Маёвский букварь

Смеркалось. Мы не включали свет.

И когда она меня вдруг обняла и поцеловала, я замер, как несовершеннолетняя девушка, не знающая, что дальше делать и как это оно бывает.

Или как суслик, загнанный в угол.

Или как… что?

Аналогии кончились. Мысли оборвались. Остались только чувства, и как писал писатель Аверченко – у меня «всё заверте…»

Мы ходили в обнимку по переулочкам Арбата. Практически не отлипая друг от друга.

Мы фактически не разговаривали. Мы заговорщицки молчали. И целовались-целовались-целовались.

Так – что губы у меня к концу вечера затекли.

А ведь где-то в этом городе – а может быть, на юге – ходил по этой планете вполне осязаемый Светин муж.

Третий лишний нашего вспыхнувшего навсегда романа.

Не знаю, жил ли он в её сердце, но, казалось, я вышиб его оттуда одним ударом. Сердце женщины… оно ж и так – маленькое. В нём никак не ужиться двум мужикам. Кто-то должен был съехать.

Поцелуями пока всё и обошлось. Взволнованный и разгорячённый, я долго не мог уснуть в соседской комнате, почему-то всегда пустовавшей – словно для таких, как я, залётных гостей.

Событие не могло не аукнуться стихотворением:

Горела люстра беспорядочно

что было сил.

Я приходил к Вам лихорадочно

и Вас любил.

И пела скрипка где-то около

(с седьмых небес).

И барабанил кто-то в стёкла

и в гости лез.

Лилась лиловая мелодия

издалека,

и мы в плену чревоугодия

и коньяка

сулили пылкое растление

своим телам

в полутоске, в полупрезрении

к иным делам.

Есть в этом нечто шарлатанское -

и рай, и ад -

шипит «Советское шампанское»

и сладок липкий шоколад!

А потом ещё и песню, полную таких же неуёмных восторгов и диссонансом печального резюме:

А в подсознаньи – осень, тучи, спешка,

съедает слёзы сигаретный дым

и королева, как простая пешка -

и плачется, и любится с другим!

Я весь отдался творческому порыву, нагло забросил учёбу.

Я даже сбежал из общаги.

Меня приютила таинственная женщина Инна, поселив меня в комнате с младшим сыном-астматиком. Старший сын Инны пребывал в это время в армии и койко-место было свободно. Муж Инны позволил мне носить его лётную куртку.

Удивляюсь, как они меня терпели два с половиной месяца трепетной неопределённости. Когда Инна с мужем ложились спать, я уволакивал телефон из коридора куда-то за угол, отползая поближе к кухне, и висел на проводе часами, безусловно, мешая хозяевам спать.

Мы шептались, а иногда просто молчали, телепатируя любовь в трубку, по проводам, через пол-Москвы и всю эту полудохлую осень…

Несмотря на долгие и страстные беседы, Света всё не решалась.

Однажды я узнал, что она даже не пыталась обозначить тему своему… ну, этому… который… ещё там. Рядом.

А я здесь. Отдельно. Чёрт-те знает где. В Чертанове.

Меня это взбесило, и я объявил телефонный бойкот.

Я спрятался и затих у Инны, как Ленин в шалаше. И, неосознанно подражая вождю, посылал оттуда длинные и вдохновенные письменные воззвания, только обращённые не ко всему российскому народу (всё-таки я был несколько скромнее), а одному-единственному человеку.

Свете.

Я исписывал стихами целые тетрадки.