Сад зеркал

– Нет, не нужно – отвечаю я, обвиваю её колени хвостом, и в горле у меня сладко трепещет что-то.

Дар-Тэя смеётся, но тут же становится серьёзной и отстраняется – кажется, ей правда нужно бежать.

– Пусти, Тимд’жи! Мне надо! Меня Адития просила!

Я тут же убираю хвост с ее коленей и выпускаю руку, хотя не очень-то легко отпустить руку с такими нежными межпальцевыми перепонками. Но Адития Старейшая – это серьезно, даже серьезней, чем моя радость от нового меча, которой я едва успел поделиться с Дар-Тэей.

– Адития велела купить такие тонкие кусочки металла, – скороговоркой поясняет она, суетливо поправляя ожерелье и поясок, и ракушки на них восхитительно и призывно постукивают. – Такие кусочки. Тонкие и колются.

– Иглы, – говорю я.

Дар-Тэя фыркает.

– Никакие не иглы. Я же говорю, они из металла, тонкие, чтобы только колоть, а не шить!

– Зачем Адитии что-то колоть?

– Она хочет лечить гниль, – Дар-Тэя озабоченно морщит лоб, и чешуя на её лице переливается на солнце – тёмно-зелёным, сочно-желтым и почти чёрным в тех местах, где получаются складки. – Я тебе потом расскажу, ладно? Мне бежать надо.

И она в самом деле убегает, очень быстро, длинными прыжками, сильно размахивая хвостом, под стук ракушек на поясе. Трава под её ногами приминается и тут же выпрямляется снова, и в воздухе веет её свежей горечью.

Ерунда какая-то. Гниль костей, которая убивает нашу малышню и стариков, а иногда даже выкашивает целые семейства вместе с Древами – её нельзя вылечить, это все знают. При чём тут иглы из металла?

– Тимд’жи! – кричит откуда-то невидимый Паджитус, и я верчу головой, пытаясь понять, куда мне сейчас нужно будет мчаться. – Тимд’жи, тащи сюда свой хвост, или мы без тебя пойдем!

Справа, со стороны болот. Значит, сегодня тренируемся на склизких брёвнах, а кто свалится – будет весь вечер выскребать тину из-под чешуи. И Джа’кейрус наверняка постарается сделать всё, чтобы с бревна упал я. Нет уж, такого унижения я терпеть не намерен, а вечером собираюсь плавать в озере под корнями Древа. Вместе с Дар-Тэей, если она сегодня предпочтёт меня, а не Джа’кейруса… и я могу этому поспособствовать, уронив с бревна его – пусть отмывает болотную грязь в ручье на опушке!

… но зачем Адитии металлические иглы, как она собирается лечить ими гниль костей и, что самое непонятное: y кого она собирается лечить гниль?

* * *

Мой черед ловить рыбу пришёл много-много дней спустя, и, хотя сбитая очередь выглядела цепочкой случайностей, я был уверен, что тут не обошлось без козней Джа’кейруса. Он хитер до ужаса, у меня просто слов не хватает, чтобы выразить свою досаду на его увертки, и собственной хитрости у меня тоже не хватает, чтобы ему противостоять. Бить же со-родичей по головам можно не в какой попало день, потому обычно мне приходится терпеть его явные козни, догадываться о тайных, скрипеть зубами и ждать начала лета, когда придет пора воинских состязаний.

Другие со-родичи из нашего семейства и от других Древ тоже будут состязаться между собой: за самые сильные взрослые имена, за самых красивых женщин, за хорошие места на родовых озёрах. Но едва ли между кем- то еще будет такое отчаянное противостояние, как между мной и Джа’кейрусом. Ведь мы оба получили право бороться за прекрасную Дар-Тэю, причём я, как говорит Джа’кейрус, «вмешался на ровном месте и всё испортил». В чем-то он прав: как понятно из имени, моим годом взрослости должен стать следующий, но воинов осталось мало, потому многих древ-них допускают до состязаний раньше. Однако женщин нам пока не положено, если только сами они не выбрали нас. Дар-Тэя же выбрала меня, причем уже после того, как выбирала Джа’кейруса. Мягко говоря, он расстроился, и сбитая очередь рыбалки – самая мелкая из пакостей, которые мне теперь доводится терпеть.

– Тимд’жи! – окликают меня, когда я уже готов оттолкнуть лодку от берега.

Голос Адитии Старейшей я узнаю из десяти десятков других голосов, как любой другой древ-ний узнает голос своего Старейшего со-родича.

