Пленники вечности

Такие следы оставляют нижние края тяжелых щитов ливонской пехоты, когда та выстраивает несокрушимый строй. Оборонительный!

– Выходит, Шон, – сказал он в пустоту, – напугал ты их. Хвала тебе, ирландец.

И тут он услышал горестный вой эльфийки. На-згул спешился и поспешил к ней, сторонясь тронутых зверьем немецких тел.

Возле мертвого горца он помедлил – почудилось, что тот шевелится. Но то была всего лишь игра светотени.

Дрель, вся в тине, тащила из воды мертвое тело одного из шоновых ратников. Кольчуга его оказалась буквально изорванной копьями, шлем страшно помят, но лицо, на котором застыло вечно удивленное выражение, казалось мертвенно-прекрасным, словно лик статуи. Каким-то чудом ни хищники, ни сталь, ни тина не коснулись черт ирландца.

– Там второй, – промямлила эльфийка, оттолкнув готовую помочь руку назгула. – За корягу ногой зацепился.

Ангмарец вскоре подтащил еще одно тело, потом с угрюмым остервенением принялся обшаривать берег. Вскоре к нему присоединилась и Дрель, которая не переставая ревела и грязно материлась.

Они нашли еще одного члена Легиона, из группы Черного Хоббита, троих горцев и одного казака.

– Вот тебе и разведка боем, – зло сказал назгул. – Я полный сукин сын. Таких надо конями разрывать на две половины, и собакам остатки скармливать.

Дрель перестала рыдать, встала на четвереньки и шумно напилась из какой-то лужи, побрезговав идти к изгаженной войной реке. Затем встала, вытерев лицо краем плаща, и почти спокойным голосом сказала:

– Отставить нытье, ангмарец! Они шли воевать, шли добровольно, и пали. Как настоящие воины. А скольких спасли? Об этом ты подумал?

– Спасли ли? Может – за поворотом дороги мы найдем и остальных?

– Вот и сходи на тот берег, сам посмотри. А я пока могилки вырою.

Назгул мрачно поискал глазами, подобрал небольшой рыцарский щит и принялся зло рыть яму. Дрель ковырялась рядом, орудуя обломком меча, но быстро выбилась из сил и снова разрыдалась.

Спустя какое-то время она хлюпнула носом и, подняв лицо к небу, произнесла:

– И какие же вы, мужики, все-таки козлы!

– Это ты к чему? На феминизм пробило?

– Зачем все это? Скакать, рубить, кромсать? Неужели нет других способов самовыражения?

Назгул ничего не ответил, подкатывая к могилам каменкжу.

– Камней маловато, – сказал он, присев отдохнуть. – Слабо верится, что зверье до них не доберется.

– Может, ливонской мертвечиной подавится, – пробормотала Дрель.

– Совсем ты озверела, подруга, – покачал головой ангмарец. – А мужиков в зверствах обвиняешь.

Было бы время и силы – я бы и немцев земле предал. Негоже крысам да волкам оставлять.

– А ты видел, что они с казаком сделали? Ухо видел отрезанное? Я его помню, Егоркой звали, веселый такой был, на привалах песни горланил и все ко мне домогался. У него в этом ухе серьга была серебряная.

– Это ландскнехты, – мрачно кивнул назгул. – Я про них и не говорю. Пусть шакалье их рвет, туда и дорога. Я про кнехтов. Они люди подневольные, простые солдаты.

– Все одно – сволочь фашистская.

– Эк тебя, – крякнул назгул и вновь вернулся к своему тяжкому труду.

Уже под вечер, привалив последнюю могилу камнем, он буквально повалился на плащ.

– Мне полчасика надо полежать, – сказал он, едва ворочая языком от усталости. – А ты… Молитву, что ли, какую прочти. Я их не знаю, нам, нечистям, не положено.

– Да и я не знаю, – вздохнула Дрель. – Честное слово, никогда не думала, что может понадобиться.

Назгул помолчал.

– Нехорошо как-то… И водки нет помянуть, – Тут он оживился. – Слышь, Дрель!

– Чего тебе?

– А ты спой.

– Чего?

– Просто – спой. Если не молитвой и поминальной рюмкой, так хоть песней проводим.

Девушка некоторое время молчала, потом встала и подошла к могилам.

И полилась над ливонскими лесами песня, странная и неуместная для прибалтийской войны песня о дивном заокраинном острове, клочке незапятнанного мира, не знавшем Тени, смерти и увядания. Эльфий-ская тоска о чем-то крылатом, небывалом и чистом вилась над примолкшим лесом.

Назгул никогда не любил подобных песен, считая их проявлением слабости, «слюней» и «дивности». Но сейчас не мог не отметить, что лучшего напутствия мертвецам не дать. Такого, что шло бы от самого сердца.

– По крайней мере, – прошептал он себе под нос, – это лучше фальшивых пластмассовых венков, фанерного креста и шумного оркестра.

Дрель смолкла и вздохнула, вытерла слезу и уселась спиной к ангмарцу.

Аес вскоре вновь оживился, что-то плескалось в реке и билось на мелководье, на дальнем берегу шмыгнули гибкие волчьи силуэты, поджидающие наступления ночи и связанного с ней пиршества.

– Пора, – сказала Дрель, поднимаясь. – А то не догнать будет наших. Или, чего доброго, подоспеет германская похоронная команда.

– Ты хоть одну за всю войну видела, – спросил ангмарец, водружая на коня седло. – Вот и я не видал. Они, кажется, только рыцарей своих хоронят. Да и то, если оруженосцы целы остались.

– Вот я и говорю – фашисты.

Они двинулись через брод, в молчании миновали свой бывший лагерь, отметив, что следов боя здесь нет и в помине.

– А ты классно пела, – заметил ангмарец. – Никогда не замечал.

– А ты и не слышал, – вздохнула Дрель. – Да я и сама… Раньше – стеснялась. Это Тора у нас поет, да еще парочка девиц-менестрелей.

– Ты это дело не бросай. Вполне подходяще. Хорошо бы еще услышать.

Дрель странно на него посмотрела, и назгул тут же поправился: