Культура и пространство. Моделирование географических образов

3. Географические образы являются идеологическим срезом культуры и социальной практикой. Развитая сфера взаимодействия культуры и пространства включает в себя как представления о фундаментальных географических образах, так и социокультурные механизмы формулирования, согласования, культурной и политической реализации и постоянной коррекции этих представлений.

4. Моделирование географических образов в содержательном плане не совпадает с теорией и практикой моделирования, принятых в естественных науках. Оно представляет собой т. н. «мягкий тип» моделирования, ориентированный на образные представления об изучаемых объектах.

5. Мышление в категориях географических образов и их производных выступает фактором формирования и воспроизводства культуры. Фиксируемые на феноменологическом уровне представления о фундаментальных географических образах являются критерием уникальности культуры.

6. Сфера взаимодействия культуры и пространства формирует образно-географическую традицию, являющуюся существенным элементом культурных традиций любого общества.

7. Конкретные модели географических образов могут быть разработаны и качественно оценены в рамках концепции географических образов и определенной образно-географической традиции, сформировавшейся в данной культуре.

Благодарности

Я признателен, в первую очередь, моей жене, Надежде Юрьевне Замятиной, за профессиональную, моральную и техническую поддержку в процессе работы над книгой. Близкие научные интересы позволяли быстро находить в диалоге решения трудных и нетрадиционных вопросов, возникавших в ходе исследования.

Исследования и доклады географов-теоретиков Б. Б. Родомана и В. Л. Каганского в течение 1980-х гг. оказали большое влияние на формирование научных взглядов автора. Становление образно-географической научной концепции во многом связано с плодотворным общением автора с этими учеными. Исследования феномена пространственности и пространственных представлений в географии, выполненные в 1990-х гг. Г. Д. Костинским, а также личное общение с ним, помогли автору «нащупать» философские основы концепции географических образов. Серьезную поддержку на стадии формирования основных положений авторской концепции оказал В. Н. Стрелецкий, чей культурно-географический «багаж» позволил автору нарастить методологический «костяк» развиваемого научного направления. Крайне важной для развития авторской концепции была содержательная и чисто практическая поддержка Г. М. Лаппо в течение 1991–2003 гг. Большое и неоценимое моральное и организационное содействие, начиная с 1999 г., было оказано автору Ю. А. Ведениным и Н. С. Мироненко. Уточняющие вопросы Л. В. Смирнягина к автору помогли ему найти содержательные границы концепции. Науковедческие и философские споры и дискуссии с В. А. Шупером помогли автору оценить характер и глубину различий между сосуществующими научными парадигмами в географии. Ю. Г. Липец способствовал вхождению автора в новые научно-географические сообщества, открытость которых позволила обсуждать положения авторской концепции. Концептуальный контекст для оформления авторской концепции в гуманитарной географии был создан И. И. Митиным, развивающим «идеологически близкую» концепцию мифогеографии.

Особая благодарность – И. Г. Яковенко, внимательно прочитавшему рукопись и сделавшему ряд существенных замечаний, учтенных мной при доработке окончательного варианта работы.

В области междисциплинарных контактов автор многим обязан, прежде всего, М. В. Ильину, чьи эрудиция и жесткая научная критика наших работ создали возможность строгих научных формулировок в сравнительно зыбкой до недавних пор гуманитарно-научной области. Ряд интересных проблемных вопросов по содержанию книги был поставлен А. Ф. Филипповым, ответы на которые потребовали от меня дополнительной проработки методологических оснований предлагаемой концепции. Должен отметить также безусловную плодотворность и содержательность общения в рамках поставленных автором научных задач с Б. В. Дубиным, Н. В. Корниенко, С. А. Королевым, Э. Г. Кочетовым, В. В. Лапкиным, С. В. Лурье, Б. В. Межуевым, А. И. Неклесса, В. И. Пантиным, Е. А. Петровской, В. А. Подорогой, В. Страда, В. Л. Цымбурским, Е. А. Яблоковым.

Немалую пользу автор извлек из общения с А. Н. Балдиным и В. Я. Головановым, совместное путешествие с которыми в Воронежскую область в рамках образно-географического проекта «К развалинам Чевенгура» (2000 г.) привело к концептуальному осмыслению непосредственной связи между характером освоения пространства и географическими образами, репрезентирующими и интерпретирующими это пространство. Наше общение с Р. Рахматуллиным позволило автору глубже понять общие корни научных и художественных взглядов на земное пространство.

Автор приносит искреннюю благодарность коллегам по семинару по геополитике и политической географии при Российской Ассоциации политической науки (РАПН), общение с которыми, начиная с 1999 г., во многом помогло становлению его концепции. Хороший интеллектуальный контекст для развития авторской концепции был создан семинаром Э. В. Сайко при Научном Совете по истории мировой культуры Президиума РАН. Научное общение в рамках семинара по культурному ландшафту географического факультета МГУ (соруководители В. Н. Калуцков и Т. М. Красовская) способствовало нахождению концептуальных «мостиков» между естественнонаучными и гуманитарно-научными подходами к изучению пространства.

Используемые сокращения

ГГИТ – гуманитарно-географические информационные технологии;

ГО – географический образ;

ГОГ – географический образ города;

ГОКЛ – географический образ культурного ландшафта;

ГКО – геокультурный образ;

ГПО – геополитический образ;

ГЭО – геоэкономический образ;

ИГО – историко-географический образ;

КГО – культурно-географический образ;

ОГК – образно-географическое картографирование;

ПГО – политико-географический образ;

СЭГО – социально-экономико-географический образ;

ЭГО – экономико-географический образ.

