На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья

Из каждой шеренги вышло по нескольку человек.

Выведя их на середину и приказав раздеться, офицер принялся ходить вдоль шеренг, пытливо всматриваясь в лица остальных.

Среди вышедших была женщина средних лет, в шинели, с повязкой Красного Креста на рукаве. Женщина держала за руку мальчика лет двенадцати. Ее лицо выражало не то растерянность, не то какое-то крайнее удивление, словно она силилась и не могла понять, чего хотят от нее и от мальчика. Глаза ее настойчиво спрашивали об этом тех, кто остался в строю. Когда, закончив свой обход, офицер вышел на середину и подошел к ней к первой, она только сжала руку сына.

– Раздевайся, – приказал офицер.

Женщина послушно сняла с себя шинель и гимнастерку. Мальчик плакал и держался за юбку матери. Затем ей было приказано снять и юбку. Женщина отказалась. Теперь в ее глазах была только ненависть. Офицер вызвал из строя двух пленных и приказал раздеть женщину. Пленные стояли не шевелясь.

У Ляли потемнело в глазах; она безотчетно рванулась, но тут же чья-то рука властно легла ей сзади на плечо.

– Спокойно! – услышала она громкий шепот. Она обернулась и увидела наклонившееся к ней незнакомое, заросшее щетиной лицо, такое же темное, как и все лица вокруг. – Спокойно, – повторил незнакомец, и рука его больно сжала ей плечо.

Раздетых пленных отвели в сторону, к лагерному заграждению, дали им в руки лопаты и заставили рыть яму.

Раздалась новая команда: всем пленным сесть. Затем конвоиры подошли к жертвам и стали по одному подводить к офицеру. Тот поворачивал обреченного лицом к яме и, выстрелив из револьвера в затылок, ногой сбрасывал тело вниз.

Ляля сидела в оцепенении, не в силах шевельнуться. Руки, ноги, шея – все вдруг одеревенело, что-то твердое сдавило грудь и начало ползти вверх, подступая к горлу тошнотой. Она почувствовала, что падает, и снова сильные руки человека, сидящего сзади, пришли ей на помощь.

– Ну, спокойно, – вновь услышала она, теперь уж у самого уха.

Она вздрогнула, схватилась за руку, лежавшую у нее на плече, и заставила себя поднять глаза на офицера: тот аккуратно вкладывал пистолет в кобуру. Женщины с мальчиком уже не было рядом с ним. Не было никого, кроме конвоиров.

Застегнув кобуру, офицер назидательно обратился к пленным:

– Вам давно надо было так поступить с коммунистами. Тогда у вас был бы порядок.

И закончил бесстрастным голосом:

– До утра никто не должен подниматься с места. За нарушение приказа – расстрел на месте.

Теперь все знали: это не пустая угроза.

Эту ночь Ляля провела в забытьи. Утром, сначала в полусне, а затем и наяву, перед ней возникла фигура вчерашнего незнакомца, и сильная большая ладонь все так же властно и успокаивающе легла ей на плечо.

– Ну? – спросил незнакомец и присел на корточки рядом с ней, ожидая ответа. – Что делать будем? – пояснил он наконец свой вопрос.

В его светло-карих глазах была какая-то неуместная, даже обидная ирония.

– Кто вы такой? – спросила Ляля.

– Я комиссар артиллерийского полка.

Теперь глаза его были серьезны и печальны.

– Откровенно! – заметила Ляля.

– Откровенно, – согласился комиссар. – Но ведь тебе можно верить?

– Я комсомолка, – сказала Ляля.

– Вижу, – сказал комиссар. – Что ж делать-то будем? Умирать вроде не хочется.

– А вы знаете, как бежать отсюда?

– Знаю.

Ляля вскочила от неожиданности.

– Спокойно, – сказал комиссар. – На марше, когда поведут на работу, держись поближе ко мне. Будь рядом. И следи. Поняла?

– Поняла.

– Только ведь гарантий никаких. Риск. Может, выйдет, может, нет, – продолжал комиссар, увидев, наверно, слишком много воодушевления и надежды на ее лице. – Ты представляешь себе, что нас ждет, если?..

– Все равно, – сказала Ляля.

