В горах. Очерк из уральской жизни

– А Гвоздев чем занимался раньше? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

– Я Аристарх Прохорыча еще вот эконьким мальчиком помню-с, – заговорил Калин Калиныч, продолжая в одной руке держать на растопыренных пальцах блюдечко с чаем, а другой отряхивая в него крошки сахара после каждого угрызения маленького кусочка. – Он в мальчиках жил у одного купца-с, так его и звали Аристашкой-с, ей-богу-с!.. Смышленый был мальчик-с… Потом он был приказчиком у другого купца, торговал красным товаром-с, а потом бросил это занятие и в кабак сел сидельцем… На моих глазах все это было-с! Только все это было до воли; а как дали нам волю, тут Аристашка-с и пошел в гору-с, – да так пошел, что всех за пояс заткнул. Теперь их, можно сказать, рукой не достанешь; а уж если они чего захотят, конечно, будет по-ихнему, – весь свет произойдут наскрозь! Тогда полицию сменили всю, это по делу Печенкина с Хряпиным, а легкое ли это дело – сами, чай, знаете.

Я уж рассказывал вам, что они на золотых приисках нажились, Аристарх-то Прохорыч, – продолжал Калин Калиныч. – А теперь они это занятие совсем бросили, потому хлопот очинно много; водкой не в пример способнее заниматься, потому – прибыль большая-с… Теперь возьмите один Старый завод: на нем одном что этой водки выйдет; а на других заводах, на приисках… И все Аристарх Прохорыч орудуют, все в ихних руках! Пятьдесят тысяч в месяц, говорят, одного акциза уплачивают… И тонко свое дело знают, потому как сами в заведении сидели и всю эту механику в тонкость произошли. Теперь у нас в заводах хоть взять: заработки большие, – другой в одну выписку, это в две недели, рублей сорок заработает, особливо мастера на катальной, в огненной работе, в горе, – так как же тут не пить?.. И пьют-с, очинно пьют! Парнишки в пятнадцать лет – и те пьют. А про рудники и говорить нечего: там что заработают, то и пропьют, – такое уж обнакновение-с, потому совсем избаловался народ!.. А Аристарх Прохорычу все это на руку-с… Ах, батюшки, да никак они это сами приехали-с!.. Вот легки на помине-с, – залепетал старик, подбегая к окну. – Так и есть-с… И Праведный с ними-с… Венушка, Венушка!.. Ах, батюшки, вот пожаловали неожиданно!.. Венушка, Венушка!..

IX

Старик без шапки выбежал на улицу, где остановилась пара наотлет. Из легкой колясочки быстро соскочил мужчина среднего роста с длинною бородой, лет сорока пяти, и вежливо посторонился, давая дорогу громадного роста господину в шелковом цилиндре и золотых очках, еще очень молодому, но чрезвычайно тучному; он едва вылезал из коляски, которая только гнулась и трещала под этим десятипудовым бременем. Первый был сам Гвоздев, а второй, как я начинал догадываться, вероятно, г. Праведный.

– Вот нелегкая несет! Чистая свинья этот Праведный, – ворчала Евмения, нервно ломая пальцы и сдвигая брови.

– Пожалуйте-с, сюда-с!.. Тут потолок-с, Аристарх Прохор… Ах, пожалуйста, нагнитесь сильнее, господин Праведный!.. Не знаю, как вас по имени и отчеству назвать-с, – лепетал Калин Калиныч, отворив дверь пред гостями и почтительно пятясь у них под самым носом.

– Марк Киприяныч, – пробасил г. Праведный, заглядывая в дверь и точно не решаясь войти в избушку.

– Вот и отлично-с. У меня дядю с матерней стороны тоже Марком звали-с. Только он, царство ему небесное, сильно зашибал-с водкой-с… Вы, Марк Киприяныч, вот о полати головкой не стукнитесь… Все собираюсь их как-нибудь убрать-с…

– Ну, здравствуйте, дядюшка! – здоровался Гвоздев с Калин Калинычем и искоса взглядывал в мою сторону.

– Мы, кажется, знакомы? – заговорил Гвоздев своим вкрадчивым, мягким тенором, протягивая мне руку. – Если не ошибаюсь, я имел честь принимать вас в своем доме?

