Попросту

– В таком случае, мы совсем не понимаем друг друга…

– Очень может быть… Я неученая и едва умею подписать свою фамилию, и то братец три года учил.

– Неужели вам приятно было бы видеть меня мужем Седелкиной?.. Теперь я бедный человек, но все-таки совершенно независимый, а тогда…

– Ах, какой вы странный!.. Да ведь нужно же когда-нибудь жениться, а не все ли равно на ком…

– Нет, не все равно… Видите ли, я немножко поздко явился к вам в Пропадинск, а если бы приехал пораньше, тогда, может быть, и женился бы на богатой невесте, но только не из-за денег.

– Это вы про меня, что ли? – как-то по-детски просто удивлялась Прасковья Гавриловна и так хорошо смеялась, а потом с кокетством горничной прибавила: – Я не верю мужчинам.

По вечерам в большом бубновском доме было так хорошо! Везде цветы, мягкая мебель, много света и вообще какого-то уюта. Нужда еще долго не постучит в резную дубовую дверь подъезда, а Прасковья Гавриловна так и состарится среди окружающего ее тупого купеческого довольства. Ее огорчало только то, что не было детей. Часто по вечерам, когда Прасковья Гавриловна сидела в гостиной на диване с какой-нибудь дамской работой в руках, доктор читал ей что-нибудь или рассказывал. Она умела слушать, и ему нравилось, как звуки его собственного голоса отчетливо раздаются под высоким потолком. Просыпалась какая-то буржуазная зависть к этому комфорту и беззаботному существованию, но Кочетов вовремя вспоминал о своей бедности и уличал самого себя в грехопадении.

– А как вы думаете, доктор: долго еще протянет мой муж? – спросила однажды Прасковья Гавриловна, когда они таким образом сидели в гостиной.

– Не думаю, чтобы долго, если он не бросит свою мадеру…

У Прасковьи Гавриловны этот ответ вызвал на глазах слезы, и она низко наклонилась над своей глупой работой. О чем она плакала? Неужели о муже, которого не любила, или о своей молодой жизни, не видавшей ни одного солнечного дня? Вообще, какая-то загадочная натура, – думал про себя Кочетов, как все бесхарактерные люди, не выносивший женских слез.

Такие t?te-?-t?te удавались не часто. Обыкновенно являлся или сам Бубнов или Семен Гаврилыч, а с ними – и бесконечная мадера. Бубнов трезвый был несчастным человеком – одутловатый, с нездоровым цветом лица и с удушливым кашлем, он молча ходил из угла в угол и похрустывал холодными, влажными пальцами. В период запоя он буйствовал, как чумной бык, и его обыкновенно связывали. Кочетов пробовал было уходить от мадеры, но это ни к чему не вело.

– Э, батенька, от нас не уйдешь, – фамильярно объяснял Семен Гаврилыч, прищуривая глаза. – Возьму да сам приеду к тебе в гости, а без мадеры какой же я человек…

– А я не буду вас угощать…

– А я с собой привезу… Нет, у нас, голубчик, все попросту!

От Семена Гаврилыча все-таки еще можно было отвязаться разными правдами и неправдами, но было хуже, когда принималась угощать сама Прасковья Гавриловна. Она это делала с такой милой настойчивостью и так ласково смотрела прямо в глаза, что у Кочетова не было сил отказаться.

– Пашенька, пригубь, а то он может подумать, что мадера с отравой… – хохотал Семен Гаврилыч, довольный этой комедией.

Прасковья Гавриловна не заставляла себя просить, наливала себе маленькую рюмочку, отпивала крошечный глоточек и с улыбкой смотрела на доктора.

– Вот у нас как!.. – повторял довольный Семен Гаврилыч и опять целовал сестру в губы. – Ай-да сестрица… люблю!

Редкий день проходил без того, чтобы Кочетов не являлся домой немного навеселе. Сначала он стеснялся в таком виде показываться перед Яковом Григорьичем или перед Авдотьей, но потом это неловкое чувство прошло само собой. Лицо у доктора заметно пополнело, появился даже румянец какого-то кирпичного цвета и пришлось переделывать платье.

– У нас уж климат такой, – добродушно объяснял Яков Григорьич, тоже ходивший вечно с мухой. – Поживет человек, и сейчас в нем полнота начнется…

– Это от мадеры, Яков Григорьич.

V

Бубнову делалось все хуже, и Кочетову приходилось дежурить у него по целым дням. Развивалась водянка. Печень была увеличена, как у всех пьяниц.

– Ведь мне всего двадцать восемь лет… – простонал однажды Бубнов, с каким-то отчаянием глядя на доктора. – А какое здоровье-то было: подковы ломал.

– А давно вы начали пить?..

– Да не помню хорошенько… После женитьбы постарался.

Кочетов заметил, что больной боится жены, и просил ее не ходить в его комнату. С ним делалось дурно, когда в соседней комнате шуршали легкие шаги. Чтобы скрыть свое волнение, он притворялся спящим и лежал с закрытыми глазами все время, пока Прасковья Гавриловна сидела в кабинете. По конвульсиям дрожавших рук Кочетов знал, что Бубнов не спит, но не выдавал его. А как он страдал, этот несчастный пропойца!.. Лицо получало какой-то зеленоватый, трупный цвет, на лбу выступал холодный пот, кулаки судорожно сжимались, и больной кусал губы, чтобы не выдать своих мук. Теперь он просил мадеры одними глазами, в которых застывало какое-то животное отчаяние.

