Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

– Везде! Телефоны не отвечают.

– Кто вам нужен?

– Кто-нибудь. Где Сизов?

– Его убили. Я думал, вы это знаете.

– Я это знаю!?

– Разве нет? Так мне перед вами извиниться? О его дочке не хотите спросить?

– С ней что?

– Она жива. К вашему несчастью. Она будет главным свидетелем в суде.

– В каком суде?

– В московском, Черкизов, в московском. Уж раз вы сами мне позвонили, я скажу. Я не в Италии, я в Москве. И передо мной лежит заявление в прокуратуру. Я его только что написал. В нем ваша фамилия упоминается пять раз. И каждый раз в очень нехороших эпизодах. Завтра я отнесу его в московскую прокуратуру. Поэтому вам лучше никому не звонить: телефонный узел зарегистрирует все ваши контакты. Еще советую написать заявление с повинной. Спокойной ночи.

42. Дома

В пустую свою квартиру я вернулся нервно истощенным, но в целом радостным. Клиент мой, к несчастью, был мертв, но жива его дочь, я сам, и в моей прихожей на полу стояла сумка с иконой Рублева. Все могло закончится много-много хуже. Но в сумке была только одна икона. Была ли в кремлевском кладе вторая, я точно не знаю. Возможно, она всплывет когда-нибудь у антикваров. Но только никто и никогда не узнает, что она работы Рублева. Иконописцы никогда не подписываются, потому что их рукой всегда водит Дух Святой.

Я сварил себе по-быстрому манную кашу, напился чая и сел за письменный стол. Я не хотел откладывать это: завтра утром мне потребуются оба заявления. Сим-карту в телефоне я так и не сменил на местную: ждал звонка от Тани, но никто из этих двоих мне вечером не позвонил.

Никогда я не думал, что так трудно писать заявление в прокуратуру, да еще усталому. Но я его написал. Затем плеснул воды из под крана в лицо и принялся за письмо в Третьяковскую галерею. Второе письмо оказалось еще труднее: надо было объяснить музейщикам, откуда икона, и почему она Андрея Рублева. Меня прервал телефонный звонок. Я не узнал его голоса. Черкизов мне не звонил, но я часто о нем вспоминал, потому, что не мог понять этого человека, как преступника. Наш разговор был коротким: он опоздал, жизни историка не вернуть, и не мне теперь с ним разговаривать. Я посоветовал ему писать, пока не поздно, заявление с повинной, на том наш разговор и закончился.

Было еще рано, но я падал с ног от усталости. Поэтому отложил второе заявление до утра и завалился спать. Разбудил меня новый телефонный звонок. Уж я подумал – Таня. Нет – опять Черкизов.

– Это снова Черкизов… Спите? Я хочу умереть. Сейчас стою на карнизе сто десятого этажа над Москвой. Хотел просто услыхать в последний раз голос живого человека. Прощайте. Прощай жизнь!

Я услыхал в трубке сначала шаги по каким-то доскам, звон металла, тишина и потом нарастающий свист ветра. И снова далекий крик: «Прощайте все…». Я не считал секунды, – свист ветра в трубке только нарастал, – но потом раздался сначала сухой треск, затем глухой удар и трубка замолчала.

Черкизов ударился об асфальт головой. Череп его раскололся, как фарфоровая чашка, и его мозги, розовыми комками, разлетелись во все стороны, на десяток метров от тела.

Утром все упоминания о Черкизове я вычеркнул из заявления в прокуратуру, и переписал его начисто. Черкизов сам себя осудил и сам же привел приговор в исполнение, вмешиваться в его дело мне было нечего. «Не суди, да не судим будешь».

Денег на такси у меня не было, тащиться с картой в банк не хотелось, и я повез икону Андрея Рублева городским транспортом. Сначала в давке троллейбуса, потом в толчее вагона метро, и с облегчением вышел на станции «Третьяковская».

Таня мне позвонила только следующим вечером. У них все сложилось хорошо: ее Джулиано благополучно выпустили из ментовки, – с его американским-то паспортом! – и они сразу поехали к ней домой. Обо мне, конечно, забыли. Через месяц я был у них на свадьбе. Но я уверен, их союз был заключен много раньше: на небе. Дела у Джулиано пошли в Москве блестяще: на взбесившейся в кризис бирже он сумел зарабатывать крутые деньги. Он даже начал на радостях учить язык свой древней славянской бабки.