В последний раз я видел Гвоздева лет пять назад, и за эти пять лет он, кажется, нисколько не изменился, по крайней мере не постарел ни на волос, а даже, пожалуй, помолодел и выглядел свежее, только волоса на верхушке головы значительно поредели и образовали довольно почтенную лысину. Широкое лицо Гвоздева, с окладистой длинною бородой, с выдававшимися скулами и широким носом, принадлежало к тому типу русских лиц, которые Островский в одной из своих комедий называет «опойковыми» и «суздальского письма»; но в этом лице была одна резкая особенность: густые сросшиеся брови и глубоко ввалившиеся небольшие глаза горели напряженно и болезненно и придавали физиономии какой-то неприятный оттенок отчаянной решимости. По своей небольшой фигуре Гвоздев был очень приличен и даже изящен и уж совсем не походил на сидельца, а плавные, мягкие движения придавали ему какое-то особенное чувство собственного достоинства. Когда он начинал говорить, то совсем опускал глаза и старался подвинуться к вам как можно ближе. Эта кошачья вкрадчивая манера и особенно плавные мягкие движения внушали невольное чувство инстинктивного отвращения, точно он все подкрадывался и выжидал только удобного момента, чтобы запустить в вас когти.

– Мой поверенный! – коротко отрекомендовал Гвоздев своего адвоката, который только засопел тяжело носом и вопросительно, нагло навел на меня свои навыкате серые глаза; оплывшая, неестественно красная физиономия г. Праведного не обещала ничего доброго, и на ней была отпечатана невозможная смесь какого-то странного добродушия и невообразимого нахальства.

– Кандидат прав, Марк Праведный, – рекомендовался защитник Гвоздева, протягивая мне свою медвежью лапищу, впору любому бурлаку.

За перегородкой послышалось сдержанное хихиканье, заставившее Калина Калиныча вспотеть лишний раз; но Гвоздев поспешил вывести старика из неловкого положения, проговорив с мягкою улыбкой:

– А где же, дядюшка, моя сестричка?

– На что вам меня? – отозвалась из-за перегородки Евмения.

– Да вот, Марк Киприяныч желают с вами, сестричка, непременно познакомиться…

– А вы в адвокатах, что ли, у Марка Киприяныча? Я полагаю, что у господина Праведного и свой язык есть.

Калин Калиныч лукаво и многозначительно подмигнул мне: дескать, послушайте-ка, какие дерзкие слова Венушка умеет говорить.

– Марк Киприяныч непременно желает видеть вас, сестричка, – продолжал Гвоздев, на носках подходя к самой перегородке.

– А если я не желаю видеть господина Неправедного? – бойко отвечала Евмения, и за перегородкой послышался ее вызывающе сдержанный смех.

– Силой милому не быть, Евмения Калиновна, – добродушно забасил Праведный, стараясь тоже заглянуть за перегородку.

– Вы исповедовать опять меня приехали, так я же вперед вам говорю, что ничего вам не скажу: ничего, ничего, ничего!.. Понимаете? У вас есть свой свидетель, так и целуйтесь с ним…

Калин Калиныч благочестиво сложил губы ижицей и покачал своей круглой головой на манер тех фарфоровых китайцев, которых выставляют на окнах чайных магазинов.

– Да мы совсем не по этому делу приехали, сестричка, – уверял Гвоздев, балансируя на своих коротких ножках.

– Я вам такая же сестричка, как ваш Неправедный мне братец, – заговорила Евмения, выскакивая, наконец, из своей засады.

– Имею честь представиться: кандидат прав Марк Праведный! – рекомендовался защитник Гвоздева.

– Ах, довольно, довольно! – говорила девушка, задыхаясь от душившего ее смеха. – Где вы, Аристарх Прохорыч, отыскали такое чудище?

– Из Москвы-с, нарочно выписал, чтобы вам показать, – проговорил Гвоздев с самой утонченной вежливостью, не выпуская руки Евмении. – Даже привез его к вам в дом…

Пока Калин Калиныч суетился около самовара, Праведный без церемонии подвинул стул к Евмении на такое близкое расстояние, что задевал ее своим толстым, как у слона, коленом; а Гвоздев опять обратился ко мне:

– А вы, вероятно, приехали на суд, да?.. Слушать, как будут меня судить?..

Тяжело вздохнув и опустив глаза, он заговорил взволнованным голосом:

– Да, да, вот до чего дожил, до какого позора! А все из-за чего? Из-за того, что хотел помочь человеку: тонул – топор сулил, а вытащил – топорища жаль… А я думаю так, – заговорил еще тише Гвоздев, придвигаясь ко мне ближе, – я думаю так: отчего же и не претерпеть за правду? Ведь вот будет суд, будут свидетели, – все будет видно как на ладони, всю подноготную выворотят; а если я ни в чем не виноват, кому будет стыдно, как вы полагаете?.. И я совсем не жалуюсь на Евдокима Игнатьича, потому что он, можно так выразиться, действует совсем в ослеплении… Что же? – я не ропщу, я даже рад, что все это дело дойдет до суда и мне дадут законную возможность восстановить свое доброе имя… Ведь они какие слухи про меня распускают, стыдно слушать… Ведь можно, конечно, обмануть одного человека, двух, наконец, трех, а ведь тут будет пятьдесят человек одних свидетелей, – им всем не заткнешь рта. А суд?.. Тут одних юристов человек пятнадцать будет, – все разберут. Все люди образованные, развитые, законы знают, как свои пять пальцев, – от них не увернешься… Это не то, что наш брат мужик, человек темный: куда ведут, туда и идешь, – что сказали, тому и веришь. Не так ли, дядюшка?

