Заманали!

Заманали!
Дмитрий Спиридонов

Когда взрослые дяди и тёти устраивают попойку – ссоры не избежать. А где ссора – там и драка. А где драка – там и всё остальное. И за один вечер здесь можно услышать и увидеть столько шокирующих вещей…

Дмитрий Спиридонов

Заманали!

На мамин день рождения пришло много взрослых. Тётя Стелла, тётя Мила, дядя Гена и другие знакомые – человек пятнадцать. Все они пришли без детей. Может, это и к лучшему. А то навяжут какую-нибудь мелкую соску, и развлекай её весь вечер как вшивый бимбо.

Но сидеть за столом со взрослыми мне тоже быстро наскучило. Все поздравляли маму, и тётки трепались о мелировании волос, а мужчины – о новом «Гюнтере» дяди Бори. Папа смешивал дамам коктейли, разливал коньяк и водку с двух рук – «по-македонски», – гости закусывали салатами, пирогом и копчёной скумбрией. И я видел, что дядя Женя с дядей Борей стесняются рассказывать при мне эротические анекдоты. Вот батхеды. Они просто не в теме, какую пошлятину пацаны несут на перемене в нашем школьном туалете.

– Виталик, может, к себе пойдёшь? – тактично сказала выпившая мама.

Я согласился, что пойду. Тётя Надя отрезала мне на кухне кусок торта и насыпала целый карман конфет. На ней были чёрные блестящие шёлковые брюки, очень тесные. Когда тётя Надя поворачивалась задом, сквозь брюки проступали классные трусики-верёвочки, будто в стринги запихали два чёрных воздушных шара, они раздулись и рвутся наружу. Дотронешься – взорвутся.

Я хотел сказать об этом тёте Наде, но на кухню заглянул дядя Стас и тоже увидел отпечаток трусиков под брюками, звонко шлёпнул тётю Надю и засмеялся. Попа у тёти Нади не взорвалась, но загудела как индейский бубен. Она сказала:

– Дурак, не при Витальке же!

Ой, будто я не видал, как женщин по заднице шлёпают! Всего минуту назад дядя Женя подмигивал мне и хватал за попу выходящую из туалета тётю Любу Журавлёву.

Тётя Люба очень красивая. Лицо у неё накрашено как у западной рок-звезды, на манер Марселы Бовио, солистки готов «Stream of Passion». Ресницы обведены объёмной тушью, рисунок бровей копирует ночные молнии, на щеках лежат персиково-матовые румяна. Белые волосы сложены в башню, губы облиты тёмно-вишнёвой помадой и похожи на две шоколадных конфеты.

У тёти Любы чёрная искристая блузка-корсет, на полных ногах – короткая рыжеватая полушерстяная юбка в облипку и капроновые колготки светло-лимонадного цвета. Колготки сидят плотно, без единой складки, коленки и ляжки тёти Любы сверкают от лайкры как большие стеклянные бутылки. Я чуть-чуть позавидовал нахальному дяде Жене. Женские колготки здорово скользят под рукой, их интересно гладить.

Дядя Женя влез Любови Петровне высоко под юбку, но она сказала ему плохое слово. То есть Любовь Петровна сказала, а не юбка. «Отвали, Евгений Георгиевич, иди приставай к своей суходранке».

Что такое «суходранка», я не знаю. С конфетами и тортом я ушёл в папину с мамой спальню, включил ночник, завесил штору и уселся за ней на подоконник.

Прошлыми вечерами я гамал в онлайне в «Героев меча и магии», но сегодня чувак под ником Балбит захватил у меня сразу два города, поджёг верфь и вдобавок проклял мой ударный отряд демонов. Снимать проклятие, отбивать города и восстанавливать всё заново – это, доложу вам, такая волынка… Даже вталово браться.

Я поставил на колено блюдечко с тортом, слизнул тающий крем. Люблю тут сидеть, потому что эта сторона дома выходит на проспект, а за ним парк. Ходят трамваи, гуляют люди. Меня никто не видит, а я за всеми пасу из укрытия.