Во Флоренции все сложилось после нашего отъезда очень грустно. Дон Спинноти не возвратился из России, и никто не мог ответить, куда он исчез. Вернувшийся из Москвы Карло смог только путано объяснить, что «подлец» Джулиано избил его в аэропорту, и защититься ему было нечем. Что случилось потом с древней иконой он не знал: дипломат убежал, потом не полетел с ним, и больше его он не видел. Рассказывая про это, смешливый Джузеппе не смеялся, а по-настоящему плакал.

Анжела после похорон брата улетела к своим дочерям, в Англию, и вернулась оттуда только в следующем году, ранней весной. Франческа приезжала домой на похороны брата, но вскоре тоже навсегда покинула эту виллу.

Прошел месяц, но дон Спинноти не возвращался. Консильери Филиппо так и не успел сообщить ему о смерти сына. Он стойко ждал своего «дона», и все это время полиция наседала на него, распутывая и смерть «русского» в церкви, и неожиданный «несчастный» случай с Марио. «Семья» распадалась на его глазах, миланские люди его больше не слушались, и, организовав на 40-й день на могиле Марио достойную службу, консильери тихо и незаметно, опасаясь только Карло, навсегда покинул Италию.

43. Милан

Каждую зиму я езжу в горы кататься на лыжах. Последние годы – только в Альпы. Я люблю австрийский и итальянский Тироль. Но в этот раз у меня возникли сомнения, смогу ли я так же свободно пересекать европейские и прочие границы, как раньше, до событий последнего лета. Все-таки мы с Джулиано унесли наши ноги из Италии, оставив за собой свежий труп. И не какой-то, а единственного сына могущественного мафиозного дона. Поэтому я позвонил своему знакомому юристу и попросил его кое-что узнать. Через несколько дней я подъехал к нему в офис за ответом.

С официальной стороны оказалось все хорошо: никто из нас троих не значился в поиске по Интерполу. Было все действительно так, как пишут об этом в книжках: мафиози никогда не обращаются со своими проблемами в полицию, какими бы они ни были. Мафия решает все только сама, и по-своему.

Поэтому с Джулиано все было ясно: миланская мафия о нем никогда не забудет. Он сам это понимал, и нос из Москвы полгода уже не показывал. Но лично со мной все было не так просто. Я никого не убивал. Но только мафия, наверное, не была в этом до конца уверена. Я ведь тоже был на вилле, я сам выбрался из подвала и так далее. Являлось ли аргументом признание Джулиано по телефону Анжеле, – тоже было непонятно. Поэтому, как на все это смотрит миланская мафия, мне было неясно.

Осенью, и на католическое Рождество я пробовал разыскать и поздравить по телефону Анжелу, – я по-прежнему любил ее. Но из всех известных мне телефонов ответил только Карло. Он узнал меня, и возбужденно заговорил что-то по-итальянски. Сначала он только говорил, потом начал кричать, но разобрал я только слово «морте», из чего мне стало ясно, что он только и ждет, чтобы меня зарезать.

Всю осень и первые зимние месяцы я это спокойно обдумывал, поворачивая в голове так и сяк, склоняясь, от греха подальше, и от мафии, съездить лучше в Австрию. Но в начале февраля, мне стало стыдно. Я подумал, что если не решу эту проблему сразу, этой же зимой, то мне придется прятаться от этих мафиози всю оставшуюся жизнь. Если это сделать всего раз, то надо будет делать так всегда. Меня это не устраивало. Решать проблему надо было в лоб, сразу, чем бы все ни кончилось, – только так я обрел бы свободу и душевный покой.