В январе Бубнов уже лежал вплотную, а в феврале он умер. Смерть даже пустого и никому не нужного человека имеет в себе что-то внушительное, что невольно заставляет задумываться. Глядя на холодевший труп своего пациента, Кочетов думал о том, что неужели вот этот купец Бубнов родился на свет только для того, чтобы выпить несколько бочек мадеры? Нет, это ужасно… Ведь был он ребенок, его ласкала любящая материнская рука, потом он вырос такой сильный и красивый, встретился с Прасковьей Гавриловной, а там уж пошла сплошная мадера, мадера без конца… Ведь думал же о чем-нибудь этот странный человек, что-нибудь чувствовал и желал? Может быть, в мадере он топил свое одинокое горе, которого не мог или не хотел ни с кем делить…

Купеческие похороны со всем их безобразием служили только логическим заключением безобразной жизни. Конечно, явился «весь Пропадинск», пивший чай в ремесленной управе и отсюда делавший каждый день обход по знакомым – сегодня у Семена Гаврилыча легкая закуска, завтра у Нагибина, послезавтра у Голяшкина или Огибенина, а там экстраординарные случаи для усиленной выпивки – именины, родины, крестины, похороны, годовые праздники и даже юбилеи. Это было что-то ужасное, роковой круг, из которого трудно было вырваться. Бубнов умер раньше других, потому что был сильнее и мог больше злоупотреблять. Заливался хор соборных певчих, соборный протопоп сказал на свежей могиле небольшое слово на тему, что все люди смертны и есть вечная жизнь, а потом все закончилось уже похоронной мадерой.

– Пашенька, не плачь… – говорил Семен Гаврилыч, утешая сестру с обычной фамильярностью. – Слезами не воскресишь человека, ежели он прошел свой предел.

Три Иванова и два Поповых повторяли то же самое с некоторыми вариациями. Кочетову было гадко, и вместе с тем он не мог не заметить, что траурный костюм очень шел к Прасковье Гавриловне, черной рамкой выделяя ее молодую, полную сил красоту. Конечно, на похоронах так думать не совсем прилично, и Кочетов все пил мадеру, чтобы забыться от какого-то сумбура, который начинал его давить. Жизнь – глупая вещь.

– Ведь вот жил-жил человек, а потом взял да и умер, – со вздохом говорил старик Седелкин, преследовавший доктора своим вниманием.

– Жил долго, а умер скоро, – глубокомысленно вторил председатель земской управы.

Накатывалось что-то вроде раздумья на этих бесшабашных людей, но и этот пробел заливался мадерой. Семен Гаврилыч разыгрывал роль хозяина и с каким-то цинизмом повторял:

– Господа, помянемте покойника мадерцей… Все там будем! Не правда ли, отец дьякон?.. У нас все попросту: был человек – и нет его… А Ефим Назарыч уважал весьма мадерцу.

С похорон Кочетов вернулся домой совершенно пьяный, и Яков Григорьич бережно уложил его в постель. Старик вполне сочувствовал квартиранту, потому что нужно же было помянуть покойника… Даже и он, поджидая квартиранта, перепустил лишнюю рюмочку: тоже жаль человека. Бывало, идет по улице Бубнов, весь в бобрах, а увидит старика – и поклонится. Обходительный был человек, нечего сказать.

Когда на другой день утром доктор проснулся с отчаянной головной болью, Яков Григорьич завернул к нему поправиться вместе – поправились очищенной.

– Она, очищенная эта самая, отлично расшибает кровь, – тоном специалиста объяснял старик, нюхая корочку черного хлеба.

– Расшибает?..

– Так точно-с… От мадеры кровь, например, сгущается, и выходит зловредная вещь. Да-с… Вы как думаете, Семен-то Гаврилыч пьет? Он, например, пьет наряду с другими и дойдет до своего градуса, значит, в полную меру… Хорошо-с. А на другой день, хоть сегодня взять, вас ломает и кочевряжит, как Мазепу, а он, Семен-то Гаврилыч, как стеклышко. Это как, по-вашему?

– Не знаю… Железное здоровье такое.

– А Бубнов-то плох был? Двумя четырехпудовыми гирями крестился.

Оглянувшись со свойственной ему осторожностью, Яков Григорьич шепотом сообщил:

– Все дело в насосе, Павел Иваныч…

– В каком насосе?..

– А в Нижнем был Семен-то Гаврилыч, ну там эту самую штучку и приобрел… Весьма даже оно любопытно: как напился до своего градуса, начало его мутить, он, значит, Семен Гаврилыч, насос себе в пасть и запустит, да все и выкачает оттеда, а завтра, как встрепанный. Неужели не слыхали?

– Нет…

– По-моему, это нехорошо и даже весьма нехорошо… Вон покойному Бубнову предлагали, так он всю машину изломал у Семена Гаврилыча, потому как я, говорит, не хочу быть скотиной. Нет, это уже что же, Павел Иваныч? И вы не поддавайтесь Семену-то Гаврилычу, ежели он к вам тоже с машинкой со своей подсыплется… Лучше уж, по-моему, в закон вступить: другого это весьма поддерживает.

– Жениться?

Переход от насоса к женитьбе был сделан так быстро и неожиданно, что Кочетов хохотал, как сумасшедший. Вот так логика!..