Пирамида

Пирамида
Дмитрий Ланев

Обычная история – американский журналист, повоевавший во Вьетнаме, видевший многое, встретил женщину – прекрасную, в чем-то экстравагантную. Им было хорошо друг с другом, пока не вмешались таинственные древние силы, разрушившие жизнь, но не чувство.

Люди боятся времени,

а время боится пирамид

(Египетская поговорка)

Одна из многочисленных знакомых д-ра Антуана, с которой он поделился моей историей, вероятно, в психотерапевтических целях, сочла необходимым настоять, чтобы я отдал свои воспоминания об Элизе для ее журнала. Впрочем, прошло два года после того, как полиция вынесла свой вердикт – несчастный случай, который внес ясность в то, в чем ясности быть не могло. Разумеется, у меня нет никаких причин скрывать то, что происходило между нами, хотя в то, что я знаю и помню, мне самому порой верится с трудом. Это мне-то, человеку, бравшему интервью у всех крупнейших полицейских чинов Колумбии и Сайгона! Уж чего только они не «плели» мне – я верил. Верил, а потом был рад, что не дал им усомниться в этом до тех пор, пока не оказывался в своей редакции, под защитой ее стен и американского закона. Но может, это и правда, что нет ничего более полезного для читательниц женского журнала, чем рассказ мужчины, оставшегося ни с чем. Впрочем, не совсем ни с чем, ибо память о единственной женщине, сны о ней, желание ее, пусть даже чуть-чуть угасающее со временем – всего этого достаточно, чтобы наполнить оставшуюся жизнь неповторимым и большим смыслом. Это как служение богу, которое ни с кем нельзя разделить.

Наверное, проще рассказывать нашу историю с ее финала. Он относится к периоду моей жизни, когда я смог записать в каком-то из своих блокнотов глубоко прочувствованное следующее: "Неправда, что одиночество окружает человека! Оно рождается внутри него, где-то в лобных частях мозга, и протягивает свои щупальца вниз, к гортани, преграждая путь воздуху, спирая дыхание, дотягиваясь до сердца, которое начинает надрывно колотиться, будто детонирующий мотор, и, в конце концов одиночество достигает конечностей, и наиболее чувствительные их части – пальцы рук сжимаются, и вот тогда все тело совершает безрассудные, порой безумные поступки. Человек прилипает к окну, или к баранке автомобиля, и устремляется в не изведанное, случайными парами фраз борясь с монстром, который ожил в нем". Так что должно быть ясно, какие настроения владели мной, когда я мчался на встречу с ней, назначенную в Египте. Песок вылетал из-под колес, и длинный шлейф пыли долго висел в воздухе, не оседая, как винный запах в каком-нибудь темном подвальчике. Я не видел ее уже тридцать дней! За это время я выпил столько, что возмутился не только мой желудок, но и печень. За тридцать дней без нее можно было потерять не только здоровье, но и самого себя.

Элиза – великолепная выдумщица всевозможных проказ и мучений для меня, в этот раз воспользовалась не почтой, а факсимильной связью, прислав сообщение о месте и времени, где назначает наше очередное свидание. Гримаса судьбы – мы даже не подозревали, что той нежной и в чем-то мистической дружбе, в которую превратилась наша однолетняя страстная связь, эта прожженная пустыня вынесет приговор и даст право сказать, что мы жили осень, зиму, весну и лето, Когда отношения затягиваются больше, чем на четыре сезона, приходиться говорить прожили столько-то и столько-то, там-то и там-то, в чем услужливый слух всякого одиночки готов услышать трагические нотки плача существ, обреченных на борьбу друг за друга, в то время как предпочтительнее было бы наслаждаться друг другом.

В спешке я не подумал о том, что бумага для факсимильных аппаратов быстро выгорает на солнце, и не снял копию. Развернутый на колене листок, норовящий свернуться в трубку, посерел, а буквы на нем потускнели. Создавалось впечатление, что этому сообщению несколько лет, хотя я получил его только накануне – в благоустроенном и прохладном холле гостиницы, наполненном говором разноязыкого народа, из рук сексапильной египтянки, говорившей по английски так, как ребенок обсасывает слишком большую конфету.

