Витражи конца эпохи. Сборник рассказов

– Ну!

– Ничего сложного, на самом деле. Это страхи, старый. Ты боишься. Чего именно? Жизни боишься. Действительности. Судьбы боишься. Тут и наше телевидение сыграло роль через твою чрезмерную восприимчивость к негативной информации. Раньше что? На полях страны светло и радостно, пятилетку завершили в четыре года, спутники по небесному куполу ползают, самолеты строят, американцы нас уважают, генсек челюстью – туда-сюда. Я не о том говорю, что нужно к старому возвращаться, но так нельзя! Всё горит мол, всё рушится. Ни просвета, ни привета. Многие не выдерживают, каждый по-своему. Лучше бы меня по телевизору показывали. Я же – вот! Поправляюсь. И никакой не новый русский. И даже не еврей. Дед мой был эстонский рыбак, бабка белоруска, из деревенских девок. У меня «Нива», которой десять лет, долгов полторы тыщи баксов, селезенка болит, сын мудак, шляется черт знает где. А я живу, и ничего. Вот харю мою показали бы, многим легче бы стало. Значит, можно жить. Нужно, старый.

– К чему ты клонишь? – не выдержал Михаил Геннадиевич. – Ты по делу говори. Какие страхи? Я ничего не боюсь! В армии я даже дедушек имел в виду. Меня даже почти не били, потому что я не боялся.

– Тогда не боялся, а сейчас боишься, – крякнул доктор, выпивая. – Твое здоровье.

– Ну, скажи, чего я боюсь, по-твоему? Ничего не боюсь!

– Тебе только кажется так! – воскликнул Эдик, начиная слегка раскачиваться на стуле после четвертой рюмки. – Ты меня слушай, старый. Этот страх внутри тебя, и он даже не связан с чем-то конкретным. Если страх – направленный, тогда проще. Страх лишиться работы, карьеры, любимого человека, собственной жизни, наконец. Здесь же – особый случай. Если хочешь, это что-то вроде собирательного образа страха. Агрессивная среда концентрируется вокруг тебя в виде той самой ночной плазмы.

Доктор тяжело поднялся, прошелся по комнате, посмотрел в окно.

– Вон она стоит, зеленая. Пороги гниют, а так машина еще добрая. Правда, я в ней уже с трудом помещаюсь. Это я о «Ниве». А насчет тебя всё элементарно. Ты должен побороть страхи, старый. Должен раздвинуть руками огненное кольцо, как бугай в цирке. Оно горячее и, может быть, будет больно, даже во сне. Но иного выхода нет. Ты же человек, ты сильный! Ты ведь не зверь, который пятится на последний уцелевший пятачок объятого пламенем леса! Ты должен разжать кольцо. Оно только кажется страшным. На самом деле оно – картонное, да, старый, просто нарисованное твоим подсознательным воображением, как очаг в доме Папы Карло. Проткни его носом, и ты увидишь за дрянным холстом другой мир. Не стой на месте, иди на прорыв, чего бы тебе это не стоило. В самом худшем случае у тебя случится инфаркт, но на первый раз тебя откачают.

– Ну, Эдик, спасибо! – мрачно кивнул Михаил Геннадиевич, наливая по пятой. – А в самом лучшем?

– А в лучшем случае, Миша, ты выйдешь победителем из этой муры, которая выеденного яйца не стоит, и будешь меня благодарить до конца своих дней. Понял, старый? Давай по последней дернем, и проваливай, мне еще убраться нужно, бардак в доме жуткий.

Ровно в среду, только не на этой неделе, а на следующей Михаил Геннадиевич снова позвонил Эдуарду.

– Ну, как дела? – хрипло заорал доктор в трубку. – Инфаркта не было?

– Нет, в общем, ничего, – задумчиво ответил Михаил Геннадиевич. – Я разорвал кольцо.

– Больше не горишь, старый? Ну, вот видишь! С тебя восемь стаканов! С закуской!

– Эдик, подожди…

– Что ты такой кислый? – удивился доктор. – Теперь-то почему?