– А ведь действительно-с, Аристарх Прохорыч, – умиленно согласился старик, с каким-то благоговением заглядывая в рот «племянничка», откуда вылетали слова самой мудрости. – Я так полагаю-с, по своему глупому разуму, что Евдоким Игнатьич действительно обижают вас в ослеплении-с…

– Да еще как, дядюшка!.. Вы сами посудите, какую я теперь муку принимаю из-за каких-нибудь тридцати тысяч… Это из-за своего-то капитала я должен мучиться все равно как в аду… Ну, есть ли тут какой-нибудь смысл, дядюшка?

– Истинная ваша правда-с, Аристарх Прохорыч, – говорил со смирением Калин Калиныч, который в присутствии Гвоздева чувствовал себя, кажется, совсем уничтоженным. – А вот чайку-с, Аристарх Прохорыч?

– Отчего же, можно и чайку, дядюшка, – соглашался Гвоздев.

Праведный во время нашего разговора, кажется, успел обделать в исправности все, за чем приезжал, – по крайней мере по смущенному лицу Евмении и по ее опущенным глазам можно было прочитать довольно ясно: «Я – ваша; делайте со мной, что хотите». Разговор с Праведным, приправленный пикантными анекдотами и bon mot,[5 - Остротами (франц.).] привел Евмению в какое-то опьянение, от которого она не могла проснуться; время от времени она вся вздрагивала и заливалась своим неудержимым заразительным смехом, делая Праведному глазки. Калин Калиныч одним ухом тоже вслушивался в этот разговор и пришел от него в такой восторг, что, кажется, совсем позабыл о том, что его Евмения – барышня и что она сидит чуть не на коленях у Праведного. Старик усердно утирал платком свое вспотевшее лицо и, задыхаясь от смеха, шептал одну и ту же фразу: «Вот, можно сказать, уморили-с, с первого разу уморили-с!»

– Марк Киприяныч, стаканчик чайку-с? – предлагал старик.

Праведный вместо ответа продекламировал из «Коробейников» Некрасова четверостишие:

Ах ты, зелие кабашное,
Да китайские чаи,
Да курение табашное!
Бродим сами не свои.

– И впрямь: бродим сами не свои, – согласился Калин Калиныч. – Откуда это вы, Марк Киприяныч, так складно говорить только научились?

– Ученье – свет, почтеннейший Калин Калиныч! – скромно отвечал Праведный, полузакрывая свои бесстыжие глаза.

– Стаканчик чайку-с прикажете-с?

– Отчего же и не побаловаться китайской травкой, почтеннейший Калин Калиныч! Благодарствуйте.

– И вы будете уверять меня, что были студентом? – спрашивала Евмения Праведного, кокетливо улыбаясь и делая глазки.

– Даже самым убогим студентом был, – уверял Праведный, выпивая уже второй стакан с замечательным аппетитом. – Да, да… Был беднее самого Иова в дни его несчастия, и представьте себе, какой однажды вышел со мной преказусный случай. Жили мы, трое студентов, на Петербургской стороне, на Малой Дворянской улице, – и как это случилось, право, теперь не умею сказать, – только в одно прекрасное утро у нас на троих осталось из всей одежды всего-навсе только старые калоши, поповский подрясник и старая поповская шляпа… Даже самых необходимейших принадлежностей мужского туалета недоставало, – уж извините, Евмения Калиновна, за мою откровенность! Представьте себе, что происходило, когда одному из нас нужно было куда-нибудь выйти из дому… Но это еще ничего: выходили обыкновенно по вечерам, а история в том, что у меня была невеста, девушка из очень порядочного семейства, которая, не видя меня долго, понятно, очень скучала о моей особе и в один прекрасный вечер вздумала мне сделать небольшой сюрприз: отыскала мою квартиру и явилась, так сказать, на крыльях любви… Представьте теперь мое положение, господа!

– Ах, довольно, довольно! – стонала Евмения, хватаясь за бока. – Довольно!.. У-мо-рили…