Я взял напрокат джип и приехал к подножию одной из тысяч разбросанных по Египту пирамид. Согласно приказу я остановился со стороны, где нещаднее всего припекало солнце. С противоположной стороны разбили свой комфортабельный лагерь археологи. Почему я не пошел к ним и не попросился в прохладу какой-нибудь палатки, где мог бы получить стакан джина с медленно тающими «глыбами» льда – причуда моего характера, согласного выполнить прихоть любимой женщины. Я сел на песок в тень, отбрасываемую джипом, вытянул ноги и приготовился ждать.

Что это была за женщина! Только она сама могла говорить о себе без лжи. Все остальные, кто когда-нибудь видел ее, не могли сказать правды, поскольку ни черта в ней не понимали. Произнося восхищенные или немного осуждающие слова все ошибались, не ведая того. Элиза была вне понимания обычного человека, занятого обычными делами и поглощенного обычными женщинами. Ее мог понять только свободный человек, каким в большей степени, чем другие, оказался я. Повезло ли мне?

Мы познакомились ровно за год до этого свидания в Египте. В начале октября 19.. года я оказался в Нью-Йорке, прибыв в этот раз из городка Гранд Хевен (Grand Haven), что расположен на самом берегу Мичигана. Самолет приземлился поздно вечером, около одиннадцати часов, а в такое время в октябре в Нью-Йорке на улице глубокая темень. Кроме того, как я знал из новостей, Новую Англию сотрясали штормовые ветра и ливни; где-то под Бостоном с нескольких домов сорвало крыши, а в Нью-Бедфорде (New Bedford) закрылся для посетителей музей китобойного промысла, так как потоки воды, несшиеся по наклонной улочке мимо него, не позволяли туристам подойти к величественным ступеням, ведущим в музей. Для нью-бедфордцев это было событием! В аэропорту Кеннеди в самом Нью-Йорке из-за ветра неудачно приземлился самолет. После желтого песка Мичигана, после обеда в залитом солнцем прибрежном ресторанчике, сквозь стеклянную стену которого открывался вид на небесный простор одного из Великих Озер, после мичиганских местных окуней, приготовленных без костей и так вкусно, что я попросил вторую порцию, Нью-Йорк показался мне темным и неуютным, а пиво, которое я купил сразу же после посадки – просто отвратительным. Я поставил недопитую бутылку на пол около дверей и вышел из здания аэровокзала с такой кислой физиономией, что пара полицейских на входе посмотрели на меня чуть более внимательно, чем на других пассажиров. Я не успел сесть в последнее желтое такси на стоянке и был вынужден воспользоваться услугами смуглого эмигранта с горбатым носом, как оказалось – бывшего некогда румыном. Он посадил меня в старый черный линкольн и повез на Манхеттен.

Сам я с Западного побережья и, уехав с него, перебрался сначала в Азию, потом жил в Лондоне, и снова вернулся в Сан-Франциско. В Нью-Йорке я был всего несколько раз, и то – все время проездом. Я не знал этого города, о чем сообщил таксисту, и он ответил, чтобы я не беспокоился. Он, мол, семнадцать лет как шоферит и знает в этом огромном городе все. Поскольку я не сказал ему о своей профессии, которая тоже заставляет узнавать все, он проникся ко мне симпатией и доверительно сообщил, чтобы я остерегался проституток. Его английский оставлял желать лучшего, но ехал он быстро. Впрочем, если бы он знал, что моя командировка связана как раз с вопросом о проститутках, он, наверное, ехал бы еще быстрее. Но не об этом речь.

Американизированный румын привез меня в какой-то отель с замысловатым восточным названием, воспроизвести которое моя память отказывается, а лезть в записную книжку мне лень. Отель располагался на 62 улице. А это, как известно, не самый лучший район Манхеттена. Желтый свет пятнами падал на мостовую и тротуар, по которым носились, подталкиваемые ветром, бумажки и прочий мусор. Было абсолютно безлюдно – столь свободное от пешеходов пространство я встречал только в древних арабских катакомбах. Тишину нарушал лишь гул и грохот дорожно-строительных машин в нескольких кварталах от этого места, да шерох проносившихся иногда автомобилей.

– Very most comfortable and cheapest hotel! – воскликнул румын на прощание и уехал так быстро, что я не успел забрать у него сдачу с пятидесяти долларов.

