Пленники вечности

– Так и обложи… – Басманов посмотрел на трофейную карту, прибитую кинжалом к центральному шатровому шесту. – Корабли датчанина подойдут морем, отрежут супостату подвоз харчей и всего прочего. Долго германец не высидит, привык сыто есть да сладко спать, не под пушечную пальбу.

Серебряный как-то беспомощно заморгал, потом порывисто вскочил и с ненавистью уставился на карту.

– Знают ли на Москве, что польские хоругви да полки литовские тянутся к кордонам ливонским? Не томи, скажи мне, князь.

– Вот ты о чем? – Басманов задумчиво пожевал губами. – Тогда понятна кручина твоя, Никита Романович.

– Так ведает царь о ляхах?

– Я сам царю говорил – король польский зло умыслил, хочет не дать нам немца добороть.

– И что государь?

Басманов не выдержал взгляда Серебряного, опустил голову. Никита Романович криво улыбнулся.

– Чуяло сердце мое…

– Неправду оно чуяло! – взорвался Басманов. – Царь в уме, ведает, что творит. Не хочет он ссоры с соседями. Потому и не шлет гонцов ко двору ляхов, не гонит дьяков в земли литвинов.

Серебряный мрачно обозревал свои сапоги, молчал многозначительно.

– Князь Курбский при царе сейчас? – наконец спросил он.

Басманов ждал этого вопроса.

– В Москве он. Пока я там был, он единожды токмо у государя был. Отчет давал за гибель отрядов наших.

– Отбрехался поди… – буркнул Серебряный.

– А что он мог поделать? Адашевские псы все уши государю прожужжали про южные земли пустующие, Иоанн Васильевич внял им. Сам велел полки убрать.

– Мог настоять, – упрямо склонил шею Серебряный. – На то он и воевода, чтобы иной раз самому царю перечить. Ведь ребенок малый мог предсказать, что Кестлер учудит, как только потянутся стрельцы да казаки на юг! Мог, да не стал.

– Уж не в измене ли ты хочешь князя обвинить? Смотри, Никита Романович…

Серебряный посмотрел Басманову в глаза, зло выплюнул слова:

– Будь в измене прямой он повинен, сам бы поехал в Кремль, бросился бы царю в ноги…

– Так чего же напраслину возводишь? Слова подсердечные бросаешь на ветер?

– Небрежение людьми вижу я, – устало сказал Серебряный. – Вижу, что не любо ему в этой войне верх взять. Устал князь Курбский от дел ратных. Устал и запутался.

– В чем запутался? – быстро спросил Басманов.

– Или ты не знаешь, воевода опричный, что больше говорит Курбский с поляками да литвинами, чем с русскими людьми? Что носит платья латинские, порядки латинские в своем лагере вводит? О том все войско говорит.

– На то духовник у него имеется.

– Духовник…

Серебряный едва сдержался, чтобы не наговорить богохульственных слов.

– Оставим Курбского, – проговорил Басманов медленно. – Притомился я с дороги, а на Москве устал крепко от адашевских людишек да сильвестровых выкормышей.

– Да что это я, в самом деле! – спохватился Никита Романович. – Сейчас кликну людей, трапезничать станем.

Басманов посмотрел на него с улыбкой.

– Небось, сам едал вчера только? Щеки ввалились, глаза горят угольями, словно у волка…

– Да где ж тут пиры закатывать?

Скоро в шатре появились невесть откуда взявшиеся яства, медовуха, подслеповатый, но голосистый гусляр-сказитель.

Басманов едва притронулся к еде, Серебряный же уплетал за обе щеки.

– Ты броню-то сними, – не удержался опричный воевода от ехидного замечания. – Больше влезет.

Никита Романович что-то пробурчал, расправляясь с печеной утицей.

– Мне Ярослав так оголодать не дает, – заметил опричник. – Зудит, что твоя теща…

– Был и у меня такой зудящий, – откликнулся Серебряный. – Да я его в ертаул сослал. Пусть из кустов на Ревель полюбуется. Совсем своим скулежом надоел, хуже репы пареной.

Наконец умолк гусляр и, по едва заметному знаку Никиты Романовича, исчез из палатки.

– Скажи честно мне, по-христиански, – обратился Серебряный к опричнику. – Государь велел тебе сменить меня?

Басманов покачал головой.

– Давно не водил я полки, да у тебя и получается лихо, другим на загляденье.

Видно, отлегло от сердца у Никиты Романовича.

– Что велел государь?

– Я ведь не гонец с подставы ямщицкой, – притворно возмутился Басманов. – Будет что тебе сказать государю, пришлет человечка с папиром. Я по своим делам здесь, опричным.

Серебряный вздохнул.

– На благо ли поделили Русь на земщину и опричнину? Не ляжет ли через то меж нами стена?

– Ты что, решение царское лаять удумал? Охолони, Никита Романович. Со мной можно, а попадется какой иной человечишка…

– Я воин, привык говорить, что на сердце, без хитростей. От сердца привык говорить.

– И что сердце твое вещует? Серебряный помедлил, собираясь с мыслями.