Адития выходит из густых папоротников у берега, словно нарочно меня там поджидала… Что за глупость приходит мне в голову, зачем ей прятаться, от кого? У Старейшей очень озабоченный вид. Она теперь всё время посвящает придумыванию составов от гнили, я знаю это от Дар-Тэи, и знаю, что все придумки безуспешны, хотя непонятно, на ком Адития их проверяет. Нас обоих всё это тревожит, но не слишком – никто из со-родичей до сих пор не умер, и ни на ком нет признаков болезни, значит, волноваться вроде как не о чем. Вроде как.

Я иду навстречу, почтительно склоняюсь перед Старейшей, и она тут же ласково касается моего плеча, позволяя поднять взгляд. У неё яркие глаза, совсем молодые и желтые, прямо как у Дар-Тэи, и стан Адитии силён и жилист. Однако ей много десятков лет, о чём явственно говорят её имя, краснота чешуи и зубы, сточенные почти до корней.

– Я хочу просить тебя об услуге, Тимд’жи.

Я снова почтительно склоняю голову. Адития говорит «просить», но кто может отказать Старейшему сородичу, который слышит течение соков родового Древа?

– Мне требуется донный ревун, – говорит она спокойно, и я едва не отшатываюсь, с губ моих срывается удивленное восклицание, но тут же я делаю короткий вдох, отсекая собственную растерянность, и отвечаю:

– Я принесу тебе донного ревуна.

Адития кивает, внимательно вглядывается в мое лицо и, наверное, видит там что-то, не очень её вдохновляющее, потому что говорит:

– Ты должен вести себя сдержанней, Тимд’жи. И я не хочу, чтобы кто-либо узнал о ревуне. Даже Дар-Тэя.

Снова склоняю голову. Конечно, я бы рассказал Дар- Тэе! Она же рассказывает мне о том, сколько возится Адития с составом от гнили, сколько раз она уже меняла этот состав и как загоняла Дар-Тэю – у неё от недосыпания даже чешуя поблекла, и плавать в озере по вечерам ей не хотелось. Из-за этого и я, и Джа’кейрус были раздосадованы, и мне временами даже казалось, что эта досада нас сближает, что было, разумеется, омерзительно.

Не знаю, почему Адития не взяла себе в помощницы еще кого-нибудь, кроме Дар-Тэи. Наше Древо не из самых плодовитых, но и не иссыхает, на берегах родового озера кроме самой Адитии живет восемь взрослых и почти взрослых древ-них, трое стариков и двое малышей.

Раньше наша семья была большой, но недавно выдались сразу три трудных года подряд, когда в лесах и на болотах было голодно, и в Озёрный край повадились приходить агонги и прыгучие грызли. Даже мохнолапые ящеры приходили, хотя они нам почти родичи, но родство родством, а голод – голодом. Однажды ночью из-под земли вылез зубатый ползун длиной с лодку, и крик поднялся такой, что переполошились все древние семейства на этом берегу. Но хуже всех были агонги, гроза Озёрного края. Агонг – зверь не слишком большой, но мощный и быстрый как не знаю кто, у него страшные когти и зубы длиной с ладонь да складчатая меховая шкура, которую не так легко проткнуть. Эта тварь быстро бегает, лазает по деревьям, неплохо плавает и даже ныряет, разве что, хвала Древу, не летает. Живут агонги малыми семьями по двое-трое штук, в голодные годы сбиваются в стаи побольше. Вот после набегов таких стай у нас и осталось только два воина, и один из них – брюзга Паджитус, а он тренировать умеет куда лучше, чем сражаться. Остальные воины ушли питать соки небесного Древа, и мои родители ушли тогда же, и родители Дар- Тэи, и многие другие.

Однако мы не жалуемся. Многим другим семействам Озёрного края еще хуже, некоторых вообще не стало, и Древа их высохли и упали, чтобы когда-нибудь дать место новым росткам.

Последние два года выдались спокойными и сытыми, однако со-родичи были очень рады, что в этом году сразу три древ-них станут воинами. А я буду самым лучшим из них, ведь я очень много тренируюсь с мечом, так что больше не сбиваюсь и не спотыкаюсь, моё тело становится всё крепче и послушней, оттачивается тренировками, как клинок. Даже Паджитус меня одобряет… то есть вслух он говорит «Ты не совсем безнадежен, Тимд’жи», но все знают, что такие слова из уст Паджитуса – почти признание в любви, и едва ли даже его женщина слышала что-нибудь более нежное.