Вход в "самый лучший и самый дешевый" отель казался наиболее темным местом в стене здания. Я вошел и в конце длинного пещерообразного холла с высокими потолками, в котором царили полумрак и густой запах каких-то благовоний, навевавших мысль о необходимости проветрить здесь все и выбить пыль из стоявших вдоль стен диванов, обнаружил стойку портье. Тяжелые полотнища спускались к ней, образуя нечто вроде алькова. Откуда-то сверху спускались золотые веревочные кисти. За стойкой обитал восточного типа субъект, прятавший в углу гамбургер и чашку с дымящимся напитком. По запаху это был кофе, но я никогда не видел, чтобы кофе источал столько пара, сколько может произвести только камчатский гейзер. За боковой портьерой скрывался еще один гостиничный служитель. По крайней мере, мне хотелось, чтобы это был именно гостиничный человек, а не главарь местной турецкой банды, за которого его можно было легко принять. Он был с ног до головы одет в черную кожу и в расстегнутый ворот на волосатой груди я заметил массивную золотую цепь.

– Однокомнатный номер на две ночи, – сказал я.

Портье отодвинулся от своей пищи, оглядел меня и ответил таким тоном, как будто он был участником суда Линча, а я – бедным ниггером, в собственном кармане которого нашлась подходящей длины веревка.

– Только двухместный. Сто пятьдесят долларов за ночь плюс налог, – произнес он и снова принялся за гамбургер.

– Недешево для этих мест! – я поддельно изумился, но облокотился на стойку и пододвинул к себе стопку регистрационных карточек.

– Что значит недешево! – подал голос парень с золотой цепью. Он почесал скрюченными пальцами свою волосатую грудь и добавил:

– Это самый безопасный отель во всем районе!

Я понял. Я был благодарен ему за эту важную поправку. Именно в «самом безопасном отеле» я и хотел провести ночь… или две. Однако я остановил свою руку, готовую заполнить бланк, и вопросительно посмотрел на портье.

– Только на одну ночь! – сказал он.

Я не ожидал, что он так быстро прочтет в моих глазах то, что я думаю о его гостинице на самом деле.

– Что значит только на одну?

– Все занято, сэр! – ответил портье.

Я пожалел, что так быстро отпустил своего румына. В его рассказах о проститутках желание сорвать лишнее с клиента было все же менее заметно, чем во вранье портье.

– Ну, парни! Вы… – я отвернулся от стойки, собираясь взять сумку и покинуть отель, но не закончил фразы, поскольку тут же забыл, какое оскорбление хотел применить – после довольно интенсивной работы на Мичигане и утомительного перелета я был готов вспылить и проверить безопасность отеля на прочность, но… я увидел Элизу и осекся, как будто стеклянная стена возникла между мною и всем остальным миром. За ней только что захлопнулась входная дверь и она шла по холлу, оставляя за собой шлейф из загадочных и сладострастных улыбок современных чеширских кошечек. В колеблющемся воздухе за ее спиной стоящие у стены диваны преломлялись и превращались в услужливых и подобострастных карликов. На мой судорожный вздох она не обратила никакого внимания, а просто подошла к стойке и протянула руку. Портье вложил ей в ладонь ключ и при этом сверкнул глазами так, как это сделал бы индийский брамин, вынужденный отдать алмазное око своего божества для приданого дочери полковника английской армии.

Я снова повернулся к стойке.

– На две ночи только двухместный люкс за двести пятьдесят долларов плюс налог. – сказал портье, опуская взгляд.

Ставки росли пропорционально количеству достопримечательностей отеля и моему собственному пульсу.

Я согласился на эту цену, теперь показавшуюся мне вполне разумной для столь позднего часа, и, заполняя регистрационную карточку, осведомился, что это была за женщина.

– Мадам? – только это слово и смог выдавить из себя портье, будто его заставляли признаться в чем-то глубоко интимном.