– Понимаешь, – уныло продолжил Михаил Геннадиевич, – стою я теперь каждую ночь на маленьком острове, а вокруг меня бескрайний океан. И нет у меня ни лодки, ни даже бревна. И корабли мимо не проплывают. А вода подходит всё ближе, островок становится всё меньше, я быстро погружаюсь в холодную синюю пучину, набираю полные легкие воды, кашляю, задыхаюсь. И тону…

январь 1999

Прогулка над бездной

Свет у Людмилы Петровны горел в три часа ночи во всей квартире. Испуганная старушка лет семидесяти пяти стояла в коридоре и наблюдала за привычной, слаженной работой двух дюжих молодцов в белых халатах, которые делали свое дело быстро и, хотя ситуация к этому отнюдь не располагала, как-то с юморком, что ли.

– Миша, ты что, озверел? Накинь что-нибудь на него, женщина же смотрит! – весело рычал усатый, высокий костистый врач на такого же крупного, но помоложе, полного безусого санитара.

– Может, костюм ему прикажешь надеть, Иваныч? – проворчал пухлый Миша. – С галстуком?

– Костюм на него в другом месте наденут. Если мы не успеем доставить его по назначению, – объяснил доктор Иваныч. – Ну, давайте, тащите!

– Кто? Я один? Я что, на Геракла похож? – возмутился санитар.

– Похож ты… Я тебе потом скажу, на кого… Что значит – один? – вдруг взревел врач. – Ты единственный, что ли, со мной работаешь? Где Фролов?! Он что, в скорую помощь расслабляться пришел?

– Идет он, поднимается. Лифт же не работает, – заступился Миша за неторопливого коллегу.

– За лифт я не отвечаю, а он у меня точно работать не будет! Пускай между сессиями беляшами торгует или читает лекции о вреде онанизма! Тоже мне, врачи будущие! Шалопаи, трутни, мать вашу! Человеку херово, а они – как черепахи в зоопарке! Простите, – кивнул доктор хозяйке.

Тут как раз появился запыхавшийся Фролов, долговязый студент-медик, заспанный и скучный, подхватил с другой стороны носилки, на которых покоился некто, накрытый грубым фиолетовым одеялом, и мужики принялись транспортировать больного к двери.

– Дышит он? – снова взревел Иваныч.

– Да вроде дышит, – неуверенно подтвердил Миша, – правда, очень слабо. Сами же пульс мерили, Александр Иванович.

– А какого же, хм, хрена ногами вперед тащите?! Еще хотите покойника бригаде приписать? А ну, развернись! – громовым голосом ротного на батарее скомандовал доктор.

Двое, не считая одного лежащего, кое-как развернулись в тесном коридоре и стали спускаться, и пока они, отдуваясь и тихо чертыхаясь, несли свой добровольный крест, врач Александр Иванович пытал бедную Людмилу Петровну.

– Милицию вызывать не будем, ни к чему. Вам – дополнительная травма. Документы мы заберем. А так, вообще-то, кто он? Родственник, знакомый?

Людмила Петровна заволновалась еще больше, зашлепала губами, неловко поправила халат, заговорила скороговоркой:

– Всего два месяца его знаю, постоялец он. Химик. Вы не думайте, всё по закону, прописка московская, человек он смирный, платит немного, но не задерживает.

– Да ничего я не думаю, – устало отмахнулся Александр Иваныч, – алкашил он? Пил?

– Пиво пил, видела, да кто ж его не пьет! А пьяным – ну так, чтобы в глаза бросалось, – нет, не заваливался. Я забот с ним никаких не знала – смирный человек, интеллигентный. С родителями, говорит, жить не желаю, самостоятельным хочу быть. Много, видать, работал, приходил поздно. Чем он по ночам занимался – не мое дело, может, спал, может книжки свои научные читал… Телевизор старый, черно-белый, я ему отдала…

– Ну, дальше, – нетерпеливо произнес врач.