– Я никому не скажу о ревуне, – послушно отвечаю я, и Адития, кивнув, пропадает в высоких папоротниках. Мне кажется, её движения были слишком быстрыми. почти суетливыми, если такое можно говорить о Старейшей.

Мы, древ-ние, не любим суетиться попусту, «на будущее», потому что тогда суеты станет слишком много и никакого будущего не случится вовсе. Но мы говорим так: если судьба окунает тебя мордой в грязь – ныряй поглубже: как знать, что найдется на дне? И, мне думается, в этой истории с гнилью Адития как раз ныряет. Только непонятно, куда и почему, раз ни на ней самой, ни на ком из со-родичей нет знаков болезни. Но как еще можно понимать настойчивость Старейшей?

Я иду к реке с похолодевшим от волнения хвостом. Чешуя прижимается к шее так плотно, что приходится помотать головой, расслабляя мышцы. Если ревун порвёт меня слишком сильно, то у семейства в этом году будут только два новых воина – помереть я не помру, но участвовать в состязаниях этого года не сумею. Донные ревуны не опасны – пока ты не трогаешь их, но мало кто из потрогавших остался доволен ощущениями, а некоторые так и вовсе недосчитались частей ног, рук или хвостов.

Вот зачем Адитии нужно это животное? Его даже не едят!

* * *

Когда я, хромая на обе ноги, вытаскиваю лодку на берег, уже опускаются сумерки, быстрые и холодные, как рыба-хвостун. Две плетёнки доверху наполнены добычей, и я знаю: женщины примутся ругаться оттого, что я принёс ее так поздно. Мне и самому неловко, ведь женщинам не придется хорошо выспаться этой ночью, не говоря уж о том, что они будут вынуждены сломать молодую ветку семейного Древа, чтобы получить свет и выпотрошить всех этих рыб.

Но я не мог вернуться раньше, я охотился за донным ревуном! Он увел меня далеко вниз по берегу, он бурился в ил и поднимал муть, выпрыгивал на меня из этой мути и вцеплялся в ноги, обхватывал их сотнями гусеничных ножек, драл чешую, вгрызался в мясо. В общем, тварь та еще. Но мне удалось одержать верх и не слишком сильно пострадать, так что я сумею участвовать в состязаниях воинов. А рыбы, которых я сегодня выловил, почти все пузатые. Даже когда женщины заберут свою долю, у меня останется еще много икры на обмен, и она пригодится, когда торговцы людей снова пройдут через Озёрный край.

Правда, придется еще достать соль, моя почти закончилась. Заворачивая червеобразное тело ревуна в подвявший лист гуннеры, я прикидываю, у кого можно купить соли.

– Где твои корни, древ-ний?

Что за день такой, непременно кто-нибудь подкрадется из-за спины! И какой я воин, если ко мне можно так подобраться? Нужно больше тренироваться на болотах, среди прыгучих грызлей, вот что.

– Где твои корни, древ-ний? – повторяет голос, которого я не узнаю.

Подоткнув лист гуннеры под тело ревуна, я оборачиваюсь и очень удивляюсь: стоящий передо мной древ-ний – серочешуйчатый, широкий в поясе и плечах, у него сильный хвост и мощная челюсть, а гребень – сросшийся и выступает на голове совсем невысоко. В общем, он из северных краёв, так что это скорей я должен интересоваться его корнями.

– У западной границы болот, где голос Древа говорит с Адитией, – всё-таки отвечаю я, и вежливо задаю тот же вопрос: – А где твои корни, древ-ний?

– У северного края торговых путей, где голос Древа слышит Ужитис, – отвечает он, и я снова удивляюсь: судя по имени, их Старейший очень… ну… стар! – Я пришел сюда, чтобы состязаться за взрослое имя и женщину, что смогла бы пойти к моему Древу.

Киваю. Трудно будет найти женщину, согласную идти на север, а впрочем. Наверняка этот древ-ний пользуется копьем, и наверняка удар его силён и меток. Северные озёрные края богаты меховыми зверьми, что очень хорошо: люди много платят за мех, а мясо кормит древ-них. Быть может, женщины других семейств и согласятся пойти с ним.

Но отпустят ли их так далеко собственные Древа? Они делают это с большой неохотой, да и много ли радости это принесёт? Обычно мы берем женщин из своего или близкого рода, чтобы они не оказывались далеко от родного берега и могли приходить к нему в любой день. Любовь прародителя много значит для нас, и только самые мужественные из древ-них способны уйти от сородичей дольше, чем на несколько дней.

Впрочем, связь молодых женщин с Древами – слабее.