Барическая пила. Сборник. Стихи и рассказы

Хоп, откуда-то мужичок нарисовался со стопкой бумажек, и шасть в кабинет к начальнику.

– Девушка, я же первый. Это кто прошмыгнул сейчас? – спрашиваю.

– Ожидайте, Вас вызовут.

Жду. Мужичонка со стопкой вышел весь краснёхонек, пот со лба вытер и исчез. Так же, как появился.

Вскоре «пилик-пилик», и голос из динамика: номер 34, проходите. Из-за угла, переваливаясь как беременная утка, заковыляла кривыми ногами к кабинету пожилая приземистая тетка с огромной сумкой через плечо.

– Позвольте, – вскипел я, – почему 34? Я же первый!

– Успокойтесь, – строго заскрипела секретарша, – номер определяет генератор случайных чисел, так что ожидайте!

Черт знает что! Так я просидел часа два с половиной. Наконец, генератор догадался назвать мой номер. Захожу.

– Здрасьте, я тут хотел…

– Номер? – уткнувшись в какую-то бумагу буркнул начальник.

– Один. То есть, первый.

– Не Ваш. Номер заявки.

– 138516 ДСП 22.

– Вы правильно помните?

– Я вообще не помню, у меня записано.

– ДСП?

– Да.

– Сегодня рассматриваются только ДПС. Приходите через две недели.

– Так нет такого номера с ДПС. Мне так сказали.

– Правильно сказали. Сегодня нет. Через две недели будет.

– Как так?

– Не задерживайте, товарищ. Там люди ждут, а Вы тут голову морочите.

Я вышел. Вытер испарину. Спрашиваю секретаршу:

– Записаться можно?

– Живая очередь.

– А генератор?

– Номер по живой, а потом генератор. Все строго по антимонопольному законодательству.

– Причем здесь антимонопольное?

– Ну, по антикоррупционному. Какая разница? Не мешайте работать!

Через две недели опять провел весь день в администрации, но на прием так и не попал. К вечеру выяснилось, что вообще только номера с ПСД рассматривали. Предложили через две недели подойти.

Вот второй год уже хожу. Четыре раза номер на новые бумажки переписывал – истираются. Теперь уже запомнил. Главное, не перепутать в какой прием ДСП, а в какой ДПС рассматривают. Ну, а когда ПСД, так им вообще все до пис дэ, по-моему!

В общем, надежду пока не теряю. Единственная проблема: не могу вспомнить, чего я заявлял-то? Но это не главное. Главное – в нужный день к нужному человеку на прием попасть. Такие дела!…

17.10.2019 г.

Дом

В небольшом городке на окраине области, вдали от шумных трасс и дымящих промышленных центров, стоял старый бревенчатый дом. Когда-то он располагался почти в центре поселка, на главной улице. Но со временем поселок рос, застраивался, превращаясь в небольшой городок. На бывшей окраине появились магазины, дворец культуры, каменные многоэтажки, и центр городка сместился туда. Получилось, что дом теперь и не в центре, и не на окраине, а в зеленом, живописном районе, приютившемся у реки.

Жил в этом доме одинокий старик. Жена у него давно умерла, дети выросли и обретались где-то в разных городах. С небогатым своим хозяйством он худо-бедно справлялся сам. Лет старику было уже много, и не мудрено, что в один прекрасный день он тихо и спокойно помер.

Оставшись без хозяина, и без того старый дом как-то сразу ссутулился, скособочился, осел. Холодно и пусто стало в доме. Молчаливый и одинокий, он грустно смотрел на родную свою улицу чуть покосившимися незашторенными окнами, слегка нахмурившись нависающей крышей. Ворота накренились к его стене, словно ладонь, подпирающая голову глубоко задумавшегося человека.

Была поздняя осень, и заводи протекающей за огородом речки уже прихватывало по утрам тонким ледком, но вечерами, в тишине угасающего дня, еще слышны были переливы журчащей на перекатах воды, словно чья-то печальная песня еле слышно доносилась откуда-то издалека.

Родственникам старика местная администрация предложила денежную компенсацию за дом и приусадебный участок, ибо по плану развития городка именно в этом месте вскоре должны будут построить современную дорогу с новым мостом через речку. Те, не мудрствуя лукаво, согласились. Все одно возиться с этим домом некому, да и некогда. Больших денег за него не выручишь, а мотаться за тридевять земель – себе дороже.

Так и стоял этот опустевший, брошенный всеми дом, погрузившись в собственные мысли и воспоминания. А вспомнить было что.

Строил этот дом еще дед того самого помершего старика. Дом каждым своим бревнышком, каждой досочкой помнил то время. Казалось ему, что в наличниках, искусно выпиленных вручную, в переплетах окон, в досках пола, заботливо подогнанных друг к другу без единой щелочки, в стропилах и обрешетке крыши, в каждой детали оставалось все это время тепло рук первого, строившего его хозяина. Сколько старания, сколько души вложил он в свое детище. Стройка эта шла с особым теплом и усердием еще и потому, что у хозяина в то время родился первенец, что, собственно, и сподвигло его на столь серьезное и масштабное строительство.

Дом часто вспоминал, как радовались, как веселились молодые новоселы. Не было, собственно, еще ничего: ни ворот, ни сарая, ни ажурных резных деталей фасада. Даже крыльца еще не было, а стоял вместо него здоровенный березовый чурбак. Но хозяин, собрав в охапку жену, дитё, да небогатые пожитки, уже заселился в новый, по сути, строящийся еще дом. Потом уже с любовью и немалой прилежностью доводил он свое жилье до ума. Вырезал наличники, ставил надворные постройки, ворота справил – любо-дорого посмотреть! С необычайной выдумкой и мастерством изготовил ставни. Когда они были открыты, складывалось впечатление, что дом улыбался, широко открыв восторженные глаза и радостно глядя на мир. Когда же ставни закрывали, дом засыпал, и весь вид его говорил о том, каким мирным, спокойным и безмятежным был его сон, как, собственно, и сон его обитателей.

