Мои дороги в поисках любви. И у мужчин бывает сердце

В последний день той поездки во время трапезы в Пантелеимоновом монастыре я познакомился с двумя паломниками из России. Они собиралась пройти по берегу моря до Йованицы, пристани сербского монастыря Хиландар, и посетить расположенную недалеко келью святого Спиридона, где подвизались русские монахи. Я напросился к ним в компанию.

Так я узнал, что на Афоне есть келья, посвященная моему любимому святому. Здесь меня научили молиться по четкам и правильно читать Иисусову молитву. А еще в келье хранились частицы мощей святого, поклонением которым и завершилось мое первое паломничество на Святую Гору. Вот так святой Спиридон чудесным образом призвал меня к себе и затем проводил домой. С тех пор, приезжая сюда, я неизменно заканчиваю поездку посещением его кельи. Я чувствую себя здесь как дома. И братья-монахи мне тоже совсем родные.

4 ноября

На Афон я всегда приезжал с какой-нибудь серьезной просьбой. То помолиться о здоровье мамы, которой предстояла сложная операция, то о поступлении сына в заграничный вуз, а чуть позже – чтобы у меня хватило средств оплатить его учебу в этом вузе. Просить Господа всегда есть о чем.

Я твердо верил, что мои афонские просьбы доходят до Него. Потому что они исполнялись. Все. Мама поправилась, сын поступил и окончил вуз в Сингапуре. И откуда-то взялись деньги на его обучение, хотя я не предпринимал для этого никаких сверхусилий. Это были настоящие чудеса, явленные Господом в том числе и по моим скромным, но искренним молитвам.

И вот теперь я ехал просить о сохранении своего брака. Для меня это был чуть ли не вопрос жизни и смерти. Ведь больше просить было некого. Втайне я рассчитывал на чудо. И оно будет. И не одно. Эта поездка станет одним из самых памятных событий моей жизни и самым ярким опытом общения с Богом.

На Афоне есть обычай всегда принимать одинокого странника. Даже если он придет, когда монастырь уже закроют на ночь. Существует поверье, что так Христос проверяет соблюдение монахами заповеди «если вы что-то сделали одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25:35–36, 40).

По поводу этой заповеди сложено много притч. И даже есть короткий фильм на русском языке. Как одна женщина, считавшая себя благочестивой, хотела встретиться с Богом. И однажды Он сказал, что придет завтра. Женщина наготовила вкусностей, накрыла стол и стала ждать.

И с этого обильного стола сначала у нее попросил мальчик, потом сосед-алкаш, потом нищенка с младенцем. И всех она прогнала. Мол, не мешайте мне, это все для очень важного гостя. Так прошел день. А вечером, стоя перед иконой Спасителя, она упрекнула Его:

– Что же ты, Господи, не пришел ко мне. Я тебя так ждала!

– Как же не пришел, – был ей ответ, – целых три раза приходил. Да только ты Меня не признала.

Простая притча. И заповедь простая. Вообще все евангельские заповеди очень просты. Только жить по ним трудно. Мне хватило одного случая, чтобы узнать реальную цену своим рассуждениям о щедрости, праведности и благочестии. Произошел этот случай на Афоне, в мою последнюю поездку.

6 ноября

В одном из монастырей мне отвели на ночь просторную келью на шестерых. Я был в числе последних паломников, пришедших почти к закрытию монастыря. Быстро темнело. Я был уверен, что буду ночевать один, но только собрался лечь, как в келью вошел человек. На вид лет пятьдесят. В летней, видавшей виды одежде, почти без вещей, он совсем не походил на паломника с материка. По-гречески говорил с ошибками, сильным акцентом, но бойко и понятно.

Мы разговорились. Выяснилось, что он румын, приехал в Грецию на заработки, работы нет, а на Афоне хотя бы иногда кормят. Но уже не везде и часто прогоняют. Стало понятно, что я имею дело с типичным бомжом, каких на Афоне с каждым годом становилось все больше. Они ходили от монастыря к монастырю без документов, выдавая себя за паломников, чтобы их покормили и дали ночлег. Вывод я сделал нехитрый: надо держать ухо востро и следить за своими вещами.

Впрочем, сосед мой, производил вполне безобидное впечатление. Рассказывал о своей семье, показывал фотографии детей и на жизнь особо не жаловался. Он спросил только о двух вещах: нет ли у меня лишней пары обуви и ненужного мобильного телефона. Я машинально ответил, что нет, и мы легли спать.