Кататься на лыжах я собирался лететь к подножью Монблана, высочайшего пика западной Европы, на чудесный горнолыжный курорт, где уже раз бывал. Лететь туда можно было либо через Турин, затем автобусом в горы. Или лететь в город Милан, оттуда тоже автобусом, но много дальше. Конечно, в Турин лететь было удобнее, ближе к горам и покойнее. Но это означало – прятаться. Лететь же в Милан означало встречать проблему и начинать ее как-то решать. В Милане жила моя хорошая знакомая, незабвенная Анжела, и я бы ей обязательно позвонил. Если она меня тогда сразу не заложит своим родственникам-мафиози, то могла бы мне что-то рассказать, про их настроение, и что они обо мне думают. Я мог бы даже у нее переночевать, если она по-прежнему меня любит. А еще в Милане стоит древний, прекрасный собор, увидеть который мне хотелось всю жизнь. Да, в конце концов, с подножья Монблана, если припечет, я смогу, не снимая даже лыж, скатиться на другую, северную сторону этого пика, и оказаться сразу во Франции, или, чуть дальше, в Австрии. Тщательно это взвесив, прислушиваясь одновременно к разуму и к сердцу, в середине февраля я вылетел регулярным рейсом Москва – Милан.

Прилетев, я сдал лыжи и тяжелый рюкзак в камеру хранения автобусной станции, выписал себе расписание и отправился в центр. Я хотел посетить в этом городе, по крайней мере, одно место: миланский собор.

В справочном бюро я узнал адрес Анжелы: она давно жила в Милане отдельно, сначала с мужем и дочерьми, потом одна. Это она рассказывала мне сама, но то было летом. С адресом я узнал и ее городской телефон. Позвонил и впервые за полгода услыхал ее голос.

– Здравствуй, мой милый, – были ее первые слова, и от сердца у меня отлегло, значит, еще помнила.

– Я тут проездом, хотел тебя… услыхать, – я хотел сказать «увидеть», но в последний момент заменил слово.

– Мы с тобою увидимся?

– Мне бы хотелось. Сама назови место.

–У меня дома.

Я отложил осмотр достопримечательностей города и поехал сразу к ней. Красивый многоквартирный дом в богатом квартале. Свежие цветы в вестибюле, широкая мраморная лестница… Дверь она открыла сама. Я взглянул на нее, и сразу забыл приготовленные слова: живот у нее вздувался под широким свободным платьем, она была на последних месяцах беременности.

Я поцеловал ее в щеку, осторожно перегнувшись, чтобы не коснуться ее живота.

– Как ты изменилась! – молвил я, наконец, улыбаясь. – Прекрасно выглядишь.

– А ты все такой же, – она улыбалась счастливой улыбкой.

Мы сели с ней в гостиной, служанка принесла кофе, пирожные, что-то еще. Но разговор не клеился. Вернее, у меня ничего с разговором не получалось. Вспоминать старое было неприятно и глупо, общих знакомых в живых не осталось, настоящего у нас с ней не было, будущего тем более.

– Я думала, ты мне позвонишь.

– Звонил, и не раз, да номер не отвечал.

– Сменила его в Англии. Никого не хотела видеть и слышать… Ты меня еще любишь?

– Разве я бы приехал иначе? Ты знала, что я выбрался живым?

– Чувствовала. Узнала, когда наш Карло поклялся, что убьет вас обоих, Джулиано первого. Значит, ты был еще жив.

Я не стал расспрашивать Анжелу, кто ее новый муж, и где он сейчас, но оставаться у нее ради секса было противоестественно и невозможно. Единственное, что удерживало меня в этом городе, хотя бы на пару часов светлого утреннего времени, был прославленный миланский собор. Поэтому я обнаглел и по старой дружбе попросил Анжелу об услуге – переночевать в ее просторной квартире, хоть на полу, хоть где угодно, если это ее не скомпрометирует. Мне показалось это уместным: ведь не ехать же в горы, на ночь глядя, да и автобусы давно ушли.

Когда я катаюсь в Европе на лыжах, то встаю очень рано, еще затемно, и гляжу сразу в окно на ветки елок, и прикидываю по ним скорость ветра, и открыты ли с утра подъемники. Но и засыпаю всегда я очень рано, уже в десять. Так же поступил я и в гостях, в Милане. Однако, как только я заснул, или даже немного поспал, как пробудился от тихого скрипа двери. Успел подумать: «Зря я тут остался. Теперь все, это конец. Ну привет, Карло».