанет, будет скулить. Я ни копейки не дам, тут каждый всяк за себя.

Яшка отшвырнул последнюю монетку, сгреб грязное месиво в кучу, утрамбовал, завязал узел все с той же блудливо-довольной ухмылкой и встал, закинув груз на плечо.

– Все, все, готовый я. – Он, не оглядываясь, потопал в снеговую крупу.

– Тьфу, бесово семя, – сплюнул Угрим и погрозил пальцем Капитошке, бочком подбиравшемуся к выброшенным деньгам. – Своего мало? Не тронь, пуп надорвешь.

Монах виновато затряс бороденкой и припустил следом за казаками. Игнат, проходя мимо кучки украшений, отвел глаза. Пошли за шерстью, вернемся стрижены… Он внезапно заволновался и ощупал серебряное блюдо, укрытое на груди. Фух, показалось. От одной мысли потерять драгоценную ношу бросило в дрожь. Долину топили мутные сумерки. Истощенное солнце цеплялось за щербатые верхушки останцев, не в силах прорвать свинцовую пелену секущих ледяным крошевом и дождем облаков. Местность шла под уклон, попадались небольшие болотца и луговины с осокой и белокрыльником. За спинами изредка стонало и хлюпало, мерещились осторожные, вкрадчивые шаги. Обессилевший Игнат не мог повернуть головы и посмотреть, кто скрывается в полутьме. Он втайне надеялся, что появятся вогулы и прекратят мучения раз и навсегда. Пытки уже не пугали, измученное тело перестало чувствовать боль. Порой казалось, он уже умер и бредет среди скал и тумана в компании присыпанных снегом, гнилых мертвецов. Живой казалась только стосковавшаяся по людям Энны, прыгающая вокруг соплеменниц и беспрестанно щебечущая на своем языке.

Густая темнота поднималась из мерзлой травы, обвивала колени длинными щупальцами, цепляла за ичиги и сапоги, мешая идти. Каменные откосы смыкались и разбегались, уводя сотнями узких отнорков и выщербленных, заваленных гнилыми деревинами ям. Атаман обогнул низкую выветренную гряду и застыл, все услышали безумный, клокочущий смех.

Игнат смахнул налипший на ресницы лед и почувствовал, как сердце сжалось в упругий комок. Над ними высился останец в виде змеиного языка.

– Это другая, – с затаенной надеждой просипел Капитон.

– Та самая. Видали? – Лукьян шагнул и носком сапога ковырнул кучку выброшенных Яшкой монет. – Бесы нас кружат.

– Пропадем, – едва слышно ухнул Онисим.

– Проклято шаманское золото, – Яков затрясся. – Кто взял с капища монеточку малую, будет вечно блуждать среди краденого золота, умертвий и древних костей.

– Хайло прикрой, – огрызнулся Угрим. Тон атамана скрывал затаившийся страх. – Али никто в тайге не блудил? От усталости то. А вы: бесы, бесы… Где Угрим Перепойца прошел, там бесов нет. Заночуем, а утром разведрится, выйдем к реке. Мое слово крепко!

– Здесь живет злой дух Куль-Отыр! – взвизгнула Акыс. – Не дает нам уйти, требует кровавую дань.

– Чего мелешь, чертова баба? – вспылил Угрим.

– Ты сюда завел нас, Угрим, – обронил в морозную пустоту Лукьян. – С тебя и спрос.

– Ты, что ли, спросишь? – Лицо атамана хищно заострилось в подступающей темноте. Снег прекратился, пар от дыхания вырывался клубами и повисал в выстывшем воздухе.

– А если и я? – Лукьян смотрел под ноги.

Обнаженные клинки лязгнули одновременно. Игнат отступил, не желая попасть меж огней. Где казаки дерутся, мужику делать нечего… Угрим и Лукьян сходились по широкому кругу.

– А меня Марфа с дочками ждут. – Спокойный голос заставил всех обернуться. Обнаженный по пояс Степан стоял к ним спиной, чуть покачиваясь на леденящем ветру. Скомканный зипун и рубаха валялись в мокрой траве. – Три дочки у нас. Сыночка хотели, а Марфа как крольчиха заладила девок рожать. Прям душу вынула всю. Три дочки-то с Марфой у нас.

Ватажники онемели, Угрим с Лукьяном забыли о мимолетной вражде. Несущий околесицу Степан казался нереальным в мрачной долине, забитой падалью и костьми.

– Любят меня доченьки. – Худые плечи Степана тряслись. – А я их больше жизни люблю. Только из-за них в поход и ушел. Вернусь, поведу всех на торг, бусов накуплю, платья разного, жене шубу справлю. Заживем, а там, глядишь, и сыночка родим…

От Степана веяло уютом, спокойствием и домашним теплом. Его слушали, боясь развеять мимолетное очарование внезапно открывшейся мужицкой души. Игнату вспомнилась полюбовница Ольга, статная, румяная, теплая, пахнущая хлебом и парным молоком.

– Михайлой сынка наречем, в дедову честь… – Степан повернулся, бережно придерживая всаженный в брюхо клинок. Лицо украшала счастливая маска. Он, улыбаясь, повел ножом, вспарывая живот. Плоть разошлась ломтем белого подкожного жира, на пальцы плеснула черная в сумерках кровь. Хлюпнуло. Степан запустил руку в рану и, покопавшись, вытащил серо-розовую кишку.