Витражи конца эпохи. Сборник рассказов

– Ну, старый, что стряслось? – откинулся на спинку кресла и широко улыбнулся толстый, располагающий к себе взъерошенный мужчина сорока пяти лет в сильных, слегка затемненных выпуклых очках.

– Горю, – коротко ответил Михаил Геннадиевич.

– На работе, что ли?

Да какое – на работе! Буквально горю.

– Знаешь, старый, случаи самовозгорания людей, говорят, известны, но лично я с ними не сталкивался, в подлинно научной литературе о них не читал и в них не верю, – уже более серьезным тоном, значительно произнес доктор.

– Эдик, да я – во сне, – и Михаил Геннадиевич подробно, хотя и несколько путано поведал о своих странных ночных видениях.

– Да, – протянул Эдуард, – ну, дела. – И старика Фрейда тут ни за что не притянешь. А работаешь ты сейчас много?

– Как всегда, себя не берегу. Премию обещали дать, если к сроку проект сдадим, а время сам знаешь, какое. Вот и приходится вертеться.

– Ну, это просто нервы у тебя запущены, старый, и никакой психологии. Читай детективы, смотри на ночь телевизор. Что-нибудь легкое. Только не о политике и, упаси бог, не об экономике. Клипы, например. Тебе что из современной музыки нравится?

– Ну, «Битлы», «Квин».

– Это не современное. Сейчас их редко показывают, да и чокнутые они. Нет, легче, легче. Знаешь этих – как там – хали-гали, трали-вали, вы такого не видали.

– Эдик, ты что, забыл, сколько мне лет? – обиделся Михаил Геннадиевич. – У меня сын пятнадцатилетний эти трали-вали смотрит.

– И правильно делает! Поэтому ему никакие плазмы не снятся. И чертики в глазах не прыгают. И Христос пальцем не грозит. Это наше поколение сдвинулось на том, что, мол, за все в ответе, все его волнует. А ты не волнуйся! Смотри на всё с улыбкой и будь проще, старый. И обязательно съезди куда-нибудь в отпуск. В Прагу советую – умиротворяет и бодрит. А еще я дам тебе полпачки швейцарских таблеток для успокоения нервов. Коньячок советую пить на ночь, рюмки две, но не больше четырех. Они твои пожары точно потушат. А что такое плазма, кстати? Я плазму крови знаю, а в физике не очень…

– Плазма – раскаленный ионизированный газ, – пояснил Михаил Геннадиевич, – из него состоят звезды. Вот они-то и окружают меня, испепеляют всё…

– Ну-ну, – покачал большой мясистой головой врач, – пожалуйста, не так драматично. Звезды его, видишь ли, окружают! Держи таблетки, помни мои наставления и исчезни до следующей недели. В среду я тебя жду, будем с тобой дальше работать.

Из кабинета друга Михаил Геннадиевич вышел чуть приободрившийся, но пока именно чуть. Психолог Эдуард был хороший, но несколько зацикленный на типичных случаях – у одного жена ушла, другой без работы сидит, третий хочет стать депутатом. Нестандартные, не вписывающиеся в общую канву проявления сдвига по фазе сначала всегда ставили доктора в тупик. Но Михаил Геннадиевич не сомневался, что Эдик, несмотря на внешне наплевательское отношение к данному делу, будет серьезно думать над его случаем и при следующей встрече скажет гораздо больше.

Перед сном он выпил сто грамм коньяку, две таблетки от стресса, но горел снова, проснулся среди ночи и, со злости, допил оставшиеся полбутылки. Утром он, слегка пошатываясь, вяло собрал вещички и отправился на автобус, который должен был доставить его в чудесный мир зимнего леса, раздетых берез, щедро украшенных ожерельями инея, и хвои, укутанной снежными одеялами.

В окно автобуса вдруг брызнуло лимонное зимнее солнце. Несмотря на то, что это редкое в последнее время в Москве явление обрадовало многих пассажиров, заставив ненадолго сбросить маску вековой печали, оно не воодушевило Михаила Геннадиевича. Он, как вампир, ангел ночи, стал бояться солнца, прятался от него, потому что слепящий диск на небе напоминал об огненных кошмарах. К неудовольствию своей случайной попутчицы он плотно сдвинул занавески и отвернулся.

– Вы не любите солнце? – удивилась она, молоденькая девочка, по виду аспирантка в области медицины.

– Не люблю, – сквозь зубы произнес Михаил Геннадиевич, давая понять, что не желает продолжать разговор.

– Простите, может быть, у вас болят глаза? Я врач офтальмолог, могла бы посмотреть…бесплатно…, – смущенно пролепетала девушка, – не здесь, конечно, а в клинике.

