На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья

Во-первых, кто такие эти друзья Бориса, как с ними познакомиться? Крыжевые не сказали об этом ни слова. Вообще, перспективы будущей совместной работы рисовались пока туманно. Кроме того, что нужно записывать и размножать передаваемые по радио сводки с фронтов, они ни о чем не договорились. Как размножать, каким способом? И кто будет этим заниматься – они трое: Борис с отцом и Самсонов? А остальные?.. Все это надо сегодня же решить!

Второй вопрос был более трудный и сложный. Самсонов так и не уразумел до конца, почему нужно было Борису скрывать от домашних свои истинные занятия и планы, держать в неведении отца, с которым они, казалось бы, так близки. Может быть, действительно не хотел он говорить раньше времени, пока не получится «что-нибудь путное»? Эта версия, исходившая от самого Бориса, была проста, правдоподобна и вполне согласовалась с его возрастом и характером. Но ведь могло быть и другое. Могло быть и так, что Борис действовал не самостоятельно, что были и есть какие-то люди, которые руководят всей его теперешней жизнью и с которыми он связан узами суровой конспирации. Эти руководители и могли надоумить его насчет радиоприемника, поручить ему войти в контакт с гитлеровскими офицерами. И что же удивительного, если они потребовали при этом строжайшего молчания!

Если это так, значит, перед ним, Самсоновым, открылась какая-то тропка к настоящему подполью. Но как ее нащупать, как вызвать Бориса Крыжевого на откровенный разговор?

Как ни велико было искушение начать такой разговор сразу же утром, Самсонов решил отказаться от всяких расспросов и терпеливо ждать, пока сами Крыжевые проникнутся к нему доверием и заговорят начистоту. Это был, конечно, наиболее верный путь. Утром, за чаем, Борис назначил их следующую встречу, дав понять, что он хочет перейти от слов к делу.

– А как у вас с жильем? Где вы ночуете? – спросил он, уже прощаясь, и, услышав в ответ что-то невнятное, предложил решительно: – Пойдемте вместе, посмотрим вашу халупу.

Зачем ему это понадобилось? Может быть, для того чтобы хоть как-то проверить нового и, в сущности, совсем незнакомого человека?

– Пошли, – согласился Самсонов.

Выйдя из ворот, Борис сразу же пошел быстрым, стремительным шагом. «Теперь куда?» – бросил он на ходу, когда они приблизились к перекрестку, и, получив ответ, свернул в нужную сторону, увлекая за собой Самсонова. Получилось так, что он вел Самсонова, а не тот его. Что-то уверенное, хозяйское было теперь во всей повадке этого юноши, который вчера еще, разинув рот, зачарованно, почти восхищенно слушал рассказ гостя. Тот, вчерашний Борис был очень уж не похож на этого, сегодняшнего. Вчерашний смотрел на Самсонова глазами восприимчивого ученика, жадно ждущего откровений, готового тотчас выполнить любое задание, если оно последует. В Борисе сегодняшнем чувствовался зрелый руководитель, и в самом отношении его к Самсонову было какое-то естественное, безоговорочное, словно само собой разумеющееся старшинство. Вчерашний выглядел человеком, только еще мечтающим о приобщении к подполью или делающим первые шаги на этом пути; сегодняшний заставлял подозревать в нем умелого подпольщика, действующего в согласии с какими-то директивами, в сообществе с какими-то другими людьми. И Самсонов вновь мучительно задумался над загадкой, которая волновала его с самого утра.

– Вот это и есть ваша квартира? – весело спросил Борис, когда Самсонов привел его к себе в подвал. Он пощупал руками ворох соломы: – Нет, ничего, не очень сыро, – уселся, помолчал немного, словно обдумывая решение, и вдруг резко встал: – Хорошо, придумаем для вас что-нибудь получше.

Он сказал это тоном хозяина, распорядителя, хорошо взвесившего свои возможности.

И это было, наверно, действительно так, потому что на следующее утро он, как обещал, зашел за Самсоновым и предложил ему перейти в новое жилище.

Они пришли на Улицу 9-го января, поднялись на четвертый этаж большого кирпичного дома и оказались в совершенно пустой квартире, которая даже не запиралась, потому что Борис открыл ее без ключа. Квартира состояла из крохотной передней и одной просторной комнаты, где не было ни кровати, ни стула, ничего, кроме рваного детского тюфячка, сиротливо лежавшего в углу. Вдобавок здесь было очень холодно, куда холодней, чем на улице: спустя несколько минут они оба – Самсонов в своей ветхой шинели и даже Борис в своем полушубке – уже стучали зубами.