В соседней комнате, где гости, открыли окно. Все звенели посудой, смеялись и поздравляли маму. Потом кто-то закричал «недогон!», и папа с дядей Геной сбегали ещё за водкой. Потом была музыка, шум и ничего не разобрать, но я понял, что взрослые уже ссорятся. Значит, водка начала действовать.

Скандал устроили тётя Люба с тётей Стеллой. Они орали друг на друга, а остальные орали на них. Вдруг кто-то завизжал, со стола посыпались тарелки, гости сцепились между собой и выкатились в коридор.

– Врежь этой потаскухе! – кричала тётя Надя, а дядя Стас и тётя Вера страшно матерились. Судя по топоту, в коридоре сражался легион римских гладиаторов и пара медведей.

– Господа, я полагаю, надо всё-таки цивилизованно… – убеждал дядя Боря, но в общей свалке его было почти не слышно.

– Уберите от меня эту проститутку! Свяжите её, она мне глаз чуть не выбила! – откуда-то подзуживала тётя Стелла и выла с безопасного расстояния.

Громкие голоса приблизились. Дверь в комнату с треском распахнулась, и гости втащили пьяную тётю Любу Журавлёву в короткой юбке. Её лицо было перекошено от ярости, зато ноги в капроновых колготках лимонадного цвета по-прежнему сверкали как большие стеклянные бутылки. Благородная высокая причёска разлохматилась и падала ей на ресницы тяжёлыми сосульками.

Я уже говорил, что тётя Люба пришла к нам в чёрной атласной блузке, имитирующей старинный корсет. Блузка оставляла плечи голыми, сзади между лопаток у неё шла фальшивая шнуровка, а груди размером с французскую уличную баррикаду тяжело перекатывались в жёстких поддерживающих полусферах, которые называются «балконет». Теперь тёти Любина грудь кипела, бурлила и лезла из балконета наружу, словно стиральная пена из ушата. От зычного матерного крика дребезжали стёкла и закладывало уши.

– Заманали! Пустите! Стелка, я тебя как тряпку порву! – орала тётя Люба и пыталась прорваться к тёте Стелле сквозь оцепление. Она отбросила моего папу под торшер, врезала тёте Наде в лоб, попала коленом в пах кому-то из мужчин.

– Любовь Петровна, это уже не шутки! – тонко пискнул дядя Гена. Я понял, что пнутый пах принадлежал ему.

– Господа, я полагаю, нам надо цивилизованно… – опять высокопарно заладил дядя Боря.

С разворота, прямо как Ван Дамм, тётя Люба дала ему кулаком в торец, дядя Боря охнул и схватился за челюсть. Тут он отбросил талдычить про «цивилизованность», выставил плечо и хоккейным приёмом взял Любовь Петровну на таран.

Тётя Люба прозевала опасный момент, потому что слева в неё вцепилась тётя Вера. Толчок дяди Бори заставил её потерять равновесие и отступить, она пошатнулась, открывая брешь в своей обороне. Гости плотно обступили драчунью в корсете, поймали под локти и начали скручивать.

***

Через щёлку между шторами я смотрел, как вокруг Любови Петровны вьются трое или четверо добровольцев, и загибают ей руки за спину – словно готовятся сложить тётю Любу в чемодан, чтоб она занимала поменьше места. Но фигуристая тётя Люба всё равно занимала много места, топталась в проходе как борец сумо, не сдавалась и грозила всем набить морду. Когда гости повисли у неё на руках мёртвым грузом, она начала рычать, плакать и бодаться. Её оттеснили к кровати.

– Чуть праздник не испортила, – сказал кто-то.

– Не надо было коньяк с водкой мешать, – сказал дядя Стас.

– Заманали! – жалобно и зло крикнула тётя Люба. – Вообще уже, что ли?  Заманали! Верка, отпусти руки, сейчас же!

Тётю Любу не отпустили, а плашмя уронили на кровать, и она зарылась носом в бархатные волны покрывала. Её попа в задравшейся рыжеватой мини-юбке торчала выше подушки. Ляжки тёти Любы в лимонадных колготках блестели, будто склеенные из множества кусочков зеркального пазла.