И тут меня осенило. Он спросил о тех двух вещах, которые у меня действительно были. Были видавшие виды запасные ботинки и 15-летней давности телефон, взятый про запас из-за того, что он мог держать заряд в течение недели. Мой смартфон нуждался почти в ежедневной подзарядке, что на Афоне не всегда получалось сделать.

Я вспомнил про бытующее здесь поверье об одиноком Страннике, испытывающем монахов на верность Своим заповедям. И не мог отделаться от мысли, что сейчас подвергаюсь такой же проверке. Упоминание об этих вещах казалось сверхъестественным. Они были действительно старыми, захваченными на всякий случай. Я уже точно не воспользуюсь ими здесь, мне через два дня уезжать. И все же мне было жалко. Я подумал, что и обувь может еще пригодиться, как и какие-то старые контакты в памяти телефона.

Почти час во мне шла внутренняя борьба с собственной жадностью. Чем больше я думал о ситуации, тем больше утверждался в мысли, что это проверка на вшивость. Это же святой Афон, здесь не бывает случайных встреч. Наконец я нашел приемлемый для себя выход. Утром отдам то, что он спрашивал, только заберу сим-карту. На том успокоился и уснул.

7 ноября

Наутро я предвкушал, как возьму и сделаю доброе дело. Даже несколько раз прокрутил в голове картинку, как достаю вещи из рюкзака и торжественно вручаю своему румыну. И тут мой взгляд падает на его кровать. Пусто. И очень аккуратно заправлено. Как будто и не было никого.

Я вышел из кельи, надеясь найти его во дворе. Никого. Его не было ни на завтраке, ни на пристани, куда пришел паром, чтобы отвезти паломников к следующему монастырю. Он просто исчез.

Я уже не сомневался, что ночью в келью заходил не простой румын. И что я не прошел проверку. Проверку двумя ненужными мне старыми вещами. С которыми я пожадничал расстаться. Могу ли я считать себя христианином, если не способен даже на такую малость?

Эти мысли не выходили у меня из головы оставшиеся два дня. Осознание морального падения угнетало настолько, что при первой же возможности я исповедал его духовнику ближайшего монастыря. Он, впрочем, снисходительно отнесся к моему признанию, заметив, что все мы несовершенны. Слабое утешение, как ни крути.

Мы столкнулись на пароме, который должен был отвезти меня на материк. Я поднимался на борт, а он сходил на пристань. Остановка длилась пару минут. Лезть в рюкзак некогда. Я выудил из кошелька 50 евро и протянул ему:

– Возьми, пожалуйста, это тебе на обувь и на телефон. – Я знал, что этих денег хватит и на то, и на другое.

Он ничего не сказал. Он ответил мне взглядом. В нем отразилась такая гамма эмоций, что описать ее словами невозможно. Здесь было все – и удивление, и благодарность, и радость от внезапного чуда.

Чудо случилось с нами обоими. С румыном – потому, что он получил то, что просил. Не от меня. От Бога. Хотя и из моих рук. Чудо, произошедшее со мной, заключалось в том, что Господь дал мне второй шанс. Шанс пройти проверку на сострадание, сочувствие к ближнему. И я ее вроде бы прошел. Хотя и не сразу.

8 ноября

В этой поездке на Афон я испытал самое сильное в жизни ощущение близости Бога. Такое сильное, что никто и никогда не сможет убедить меня в том, что Его нет. В моем мире Он есть. Я совсем не рассчитывал на эту близость. Я приехал молиться и каяться в своих грехах. И даже это у меня совсем не сразу вышло.

Обычно я исповедовался в греческих монастырях. Так сложилось после первой исповеди в монастыре Ватопед. Греческим языком я владел на достаточном уровне, чтобы совершить акт покаяния-метанойи. Меня тронул подход греков к исповеди. Это не обычное перечисление грехов, которое часто практикуется в наших храмах, это целая духовная беседа. Каждая моя исповедь длилась на Афоне не менее получаса. Я успевал пересказать духовнику почти всю свою жизнь и все, что накопилось у меня на душе.

В этот раз исповедь в греческом монастыре не складывалась. Как бы не уехать вообще без покаяния. Наверное, и в этом был какой-то промысел. Точно был. Но мне еще предстояло посещение русского монастыря святого Пантелеимона[2 - В церковной традиции вместо й ставится и, здесь же делается ударение. – Прим. авт.]. И я решил исповедоваться в нем.