– А давеча вот, знаете… Что-то мне показалось посередь ночи, – сердце у меня не так стучит, – всхлипнула Людмила Петровна, – я за валокордин схватилась, тридцать капель в рюмку накапать хотела, да руки-то уже как крюки, не держат! Пузырек-то возьми да упади, и упал прямо между стенкой и кроватью. Я руку просунула, а не достаю, надо кровать отодвигать. А отодвинуть никак не могу, тяжелая! Я заплакала и пошла к нему стучаться – неудобно человека будить, а что делать? Мужчина, ему – пара пустяков, а я бы не забыла, приготовила бы на ужин что-нибудь вкусненькое, пенсии не пожалела бы…

– Дверь не заперта была? – перебил врач.

– Там крючок есть, но он никогда не запирался – чего от меня запираться, возьму я что? И сама я не запираюсь. Вот… Стучала я, стучала – не открывает. Тогда я дверь отворила и вошла… А он лежит на кровати вытянувшись, на спине, как покойник, и совсем голый, срамной. Нос у него был острый, как из воска сделанный. Я чуть со страху не померла – никакой валокордин не помог бы, откуда только силы взялись, чтобы прямо там не упасть! Но тронуть его не решилась, а сразу побежала вам звонить…

Александр Иванович пошарил глазами по комнате, рванулся к столу, пристально осмотрел что-то, и со злобой, но в то же время удовлетворенно, произнес:

– Ага, химик, значит… Кокаин. Нет, однако, не кокаин. Тот белый, а этот желтый какой-то, как мука дрянного сорта. Что это? – обратился он к старушке.

– Да откуда ж мне знать, сынок, – совсем растерялась Людмила Петровна, – я ему комнату сдала, и ни на что его не смотрела. Прибиралась иногда, да мало ли что там у них, у химиков-то… А скажи, сынок, не соври – не посадят меня за это? Может, бомбы он делал, мирных граждан в метро взрывать?

– Он свою жизнь взорвал, – с достоинством, сознавая собственное превосходство, произнес врач, аккуратно собирая порошок в маленький целлофановый пакетик – И не жил ведь еще, дурак. Химик… По паспорту – двадцать восемь лет. Имя красивое – Ярослав.

– Что же, умрет он? – всплеснула руками Людмила Петровна.

– Сейчас узнаю, – бросил врач, уже скатываясь вниз по грязным стершимся ступенькам.

А история Ярослава, по молодости без отчества, была проста, хотя и не совсем обычна. Ну, работал он, инженер-химик по образованию, в какой-то закрытой лаборатории, делал то ли лекарства, то ли еще что – Бог его знает. Несмотря на трудные для науки времена исследования эти финансировали, зарплату, пусть невысокую, но выдавали регулярно, работа Ярославу нравилась. Здоровьем он был не обделен, несмотря на то, что был тонок в кости и слегка бледен. Водил дружбу-любовь с девушкой, маленькой и нежной, к химии отношения не имеющей, собирался на ней в скором времени жениться, снимал, как мы уже знаем, комнату. С девушкой Наташей он встречался, как сейчас говорят, «на ее территории». Был общителен, вежлив и неглуп. Короче говоря, жизнь у Ярослава складывалась пусть не блестяще, но вполне нормально.

Как знать, может быть, именно эта «нормальность», как ни парадоксально, и явилась причиной внутренних, беспричинных приступов тоски, иногда, раз или два в месяц, точившей его молодую, не совсем еще окрепшую душу. Тогда ему становился не мил весь белый свет. Он грубо и отрывисто отвечал на вопросы, избегал встреч с Наташей. Всё вокруг было не то, не так, нелепо и страшно. Как будто должен был он находиться в это время в другом месте, и лишь из-за досадной ошибки неизвестно кого влачил жалкое существование, обычно его устраивающее. В таком состоянии он, всегда покладистый, мог наорать на кого угодно, невзирая на должности, разбить стеклянную колбу – случайно или нарочно, бывало, стискивал зубы и закрывал ладонями глаза… Коллеги, хорошо знающие его, советовали:

– Яр, ну чего маешься-то? Тоска – как вирусная зараза, ее лечить надо. Антибиотики принимать. Сходи возьми полкило лекарства, легче будет. А мы тебе компанию составим.