– Надо найти фанеры, – сказал Борис, указывая на форточку с выбитым стеклом. – Приходите к нам сегодня, поищем у отца.

Так было назначено очередное свидание.

На вопрос Самсонова, кому принадлежит эта квартира, Борис ответил с простодушной улыбкой:

– С сегодняшнего дня – вам…

…Это был на редкость удачный день. Простившись до вечера с Борисом, Самсонов отправился гулять по городу и забрел на рынок. Здесь теперь торговали преимущественно барахлом. Вдоль прилавков, большей частью пустых, выстроились шеренги горожан, безмолвно предлагавших кто сапоги, кто пару белья, кто кухонную утварь. Судя по всему, эти люди стояли тут часами. Продуктов было мало, лишь у одного из прилавков, тесня друг друга, толпились хозяйки: здесь продавалось мясо. Когда Самсонов проходил вдоль молочного ряда, хрипловатый женский голос привычно проговорил: «А ну, кому ряженки, ряженки?» Это относилось к нему одному, других покупателей поблизости не было. Он невольно остановился, взглянул на стаканы, покрытые белым с красной вышивкой рушником, поднял глаза на пожилую краснощекую женщину, стоявшую за прилавком, и побрел дальше. Женщина окликнула его и уже настойчиво протянула стакан; то ли по виду его, то ли по взгляду она мгновенно оценила его покупательную способность, и вдруг жест ее стал еще более решительным.

– Та не треба грошей, вы так попробуйте, як вона на ваш смак…

И столько чистосердечной, понимающей доброты прозвучало в этом приглашении, что Самсонов не посмел отказаться. Он благодарно посмотрел на женщину, принял из ее рук стакан и аккуратно, стараясь не спешить, опорожнил его. В этот момент он и заметил то, что стало самым приятным и значительным событием дня. За прилавком двое крестьян что-то внимательно читали. По выражению их лиц не трудно было догадаться, что читают они запретное. Недолго думая, Самсонов подошел и спросил в упор:

– Что читаете?

Человек, державший в руках газету, мгновенно бросил ее за прилавок и вопросительно уставился на Самсонова.

– А ну покажи! – приказал Самсонов.

Тот, пожав плечами, поднял и протянул ему газетный листок. «За Радянську Украину», – прочитал Самсонов. – Восьмого марта 1942 года».

– Где ты это достал?

– Не знаю, – безразлично отозвался колхозник. – Кто-то мне ее в карман сунул.

– Хорошо, – сказал Самсонов, сложил газету вчетверо, спрятал ее и удалился.

Колхозники недоуменно смотрели ему вслед…

Весь день он радостно думал о том, что вот, наконец, сбываются его предположения: значит, есть в городе достаточно сильное подполье, если вчера на улице можно было прочесть слова из приказа Сталина, а сегодня в руках у крестьянина, приехавшего на базар, оказывается советская газета. Откуда-то она должна же была взяться! Какие-то люди получили ее из-за линии фронта – не иначе как через партизан, – получили и принесли сюда, на городской рынок!..

Вечером у Крыжевых Самсонов застал двух новых людей. «Друзья», – кратко объяснил Иван Андреевич. Высокий, статный мужчина лет под сорок, черноволосый и смуглый, похожий на цыгана, первым поднялся ему навстречу:

– Артюшков.

На нем были резиновые сапоги и куртка из чертовой кожи, делавшая его совсем черным. Какая-то подтянутая, собранная сила ощущалась во всем облике этого человека и даже в пожатии его руки, коротком и крепком. Когда Самсонов узнал, что у Артюшкова больное сердце, он не сразу этому поверил. О себе Артюшков рассказал охотно, но скупо. Зовут его Николай Владимирович. Родом он из Молдавии, перед войной работал в Бельцах. Из-за сердца не взяли в армию. Пришлось эвакуироваться вместе с женой и детьми – детей у них шестеро, младший родился перед самой эвакуацией. Под Уманью попали в окружение. Делать нечего, решили податься в Винницу: у жены здесь родные. Кое-как добрались, обосновались. Нашел знакомых в горторге, устроился заведующим железоскобяным магазином.

На вопрос, есть ли в этом магазине или в самом горторге свои люди, Артюшков ответил уклончиво, что свои люди, дескать, есть везде, будто не понимая, о каких людях ведет речь Самсонов, и тот пожалел, что задал этот вопрос.

Другой гость Крыжевых был совсем молод, немного постарше Бориса, – Петя Ткачук, слесарь железнодорожного депо. Он сидел молча, ни разу не вмешавшись в общую беседу, только кашлял, часто и подолгу, и, видно, очень стеснялся, что обращает этим на себя внимание; если бы не напряженный интерес, который все время виден был на его худом, не то смуглом, не то болезненно-желтом лице, можно было бы подумать, что он совершенно безучастен к предмету разговора.