Исповедь предполагалась на ночной службе. Вечером я основательно готовился, сидя в одиночестве на морском берегу. Легкий плеск волн располагал к сосредоточенному погружению в себя. Сначала я читал покаянный канон, потом подбирал нужные формулировки для исповеди. Записывать свои грехи на листке, как я иногда делал в России, не было смысла. В афонских храмах нет электричества, службы идут при очень небольшом количестве свечей, и в этих потемках просто не удастся ничего прочитать. Я провел на берегу не менее часа, пока не раздался стук в било. Так в монастыре давали сигнал к отбою.

9 ноября

Не помню точно, когда нас подняли на службу. Думаю, часа в два ночи. Было темно и холодно. Мы быстро прошли из гостиницы к храму, подсвечивая себе дорогу карманными фонариками. В храме уже собрались паломники. В тусклом свете свечей едва можно было различить колонны и скамьи-стасидии. Монотонный голос читал часы. А нужно еще отыскать место, где монастырский духовник принимал исповедь.

Нашел я его часа через полтора после начала службы, практически на солее, за одной из колонн чуть правее Царских врат. Туда уже тянулась длинная очередь. И хорошо, что длинная. Спешить мне некуда. Даже успею еще помолиться и вспомнить все, что я заучил на берегу. Я боялся только, что мне не хватит времени все высказать или вдруг забуду что-нибудь важное.

Наконец подошел мой черед. Я зашел за колонну. На низенькой табуретке сидел небольшого росточка старец с длинной седой бородой. Чтобы не нависать над ним с высоты моего роста, я опустился на колени и склонился головой почти до земли. «Слушаю тебя, сын мой», – едва слышно проговорил он.

И тут случилось то, чего я никак и ничем не могу объяснить. Обычно я довольно уверенно перечисляю свои прегрешения, стараюсь констатировать факты и не оправдываться. Весь список я уже много раз прокрутил в голове и собирался изложить его самым подробным образом. И вдруг я почувствовал, что не могу произнести ни слова. Я стоял на коленях перед старцем будто онемевший. Старец тоже молчал. Прошла, казалось, целая вечность. Только слезы текли по моим щекам.

И я чувствовал, что все мои слова превратились сейчас в эти слезы. Слезы раскаяния. Раскаяния в больших и малых грехах, содеянных за двадцать лет моего брака. Эти грехи вытекали из меня со слезами, которые я не мог, да и не пытался унять.

Думаю, Господу не нужны были мои слова. Он и так все знал. И дал мне это понять. Старец вдруг ласково погладил меня по голове… и тогда на меня нахлынула такая волна благодати… Будто меня коснулась не ладонь старца, а Его, Божья десница. Чтобы одним легким движением успокоить мою грешную душу.

Я пробормотал что-то невнятное о том, что был плохим мужем, что доставил жене много страданий и что глубоко сожалею об этом. Старец молча выслушал, накрыл меня епитрахилью, произнес разрешительную молитву и вдруг протянул мне небольшой пузырек с елеем для передачи жене: «Иди с миром».

Я уходил, ничего не видя и не слыша вокруг. Ощущение благодати на мне длилось совсем недолго, но запомнил я его навсегда. Это ощущение близости Бога – одно из самых ярких в моей жизни. Потом будет и другое, не менее пронзительное, но о нем в свое время.

На следующий день я покидал Афон. Я возвращался в мир людей. С чувством своего глубокого несовершенства. Но было и другое чувство. Что я не безнадежен. Что Господь помнит обо мне и не даст пропасть.

15 ноября

Вернувшись в Москву, я рассказал ей о том, что пережил на Афоне. Я видел, что мой рассказ ее тронул, и во мне шевельнулась надежда на то, что Господь и на этот раз сотворит чудо.

22 января

И действительно наши отношения улучшились. Мы вместе встретили Новый год и Рождество. Вместе готовили праздничный стол, новогодние подарки. Вместе ездили на рождественскую службу. Мне кажется, тогда все мы надеялись на лучшее. У нас был семейный ритуал, когда каждый из нас благодарил уходящий год за какие-то важные события в своей жизни. И мы все желали себе и друг другу добра, любви, счастья и радости. И не знали, что это наш последний совместный Новый год и последнее семейное Рождество.

15 марта

Через месяц после Рождества я спросил, что она думает о восстановлении прежних отношений.

– А что, собственно, изменилось? – вскинув бровь, спросила она таким тоном, каким учитель отчитывает нерадивого ученика.