– Спасибо, глаза у меня в порядке, – как можно вежливее отшил ее Михаил Геннадиевич и даже попытался улыбнуться.

«Да, глаза в порядке. А остальное всё в полнейшем беспорядке! Тебе бы плавиться на солнце каждую ночь, по-другому бы заговорила. И вообще, в последнее время я что-то часто общаюсь с врачами. Да что это я, в конце концов? Отдыхать ведь еду. А девочка миленькая, одна. Жаль, что я так и не научился изменять жене», – сумбурно подумал Михаил Геннадиевич и незаметно для себя задремал. Лучик солнца всю дорогу до дома отдыха легонько щекотал его жесткую рыжую бороду, но страшный сон присниться не успел – приехали. Автобус шумно остановился, отдуваясь, как больной отдышкой.

Жена Ольга с сынишкой Сергеем уже поджидали его на остановке и радостно замахали руками.

– Обед через час, лыжи в прокате, живем во втором корпусе с видом на ледяное озеро! – быстро отрапортовала Оля. – Ну, Мишка, посмотри вокруг-то! Меланхолия тебя погубит.

– Она сама от меня погибнет, – неопределенно пошутил Михаил Геннадиевич.

После короткого знакомства с окрестностями дома отдыха и сытного обеда в столовой семейство Володарских гуськом выехало на снежные подмосковные просторы, плавно скользя по гладкому, запорошенному ледку вытянутого, как ухо спаниеля, озера.

Они шли по бескрайнему снежному полю, крошечные точки на бело-синем пространстве, и им, всем троим, казалось, что нет больше вокруг привычного земного мира с его мелочной возней, достойной лишь крыс. Вокруг них высились деревья – остро царапали небо тонкие березы и достойно держали небосвод, как атланты, темные верзилы-сосны. Уже вечерело, и солнце скрывалось за близким, осязаемым горизонтом, к которому шли затылок в затылок люди, не обремененные ни славой, ни деньгами, ни боязнью потерять всё. У них не было ничего – они могли потерять лишь себя и жизнь, далеко не всегда баловавшую их, но сулящую иногда маленькие радости, ради которых и стоит жить. Они жадно вдыхали обжигающий, свежий до безумия морозный воздух, ползли по хрустящему насту молча, сосредоточенно сопя, иногда оглядываясь, чтобы, не дай бог, не потерять друг друга из виду. Каждый по-своему, в силу причин, связанных с возрастом, полом и характером, понимал, что только сейчас живет в полную силу, сливается с жизнью, словно буддийский монах, упивается ею, освобождается от всего наносного, вредного и ненужного. Зимний лес Подмосковья очищал, совсем незаметно разбирая и собирая вновь, по молекулам, тело и душу. Можно было идти без конца, на сколько хватит сил. И не беда, что за первой же лесной рощей можно было встретить грязного «Жигуленка» или, как одну из примет нашего времени, сверкающий «Мерседес». Ощущение полного слияния с природой, освобождения от оков бытия слабее от этого не становилось. Может быть, близость цивилизации даже помогала, потому что избавляла привыкшего к искусственному миру человека от глубинного неприятия одиночества.

Внезапно две темные полосы леса слева и справа расступились, и Михаил Геннадиевич, который шел первым, увидел прямо перед собой изумительную картину – фиолетовое небо разрезала поперек розовая с красными прожилками полоса заката. Она сверкала и манила к себе, словно расщелина, ведущая в иной мир. Чем темнее становилось небо, тем ярче полыхала божественная черта. А сосны, задевая ее края своими скелетами, бесцветными, как тени, выглядели словно узники на инквизиторском костре, шептали тихую молитву, принося себя в жертву ночи. Это было настолько красиво, так завораживало, что Михаил Геннадиевич, даже забыв на какой-то миг о семье, догонявшей его, сломя голову помчался навстречу кровоточащему надрезу на небосводе, махая палками и улюлюкая, как дикарь. Никогда ни летние дымчатые луга, ни виды заморских стран, ни водка не делали его столь счастливым. Он упивался бы морозным наркотиком из кальяна леса до беспамятства, но услышал позади себя требовательные возгласы, извещавшие о том, что пора возвращаться на базу. Через полчаса в двух шагах впереди ничего не было видно, шли ощупью, шажками, молча, немного даже побаиваясь.

Семейство прибыло в дом отдыха перед самым ужином, крайне уставшее, но довольное. Сходили в кино, на тупой американский боевик, попили перед сном кефира и отправились спать.

– Ну, оттаял? – широко зевая, по-доброму спросила жена. – А то ты днем какой-то пасмурный был.

– Устал я, Оленька, – согласился Михаил Геннадиевич, с трудом стаскивая ставшие деревянными носки. – Вроде отхожу. Замерз только…

– Завтра я сама тебе скажу, что надеть, и не спорь, – заверила Ольга, – мужчины ведь как дети, за ними смотреть нужно. Ну, ничего, забирайся скорее под одеяло, согреешься. Спокойной ночи.