Наконец Самсонов достал газету, положил ее на стол, разгладил ладонями. Все тотчас же сгрудились вокруг, склонились над столом. Читали молча, каждый про себя, иногда только какое-нибудь непонятное междометие вырывалось из уст Ивана Андреевича да слышалось довольное сопение Бориса. Первым, неожиданно для всех, заговорил Петя Ткачук.

– Наступают наши, – вымолвил он со вздохом. И добавил: – А мы тут без дела.

Борис посмотрел на него строго.

– Это кто же такие «мы»? Пусть каждый говорит за себя. Кстати, дело теперь всем найдется. – Он извлек из кармана большие старые часы – очевидно, отцовские. – Без десяти девять. Через десять минут – Москва… Как будем записывать, Трофим Корнеевич? – обратился он к Самсонову, впервые назвав его по имени-отчеству.

Самсонов предложил вести запись как бы конвейером: один пишет первую фразу, другой – следующую, третий продолжает, затем подхватывает четвертый, за ним – снова первый, и так далее. Эта система всем показалась сложной.

– Давайте записывать все сразу, – сказал Артюшков. – Там уж как-нибудь разберемся.

Пока они договаривались, Борис настраивал приемник, а Иван Андреевич занялся заготовкой бумаги: для этой цели послужили старые школьные тетради Бориса, из которых были вырваны все чистые листы. И вот, наконец, раздались знакомые позывные, а за ними далекий голос:

«Внимание, говорит Москва…»

Слышимость была плохая. Сквозь треск и свист каждое слово приходилось напряженно ловить, почти угадывать, и все же сводку удалось записать полностью. В ней говорилось о наступлении Красной Армии на Дону и в Крыму, под Тихвином и Ленинградом.

Самсонов сверил записи, заполнил пробелы и составил таким образом единый и окончательный текст.

– Теперь это нужно будет переписывать, – сказал он, закончив работу. – Если каждый приготовит по десять-пятнадцать экземпляров, этого, пожалуй, на первый раз хватит. Как? – обратился он к Борису, и, прочитав на его лице согласие, первый принялся за дело.

Он внимательно приглядывался к своим новым товарищам, к людям, с которыми предстоит, очевидно, делить опасности и невзгоды, сродниться в борьбе, жить вместе и, может быть, вместе умирать – кто знает… Вот склонился над бумагой Артюшков; он спешит, большие нестройные буквы торопливо выскакивают из-под его карандаша. Рядом старательно трудится Борис Крыжевой: голова наклонена набок, к самой руке, рот полуоткрыт; он пишет, словно рисует, – терпеливо и осторожно, не дыша. У Ивана Андреевича дело идет проще: рука его тверда и спокойна, буквы получаются не ахти какие – одна помельче, другая покрупней, одна по-письменному, другая по-печатному, – зато он обогнал и Артюшкова, и самого Самсонова, не говоря уж о Борисе. Труднее всех Пете Ткачуку. Работа дается ему с напряжением, карандаш не слушается, рука не расстается с резинкой. Получается довольно аккуратно, но медленно; Петя прибавляет темп, начинает торопиться и тут, как назло, пропускает слово. Кашель по-прежнему мучит его, лоб покрывается испариной, но Петя не останавливается, не дает себе передышки: боится отстать.

Не вызовет ли у них у всех разочарования, не надоест ли эта кропотливая прозаическая работа, которая предстоит, вероятно, изо дня в день? Хорошо, если Борис, Артюшков, Ткачук с кем-то еще связаны и получают, помимо этого, другие задания, вовлекающие их в активную борьбу. А если нет? Хватит ли у них выдержки, терпения вот так ежедневно или почти ежедневно переписывать от руки десятки листовок и потом распространять их по городу? Ведь ничего другого не предпримешь, пока группа не окрепла, не обросла нужными связями.

Самсонов попробовал заговорить об этом, но сразу же получил четкий ответ Артюшкова:

– Выбирать не приходится… Только вот бумаги на завтра не хватит.

– А вы думаете, нам и завтра здесь собираться надо? – спросил Самсонов.

– Ну, послезавтра… Этот товар, – Артюшков взял в руки, как бы взвешивая, кипу листовок, собравшуюся на столе, – этот товар мы за один день сплавим. Борис возьмет на себя Ленинградскую улицу, – тут же предложил он, – Петя – железную дорогу, вокзал; мне дадите Замостье, ну а вы с Иваном Андреевичем можете пойти на Первомайскую, на Котовского – места хватит…