Замечательное было время! – вспоминал дом, – все трудились в поле, а после еще и на подворье, работали на благо своей семьи и своего очага. А как дружили! Рядом строилось еще несколько домов. Родственники и соседи спешили друг к другу нАпомочь – так тогда это называлось, когда люди всем миром делали какую-то большую работу, помогая родне ли, соседу ли, просто знакомому. Помогли все вместе одному, потом опять же всем скопом шли к другому. Снова нАпомочь. Бескорыстно, не требуя и даже не ожидая какой-нибудь прибавки себе за эту помощь или даже просто благодарности. Потому что так положено, так должно быть. Сегодня помогаешь кому-то ты, завтра все вместе помогут тебе.

А как отдыхали! В праздники собирались всей округой, водили хороводы, пели песни. Хмель лился рекой, но пьяным при этом никто не был. Так, навеселе. А по воскресеньям или в религиозные праздники все шли в храм. Поначалу в поселке была маленькая деревянная церквушка, но со временем отстроили большой, каменный, с белыми стенами и позолоченными куполами храм. Молились истово, ибо знали, что никто им в этой жизни кроме Господа не помощник.

Потом пришла смута. Люди как будто сошли с ума. Начали враждовать меж собой. А все большевики, «революционэры», как называла их мама хозяина, потомственная дворянка, приехавшая в эти края еще в молодости вслед за своим ссыльным мужем. Понавесили везде кумача, стали травить людей друг на друга. В те времена стены дома потемнели. То ли от смуты людской, то ли просто от времени, от дождей да морозов, от солнышка летнего, палящего. Но совсем худо стало дому, когда три чекиста в кожанках и матрос в бескозырке пришли к хозяину. Провели обыск, что-то долго кричали. Тот, что в бескозырке, все порывался дом поджечь. Насилу угомонили. Хозяина забрали и, под плачь детей и стоны жены, увезли в губернию. Больше он не вернулся. Казалось, что стены дома потемнели еще сильнее, буквально почернели. От пожаров ли, что вспыхивали то тут, то там в поселке, от горя ли, от тоски ли по хозяину.

Теперь за главного в семье остался старший сын сгинувшего хозяина. Дом его любил, помнил сызмальства. Можно сказать, росли вместе. Только мальчонка-то рос, а дом постепенно старел. Но все же дом никак не мог смириться, что этот пацаненок, хотя и подросший уже, почти мужик, но все одно пацаненок, будет теперь полновластным хозяином. Все-то у него не так получается, все вкривь-вкось. Или это только кажется так? Дом противился как мог: то замок сломается, то штакетник завалится, то половицы заскрипят, застонут, заплачут от малейшего прикосновения. И не от боли совсем. На то ведь они и половицы, чтоб ходили по ним. А то и танцевали, притопывая. Чтоб ставили на них тяжести всякие – буфет, комод, кровати. Все терпели. А тут заскрипели, завсхлипывали. Может, от горя? Оно ведь, горе-то, потяжелее любого комода, да побольнее любого притопа будет.

Но пацан молодцом оказался, весь в батю, сноровист. И так был отнюдь не белоручка, а тут, как пришлось, терпеливо и толково все выправлял, что в доме покосилось. Больше того, перекрыл крышу – время той пришло, – изладил новую, трубу печную хорошенько прочистил, да сливы с водостоками справил. Дом, хоть и черен уже стенами бревенчатыми, но со сливами и водосточными трубами приободрился, помолодел. Заулыбался на солнышке жестью луженой. Так и попривык с годами к новому молодому хозяину.

А тут новая напасть. Опять засновали мрачные личности в кожанках, затарахтели по ночам злые воронки, освещая фарами притихшие улицы. Сызнова начали увозить людей добрых без суда и следствия. Страх поселился на каждой улице, в каждом закоулке поселка. Заползал он скользким, холодным чудовищем во дворы, в подворотни, запускал щупальца свои в избы и квартиры. Но никогда доселе, даже в тот раз, как очумевший от злобы матрос хотел его поджечь, никогда еще дому не было так страшно, как в тот день, когда взрывали храм. Каменная кладка храма была сроблена настолько добротно, что от взрыва заложенного под храм динамита по стенам пошли лишь небольшие трещины, да осыпалась кое-где штукатурка, обнажив местами красный, как кровь кирпич. Несколько дней стоял храм, пугая набожный народ своими открытыми, кровавыми ранами, пока не привезли из города снова взрывчатку. Но и после второго взрыва храм устоял, хотя и покосился, скорчился болезненно, уронив с маковки своей золоченый крест. Лишь с третьего раза удалось бесноватым разрушить здание храма. Сила взрыва была такой, что ударная волна прошла по всему поселку, отозвавшись неприятной, пугающей дрожью в стенах домов.

Хозяина несколько раз увозили в НКВД на допрос. Дважды проводили обыск, обшаривая все углы и надворные постройки. Стращали и запугивали. Но обошлось, не посадили.

И вдруг война. Дом помнил, как все работали, не покладая рук и не жалея себя. Как приходили домой голодные и изможденные, и сразу валились с ног. После короткого сна и пустой похлебки из картофельных очисток и горсточки муки снова уходили на работу. Особенно худо стало, когда на фронт забрали хозяина и поочередно всех четверых его сыновей. Остались в доме только жена и дочь, да детишек куча, мал-мала меньше. А чем кормить? Доходило до того, что по весне лебеду да крапиву варили и ели. Чуть легче становилось к осени, когда поспевала картошка.