– Спокойной, – мурлыкнул Михаил Геннадиевич, свернувшись калачиком на койке и ощутив себя большим счастливым котом, объевшимся жирных рыбьих тушек. Он был настолько убежден, что будет спать легко, глубоко и спокойно, так распирало его изнутри от насыщенного кислородом и особым ароматом воздуха, что он и думать забыл о мучившей его плазме.

Трудно сказать, сколько времени Михаил Геннадиевич проспал без сновидений, но где-то на экваторе ночи черное небытие сменилось ясной и резкой картинкой пережитого вечером. Вокруг высился лес, а впереди маячила полоска заката. Он шел навстречу ей, один, и розово-оранжевый штрих неба притягивал, словно губы любимой женщины. И – странное дело – она не удалялась от него по закону горизонта, а наоборот, быстро приближалась, становилась ярче, шире, заполняя собой половину небосвода! Вдруг Михаил Геннадиевич увидел, что края горизонта как бы выгибаются в его сторону, образуя цилиндр, и спустя мгновение он уже был окружен им со всех сторон. Он снова, как в прежних снах, оказался на островке, на этот раз снежном, но снег быстро таял, пузырился и бурлил. Таял и лед, но Михаил Геннадиевич оставался на поверхности, плавая, как в невесомости, в облаке белого пара и судорожно хватая ртом уже не освежающий, а раскаленный, как в кузнице, воздух. Он пытался кричать, но во рту всё спеклось от жара, и из глотки вырывался лишь стон, исполненный боли. Багровое кольцо сжималось и уходило вверх бесконечным столбом пламени. Он закрыл руками лицо, повинуясь неизбежному, и почувствовал, как огонь подбирается к его душе, чтобы испепелить ее всю…

Михаил Геннадиевич громко застонал, скорее зарычал даже, сбросил на пол подушку и вскочил. Щелкнула и вспыхнула настольная лампа, проснулись Ольга и Сергей. Сын посмотрел на взъерошенного отца мутными, ничего не понимающими спросонья глазами и вновь завалился на кровать. Жена подошла.

– Что, Миша, сердце?

– С чего ты взяла? – попытался успокоить ее Михаил Геннадиевич непослушным хриплым голосом. – У меня здоровое сердце. Это просто сон. Скверный сон. Извини, что потревожил.

– С Сережкой что-нибудь? Во сне?

– Нет. Со мной. Это касается только меня, спи, пожалуйста. А я схожу в коридор, покурю, успокоюсь.

Он вернулся через десять минут, лег, накрылся, как испуганный ребенок, одеялом с головой, но не мог уснуть еще час. С этой минуты он стал мечтать о том, чтобы скорее наступила среда. Эдуард обязательно что-нибудь придумает. Не даст ему умереть. Пошло всё в жопу, только бы это прекратилось…

Его больше не радовал зимний лес, ему хотелось в Москву. Он уехал сразу после завтрака, не обращая внимания на непонимание и обиду жены. Едва оказавшись в городе, Михаил Геннадиевич сразу позвонил из телефона-автомата Эдуарду домой. Ждать среды он не мог. После короткого разговора он забежал в ближайший магазин, купил бутылку коньяку и спустился в метро.

Эдуард был один в квартире (жена, тоже врач, умотала на конференцию в Финляндию), ходил, несмотря на одиннадцать часов, нечесаный, в пышном свитере, делающем его объемную фигуру еще необъятнее, пальцами левой руки сжимал потухшую папиросу.

– Договорились же в среду, – буркнул он, – что это? Коньяк? Армянский? Это другое дело, – оживился Эдуард. – Ненастоящий, конечно, но всё равно приятно. Сейчас, сейчас, у меня лимончик был где-то. – Я, старый, думал о твоем случае. В рабочее время, разумеется.

– Я не сомневался, – обрадовался Михаил Геннадиевич, откупоривая бутылку. – Я ж тебя знаю. Скоро сорок лет будет, как знаю.

– Пьешь коньяк на ночь? – строго спросил доктор.

– Пью. Не помогает. Ничего не помогает. Даже лес подмосковный.

– Это – полная хана, – почти серьезно протянул Эдуард. – Рак души. Вылечить невозможно.

– Ну тебя, – горько махнул рукой Михаил Геннадиевич, выливая содержимое пухлой рюмки целиком в рот, – всё тебе смешно. Что делать-то, скажи, ты же врач, должен помочь!

– Психические расстройства лечатся только с помощью самого больного. Как впрочем, и все другие болезни, даже абсолютно телесные, – сказал Эдуард. – Я тебе помогу.