Маёвский букварь

Бесполезно.

Мы съездили осенью в Таллинн (тогда ещё с одной «н» на конце»). Нас, блондинистых, там принимали за эстонцев.

Мы переночевали в пансионате дома учёных под Звенигородом – я там выступал с концертом. И мы там одновременно наблюдали ночной феномен – небо, разграфлённое тонкими белыми струйками облачков на правильные квадратики-клеточки. Получалась такая таблица во всё небо – хоть в крестики-нолики играй. Это же знак! – сказали бы какие-нибудь мистики-Рерихи. Знак, определённо.

А Света всё не решалась.

Я упросил Коганов одолжить мне квартиру дней на пять. И проторчал там в дурацком одиночестве, потому что Света всё не решалась заговорить с мужем.

Наконец, она решилась. И убитым голосом мне сообщила об истерике Виталика, о том, как он умолял её на коленях. Ну и так далее. Всё это было очень громко и на надрыве – почти как у Блока с Белым и Менделеевой.

Говорят, где тонко, там и рвётся. У них с Виталиком было отнюдь не тонко. Всё-таки семь лет брака, узы те ещё.

Но, в конце концов, она собрала вещи и переехала к маме.

Потом мы на Новый год съездили в Кострому, скрепив союз первым сексом.

Что характерно – у психиатра Виталика тут же нашлась подходящая партия – его медсестра. То ли он заблаговременно подготовил запасной аэродром, то ли обстоятельства требовали срочного создания новой семьи. Но факт остаётся фактом: медсестра родила Виталику двойню ещё раньше рождения нашей Даши.

После новогоднего вояжа в Кострому мы стали жить в двушке у Светиной мамы. Комната в Барыковском опустела. Виталик оттуда тоже уехал.

Он с медсестрой получил квартиру в Строгине (или снимал её? – не знаю). Но не прошло и года, как уехал в Израиль, а потом в Канаду.

Никакой приватизацией в московском воздухе ещё не пахло, и путём нескольких нехитрых комбинаций комната наших встреч, да и вся квартира в Светином доме в Барыковском досталась знаменитому режиссёру Павлу Лунгину.

И кладовка, в которой Света уединялась с телефонным аппаратом, узурпируя его на несколько часов, по слухам, служит теперь знаменитому режиссёру эдаким мини-бассейном, что при его макси-комплекции выглядит довольно экзотично. Думаю, режиссёр в этом резервуаре не столько плавает, сколько неподвижно лежит, в обрез ограниченный гладкими бортиками сего игрушечного водоёма…

Потом я гордо говорил (не думайте, не так уж часто, да и то, скорей, самому себе), что я увёл Свету у первого мужа.

Я врал. Себе.

Я её не уводил.

Она сама ушла. От него. Ко мне.

А ещё она шутливо меня благодарила за то, что избавил её от Израиля. И удержал на родине, в очень интересном тогда СССРе.

Она тоже ошибалась. Ни от какого Израиля я её не избавлял. Израиль, по большому счёту, был тут вообще не при чём.

Просто… для меня, загнанного в тупик своим творческим взрывом, ошеломительным рывком прочь из технарского окружения – в жизнь, полную чистой лирики и гармонии между тем, что бурлило внутри и тем, что много обещало снаружи – её появление было для меня спасением.

Шансом. Надеждой. На нашу счастливую жизнь.

И ещё это была Весна. Весна, продолжавшаяся больше года – от нашего знакомства до нашей свадьбы.

Весна, в которой было и лето с пароходной разлукой… и странные встречи в августе… и сумасшедшая осень, за которую мы столько сказали и рассказали друг другу, что хватило бы на целую жизнь… и спокойная тихая зима – уже вместе, уже вдвоём… и двухдневный майский трепет – регистрации, идиотских семейных застолий и торжественного венчания в Храме Всех Святых, когда воск со свечей капал на пальцы, и светлые слёзы текли по щекам…

Блокада

– вторая из старушек-вахтёрш, сидевших на посту общежития шестого факультета по адресу Дубосековская, 9. Абсолютная антагонистка Божьего Одуванчика. По аналогии с добрым и злым следователем, в пику бестелесной ББО Блокада олицетворяла грубое земное начало.

Говорила она, не переставая – громко, пылко и нечленораздельно. Повторяла бесконечным бубнивым рефреном «гады-сволочи-студенты». Все три слова звучали откровенными синонимами.

Долг свой понимала буквально: НЕ ПУЩАТЬ! Нет пропуска, забыл, потерял – нет тебе больше места в нашем общежитии. Потому и прозвали её за бескомпромиссность: Блокадой. Однако вся её принципиальность уходила впустую: через два окна от её вахты находилась умывальная комната. Окна в умывальнике были всегда гостеприимно открыты настежь, и находились в каком-то полуметре от земли. Поэтому, забыв пропуск и столкнувшись в двери с Блокадой, мы молча разворачивались, проходили десять метров и залезали в общагу через окно умывальной комнаты…

Большая маёвско-пищёвская битва.