– Все равно? – переспросил комиссар. – Ну хорошо, а дальше? Вот ты убежала, вот спряталась где-то в деревне у крестьян. А дальше?

Он ждал ответа.

– Не знаю, – призналась Ляля. – Надо будет, наверно, пробираться через линию фронта к нашим.

– К нашим… – повторил комиссар. – Через линию фронта… Ну, а если это уже невозможно?.. Ты откуда родом-то? Москвичка?

– Училась в Москве, а родом из Винницы.

– Там родные?

– Мать.

– Слушай, – он снова взял ее за плечо. – Если все будет хорошо, иди на юго-запад, на Украину, пробирайся к своей Виннице; либо там, либо по дороге ты найдешь себе дело. Война не только на фронте, война – всюду. Ты меня поняла? А если поняла, то не говори: все равно. Будем стараться не погибнуть.

– Будем стараться, – повторила Ляля.

Спустя полчаса или час они уже шли рядом в колонне пленных. Очевидно, не только с ней договорился комиссар о побеге: двое людей, шедших впереди, время от времени оглядывались на него, и Ляля догадалась, что они тоже ждут сигнала. Когда колонна оказалась в лесу, она не выдержала и несколько раз толкнула его локтем: были моменты, когда солдат, шедший сбоку, уходил далеко вперед, можно было юркнуть в кусты, и тот охранник, что замыкал колонну, почти наверняка не заметил бы этого, – но комиссар продолжал идти невозмутимо, даже не отвечая ей на все эти знаки. Колонна миновала лес, вышла в поле, и Ляля поняла, что случай упущен; оставалось ждать следующего.

На обратном пути после работы повторилась та же история. Вечером Ляля разыскала комиссара, но он сидел в окружении пленных, и поговорить не удалось.

Она уже отчаялась в задуманном, уже начали приходить в голову мысли о том, что, в сущности, ей совершенно неизвестен человек, назвавший себя комиссаром, и что это было неосторожностью, безрассудством – вести с ним откровенный разговор. Когда на другой день при построении колонны он нашел ее глазами и указал место рядом с собой, она уже не испытывала вчерашнего подъема. Но теперь сам комиссар был настроен по-другому. Впереди него стали те же самые люди, что и накануне, и он познакомил Лялю с ними. Это знакомство было формальным, потому что фамилий их она не расслышала, – да и что могли сказать фамилии, – и все же сознание, что все четверо связаны чем-то, прибавило ей силы и веры.

Когда колонна тронулась в путь, комиссар вдруг озорно подмигнул ей и сжал ее руку, словно хотел сказать: «Не робей, не вешай голову». В лесу он повторил то же движение, но теперь оно, кажется, значило что-то другое. Ляля оглянулась на охранника и в ту же секунду скорее почувствовала, чем увидела, как шмыгнул в сторону, в кусты, комиссар. Еще один из шедших впереди кинулся вслед за ним; другой замешкался, не успел; тут же раздались выстрелы, и Ляля поняла, что опоздала. Колонна вдруг резко остановилась, на какое-то мгновение люди стали как вкопанные. И вдруг началось беспорядочное движение, суматоха: передние бросились вперед, конвоиры устремились за ними; тем временем из задних рядов люди стали разбегаться по сторонам; кто-то сильным ударом повалил охранника, все еще стрелявшего вслед комиссару… Недолго думая, Ляля рванулась туда же, в кусты.

Она бежала и шла, ползла и снова бежала – до тех пор, пока вокруг нее не наступила тишина. Трудно было понять, она ли ушла так далеко или сами по себе стихли выстрелы и голоса, только в этой тишине она вдруг почувствовала себя недосягаемой для преследователей. Это была свобода.

Впрочем, едва ли конвоиры погнались за беглецами – тогда наверняка разбежалась бы вся колонна. А может, так оно и случилось? Может, охрана давно уже разоружена или перебита, а пленные разбрелись по лесу?..

Как обидно, что она не успела убежать вместе с комиссаром! Теперь он, наверно, уже далеко, и вряд ли она его когда-нибудь увидит. Как его звали? Не то Николай Павлович, не то Павел Петрович, и как это она не запомнила! А фамилии даже и не спросила…