Первую половину той ночи я провел в кресле, пытаясь думать о работе. Это были мучительные попытки вернуть сознание в привычное, но – как оказалось – неестественное русло. Я не хотел думать о предстоящем на следующий день визите в Департамент Полиции Нравов. Мне было плевать на громадный каменный мешок, зовущийся Нью-Йорком, и несколько важных для моего материала слов неизвестной мне женщины в форме офицера его полиции. Я как-то быстро охладел к моей статье, как будто она была уже написана и опубликована, и благополучно заброшена на пыльный чердак истории. Журналисты часто с этим сталкиваются – сгусток информации, ради которой пересекаешь огромные пространства или плещешься в каком-нибудь государственном учреждении, как осетр на мелководье, похож на метеорит величиной с грецкий орех, упавший в Амазонскую Сельву. Пробито несколько листьев, разбежались какие-то жуки, повернул голову ягуар – и ничего больше. Я пришел к выводу, что интервью с офицерами Полиции Нравов – вещь нужная, но так же подвержено прихотям и случайным поворотам истории, как и все остальное. Явление незнакомой женщины в холле отеля произвело на меня впечатление более значительного события. Моя статья показалась мне маленькой изюминкой рядом с сочной гроздью спелого винограда.

Вторую половину ночи я боролся с различными конторами по найму автомобилей. Мне почему-то казалось, что малиновый кабриолет ягуар-даймлер произведет нужное впечатление, и женщина посмотрит на меня чуть внимательнее, чем накануне вечером. Я боролся до изнеможения – бестолковые ночные клерки никак не могли понять, почему мне нужно именно то, что мне нужно. Точнее – мне было нужно то, что я хотел. Один сонный тип предложил восьмиметровый шестидверный кадиллак. Я представил себя в нем и расхохотался. Для меня приехать на свидание в такой машине означало то же самое, что прийти пешком в шляпе на пять размеров больше, чем может поместиться на моей голове. Восемь метров и шесть дверей – это было слишком много. В моей собственной квартире вряд ли дверей наберется больше. "Нет-нет,– говорил я,– двухдверного кабрио будет достаточно. Но именно ягуар-даймлер – с капотом, похожим на нос павиана! И с элегантно приспущенным задом. Ведь именно так выглядит сегодня настоящая нестоличная Америка – старый шериф в слегка обвисших сзади штанах." После слов о штанах клерки замолкали, потом начинали неуверенно бормотать и приносить извинения за скудный сервис, в конце концов, признавались в собственном бессилии и предлагали позвонить в другие агентства.

Все же я добился своего, правда, ценой больших усилий – пришлось изрядно побороться со сном, который упорно старался закрыть мне глаза своей теплой лапой. Как-никак, а это была не первая ночь без сна за эту неделю.

В восемь утра я уже сидел в автомобиле напротив входа в отель. Эгоистическая часть моего сознания, отвечающая за нормальное функционирование организма, сверлила мозг мыслью, что я приготовился к встрече слишком рано: было безумием ожидать, что такая женщина просыпается раньше полудня. Но чистое серое небо, от которого вниз струилась прохлада, еще не смешавшаяся со смогом, укрепляла меня в моих намерениях. Я задрал ноги на «торпедо». Трое молодых негров в мятых костюмах прошли мимо, с интересом покосившись на рифленые подошвы моих ботинок, и свернули на ближайшую улицу. Я закинул руки за голову и принялся сочинять причину не работать, которая показалась бы убедительной моему шефу. Люди проходили мимо в обоих направлениях. Из проезжающих автомобилей пару раз выпали пустые пакеты от гамбургеров с товарным знаком Макдональдса. Мир нисколько не был взволнован большим чувством, пробудившимся в моем сердце.

Я нарочно так подробно останавливаюсь на всех этих мелочах. Дело в том, что хобби Элизы было устраивать сюрпризы. Впрочем, в ее случае сюрпризы часто казались – или оказывались капризами, и наоборот. И тот первый день был отмечен печатью этой ее необычности. Я сидел уже минут двадцать, разглядывая латунные украшения на двери отеля, и успел сочинить штук пять четверостиший о своих переживаниях, как вдруг краем глаза заметил одинокого посетителя в кафе на противоположной стороне улицы, видимого сквозь большое окно. Кафе, вероятно, открывалось совсем рано, молодой парень в джинсовой безрукавке уже заканчивал тереть мокрой губкой его окно, но кроме замеченного мною человека в нем никого не было. Мыльная пена, стекающая по стеклу, мешала разглядеть человека должным образом. Судя по шляпке, это была женщина. В такой ранний час если человеку надо в кафе, то он не просто заходит – в восемь двадцать утра человек в кафе забегает, хватает гамбургер и банку колы, запихивает и заливает в себя все это, вытирая рот салфеткой и одновременно дожевывая, выскакивает обратно на улицу и оглядывается, приноравливаясь к ритму большого города, из которого его на миг вырвало чувство голода. Но женщина в кафе никуда не торопилась. Она медленно помешивала ложечкой в чашечке и вдруг … подняла голову и посмотрела мне в глаза. Именно так – через всю улицу прямо в глаза. Я задохнулся и ощутил мгновенную слабость во всем теле, как будто только что проснулся не выспавшись. После короткого сна в ходе некоторых операций во Вьетнаме я чувствовал себя таким же ватным.