Так уж географически сложилось, что по одну сторону Волоколамского шоссе раскинулась территория Авиационного института, а по другую – Строгановское художественное училище и Пищевой институт.

И так уж сложилось исторически, что с художниками и художницами маёвцы практически не пересекались, а вот с пищевиками (точнее, с пищевичками) – видимо, как с социально близкими, у нас сложились серьёзные отношения и возникли связи, для многих из моих сотоварищей обратившиеся в брачные узы.

Вообще-то маёвцев манили не только девушки. При общаге пищевого была потрясающая столовая, где готовили блюда в сотни раз вкуснее, чем в наших «рыгаловках» – разумеется, чем ещё могли похвастаться «Пищи», как не вкусной и здоровой пищей?

Ну и девчонки, разумеется. Потому как в МАИ учились преимущественно лица мужеского пола, а в Пищевом – граждане пола противоположного, нет ничего удивительного в том, что студентов этих вузов тянуло друг к другу.

Я и сам однажды встречал Новый год в такой вот смешанной компании. И вскоре после этих торжеств возникли две супружеских пары. Причём из-за одной девушки поссорились два соседа по комнате. Слава Богу, до конфликта не дошло. Андрюха Уткин отбил у Шуры Пархомчука умную пищевичку, а обиженный Шура с горя завёл себе кролика – но это уже другая история.

Так вот, однажды мы с однокурсниками имели возможность убедиться в том, что в Пищевом учатся не только девушки.

Случилось это всё опять же из-за баб.

Сидим мы однажды вечером, да даже ночью почти – у себя в комнате, чай пьём. Тихие такие первокурсники. На улице – ранняя тёплая осень, окна октрыты, порхает свежий ветерок…

И вдруг со двора раздаётся хриплый отчаянный клич:

– Мужики, Пищи наших бьют!

(Вообще-то агитатор употребил другой глагол, матерный, и читатель легко его вычислит – а я не буду даже намекать).

И тут мы наглядно убедились, насколько чуткие люди живут в Маевских общагах. Не прошло и пяти минут, как двор наполнился возбуждёнными молодыми людьми с разных факультетов. Набралась толпа человек сто, а может, и двести. И все сочувственно разглядывали кричавшего. У него под глазом наливался лиловостью фингал приличных размеров. Кричавший и его друзья поведали нам, что провожали любимую девушку в Пищевой институт, но наткнулись на неожиданное сопротивление девушкиных друзей мужского пола, видимо, также имевших виды на эту девушку. Оные друзья учились вместе с оной девушкой вместе – то есть в Пищевом институте и жили в одном с ней общежитии. В процессе разговора между спорящими сторонами возникло недопонимание, быстро перешедшее в рукоприкладство. Из-за того, что силы оказались явно неравны, маёвцы вынуждены были ретироваться, но пообещали вернуться.

В общем, когда наша толпа перевалила через Волоколамку и вышла на аллею, ведущую к Пищевому, там нас уже поджидала не менее многочисленная толпа. Судя по всему, на поединок вышло всё мужское население Пищевого института.

И маёвцы, и пищевики достойно подготовились и были неплохо вооружены подручными материалами – досками из разобранных скамеек, а также подвернувшимися под руку железяками.

Толпы замерли друг напротив друга, точно русские с монголами на Куликовом поле. И также, как на Куликовом поле, от каждой толпы выдвинулось по добру молодцу – типа Челубея и Пересвета.

Мы, ошарашенные первокурсники, коих было человек пять, стояли немного в сторонке и с надеждой наблюдали за ходом переговоров. О чём говорили переговорщики, слышно не было из-за нарастающего гула двух могучих орав.

Переговоры прекратились неожиданно. Уж не помню, с чьей стороны – метнулся нетерпеливый юноша с деревянным дрыном и без предупреждения стукнул этим дрыном одного из переговорщиков по голове. Переговорщик тут же прекратил переговариваться и упал на асфальт.

И началось! Мы и оглянуться не успели, как две толпы накинулись друг на друга и с завидной целеустремлённостью и скоростью начали обихаживать друг друга своими увесистыми орудиями.

Продолжалась эта битва минуты две, после чего толпы так же молниеносно отхлынули, а на асфальте осталось лежать несколько человек.

Растащив раненых, стороны возобновили переговоры. Снова вышли по двое с каждой стороны, снова говорили-говорили, и опять кто-то, не выдержав, дёрнулся вперёд и хлобысь переговорщика по башке!

И драка возобновилась – с мельканьем рук и лиц, со звяканьем железяк и гулкими ударами деревяшек.