Под колготками её крупную попу сжимали тонкие чёрные трусики, похожие на полукруглые математические скобки. Дядя Женя в суматохе украдкой положил ладонь на эти скобки-трусики и сжал в горсти. Капрон тёти Любы снежно хрустнул, я даже с окошка услышал.

Или мне померещилось? На самом деле в комнате стоял жуткий гвалт. Все кричали, а тётя Вера и папа держали тётю Любу за руки и выворачивали назад.

– Заманали! Я не хочу! Пустите, суки, больно! – бубнила она, пока ей крутили за спину руки, а дядя Боря вытаскивал у себя из брюк кожаный ремень. Ремень был как толстая длинная змея и заканчивался металлической пряжкой.

Мне стало забавно. Неужели пьяную взрослую тётю Любу сейчас отшлёпают ремнём, будто капризную дошкольницу, пока она лежит кверху попой и не может сопротивляться?

Я, конечно, ошибся. Её просто связали. Дядя Стас прыгнул на тётю Любу верхом, словно она была лошадью, и долго, тщательно связывал ей заломанные руки. Я знаю, это очень больно. Человеческие руки не приспособлены сильно загибаться за спину, тем более тётя Люба довольно толстая, и суставы у неё заплыли жиром. Мне в школе Егор Усачёв как-то заломил назад локоть, и я здорово орал на всё фойе.

Пленная тётя Люба без конца повторяла, что её «заманали» и похабно ругалась на тётю Стеллу, хотя той даже не было в комнате. Соперница тёти Любы попискивала где-то в коридоре, предлагая вызвать для «ненормальной Журавлёвой» милицию с наручниками или санитаров со смирительной рубашкой.

– Сами справимся, – сказал дядя Стас и налёг на руки тёти Любы, чтоб ей было больнее.

Плечи и локти скрученной тёти Любы Журавлёвой топорщились кверху, словно крылья сказочной птицы Рух. Дядя Стас продевал ей концы ремня между запястьями и каждый раз поддёргивал, чтобы схватилось потуже, а тётя Люба визжала до хрипоты и болтала в воздухе ногами.

Будь она худенькой как тётя Настя, ей бы, наверное, удалось выскользнуть из-под дяди Стаса. Но тётя Люба весит больше трактора и не умеет бороться в партере. Каждая её ляжка толщиной почти с меня. Лимонадные колготки тёти Любы Журавлёвой чудом не лопались на заду. По капроновой поверхности бегали яркие блики, упругая синтетика пела и поскрипывала, будто корабельный такелаж во время восьмибалльного шторма.

Гости цепко держали пленницу за скользкие икры, чтобы поменьше пиналась и не мешала себя связывать. Тётя Люба обзывала их свиньями, гадами и вообще неприличными словами. Тогда тётя Оля заявила:

– Да заткните пасть этой подстилке, надоело!

– Сама ты подстилка штопаная! – огрызнулась снизу тётя Люба. Тушь текла с потного лица на покрывало, оставляя угольные узоры на персиково-матовых щеках. В начале вечера тётя Люба походила на мексиканку Марселу Бовио со свежим макияжем перед выходом на сцену. Теперь же она походила на  Марселу Бовио, ударно отработавшую пятичасовой рок-концерт. С неё текло в три ручья.

Меня за шторой взрослые не заметили, им было не до этого. Они укрощали бешеную тётю Любу. Дядя Женя тайком лапал её за горячую капроновую попу в трусиках-скобках и думал, что никто не замечает, а я с окошка всё прекрасно видел.

– Она невменяемая. Ноги ей тоже надо смотать, и пошли уже выпьем, – сказал дядя Гена и достал из штанов свой ремень.

Вопреки рекомендации тёти Оли рот тёте Любе не заткнули. Дядя Боря убедил всех, что забивать женский рот кляпом – нецивилизованно и негуманно. Пленники имеют право на свободу слова и самовыражения.