Женщина, а это была вчерашняя незнакомка, оглянулась, видимо, подзывая официанта, и снова посмотрела в мою сторону. Больше я ждать не стал, а вскочил и переметнулся через улицу, чудом проскочив перед желтым такси, водитель которого даже если бы хотел, не успел бы перенести ногу на педаль тормоза. Когда я вошел в кафе и подошел к ее столику, на нем уже стояла вторая чашка с кофе.

Позже при встречах с Элизой я часто ловил себя на ощущении, как будто выезжаешь в машине на огромную заасфальтированную площадь, на которой нет абсолютно никакой разметки. Куда ехать? Где твоя полоса? За ставшей явной округлостью горизонта везде подозреваешь готовую выскочить навстречу опасность. Уловив в себе это недоумение, граничащее с паникой, я понял, как сталкиваются самолеты в небе или корабли в океане. Человеку свойственно держать себя в рамках. Элиза разрушала стереотипы, она вела себя как звуки музыки в концертном зале, в котором тонко чувствующих душ все же меньше, чем хорошо слышащих ушей. В крайнем случае, я могу сравнить ее с кошкой, хозяйничающей в темном доме, в который вы вошли на пару минут. Ее большие глаза могли блеснуть с самой неожиданной стороны – и также погаснуть.

Итак, я вошел в кафе, небрежно сдвинув в сторону попавшийся на дороге стул, окинул взглядом расставленные в два ряда столики – никем не занятые и чистые, как умытые ночным дождем тротуары, и сел рядом с Элизой перед второй чашкой с кофе, появившейся, как по волшебству, пока я летел осенним листом через улицу.

– Ветер – сказала она, вскинув взгляд на мое лицо и остановив его на растрепанных волосах.

На улице действительно было ветрено, но я не нашелся, что ответить. Очевидные вещи – согласиться с ними не легче, чем возразить. Это как ответить на вопрос, какая перчатка лучше – левая, или правая. "Дайте обе" – обычно отвечал я в таких ситуациях.

Столики в кафе были круглые, мы сидели вполоборота друг к другу. Она бесцеремонно смотрела на меня справа, а я смотрел на опустившего голову и, вполне вероятно, заснувшего бармена за стойкой. Повернуть голову в ее сторону я не мог. Просто не мог. Во время одной операции во Вьетнаме случайно погиб грудной младенец. Мы уходили из деревни, а его мать стояла на краю дороги и смотрела на нас. Мы для нее были чем-то вроде внезапно рассвирепевшей стихии, она не проклинала нас и не плакала. Но мы почему-то, проходя мимо, смотрели строго вперед. Даже не под ноги. Несостоятельность и упрямство пирровых победителей влекло нас обратно в казармы. Такие апострофы сознания, такие камешки в извилинах потом не дают покоя всю жизнь.

– Джон! – она положила свою ладонь на мой кулак рядом с чашкой, к которой я так и не притронулся, – вы не любите кофе! Я ошиблась, Джон…"

Мне почудилисть слезы в ее последних словах и я было открыл рот, но не успел ничего сказать.

– Пойдемте отсюда, Джон! Пойдемте!

Ей, должно быть, нравилось произносить мое имя. У нее это получалось чуть-чуть нараспев, не по американски. Вероятно, портье мог быть слоохотливым, когда хотел. От предмета своего тупого вожделения имена постояльцев он не скрывал.

Мы встали и направились к выходу, но остановились перед стойкой. Бармен поднял голову и с готовностью услужить чуть-чуть развернулся к полкам позади него.