Глава 1

Методологические и теоретические проблемы изучения взаимодействия культуры и пространства

Рассмотрение проблемы взаимодействия культуры и пространства предполагает междисциплинарный характер исследования, охватывающего широкое поле гуманитарного знания. Понятие образа прямо или косвенно изучается и используется в географии примерно с середины XIX в. Наряду с этим, географические представления и образы географических пространств достаточно давно (также не позднее, чем со второй половины XIX в.) исследуются в философии и гуманитарных науках. К настоящему времени в этой междисциплинарной области исследований сложились следующие направления: феноменологический и онтологический анализ образов географического пространства, геоисторический и историко-географический анализ образов пространства, мифологические, филологические и семиотические исследования географических представлений, изучение образов географического пространства в градоведении, социологии и психологии, анализ географических образов в культурной географии, географии искусства и искусствознании, исследования образов пространства в теоретической географии, исследования образов в геополитике и политической географии, изучение образов стран и регионов в географическом страноведении и межкультурной коммуникации.

В зависимости от используемой методологии, эти направления исследований можно объединить в четыре большие группы: философские, гуманитарно-научные, гуманитарно-географические и естественнонаучные. В философии исследуются онтологические и феноменологические основания образов географического пространства. В гуманитарно-научных работах ищутся закономерности формирования и развития географических представлений различного происхождения. В гуманитарной географии в целом изучаются особенности и закономерности формирования и развития географических образов и образно-географического пространства. В естественнонаучных трудах исследуются основы восприятия и воображения пространства. В ряде работ содержатся одновременно элементы разных методологий.

1.1. Традиции изучения образов географического пространства в философии

1.1.1. Проблематика пространства в философии и география

Глубокие традиции исследований образов географического пространства заложены в философии. Для классических философских исследований пространственных категорий и их образов были характерны именно методологические подходы. Это относится как к древнегреческой и античной философии, например, трудам Аристотеля[1 - См., например: Асоян Ю. А. Древнегреческие представления о пространстве и понятие места у Аристотеля: учение о «естественных местах». Автореф. канд. дисс. М., 1992.], так и к немецкой классической философии (работы Канта и Гегеля). Однако следует отметить, что для этих работ изучение образов географического пространства не было предметом особого, специального интереса и находилось в ряду других, не менее важных исследовательских направлений.

К концу XIX в. методологическая ситуация в философии в значительной степени изменилась. Параллельно с развитием хорологической концепции в географии началось активное развитие феноменологических и онтологических исследований в философии, для которых характерен серьезный интерес к проблемам осмысления географического пространства. Изучение проблематики бытия и времени в трудах немецких философов Гуссерля и Хайдеггера было прямо связано с попытками создания фундаментальных образов географического пространства[2 - Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Кн. I. Общее введение в чистую феноменологию. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999; Хайдеггер М. Искусство и пространство // Он же. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 312–316; Он же. Бытие и время. М.: Ad marginem, 1997. С. 102–114; Он же. Пролегомены к истории понятия времени. Томск: Водолей, 1998. С. 234–248.]. К середине XX в., уже в рамках французской феноменологии, образы географического пространства стали непосредственной основой достаточно мощного философствования и определенных методологических позиций[3 - Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента, Наука, 1999. С. 312–384; НансиЖ. – Л. Corpus. М.: Ad marginem, 1999.]. Эта тенденция была продолжена и развита на новом концептуальном уровне исследованиями французских структуралистов и постструктуралистов в 1950-х—1990-х гг., в которых изучаются не только образы географического пространства как таковые, но и предлагаются новые образы самой географии, базирующиеся на создании и использовании целенаправленных географических образов[4 - Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.; СПб., 1998; Дерри-да Ж. О грамматологии. М.: Ad marginem, 2000.]. Очень важно, что при этом первоначально исключительно философские исследования стали распространять свой интерес на смежные области гуманитарных наук, что привело к появлению интересных междисциплинарных работ, затрагивающих содержательные и методологические аспекты формирования образов географического пространства. Здесь следует, конечно, отметить исследования мифологий и различных религиозных традиций, космогонических представлений на стыке философии, культурологии, этнологии, религиоведения и литературоведения[5 - Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1977; Элиаде М. Космос и история. М.: Прогресс, 1987; Он же. Священное и мирское. М.: Изд-во МГУ 1994; Он же. Аспекты мифа. М.: Академический проект, 2000; Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 1998; Он же. Грезы о воздухе. Опыт о воображении движения. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 1999; Он же. Земля и грезы воли. М.: Изд-во гуманитарной литературы, 2000; Башляр Г. Поэтика пространства // Он же. Избранное: Поэтика пространства. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004; Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Изд. группа «Прогресс», «Универс», 1994; Он же. Мифологии. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2000.].

Осмысление географического пространства в философии. В явном контрапункте со своим глубоким и продуктивным интересом к истории и историософии находилось достаточно прохладное в течение многих десятилетий отношение философии к методологическим проблемам географии. Речь, здесь, конечно, не о хорошо разработанной проблематике пространства в философии, но о непосредственном обращении интереса философии к проблематике пограничной, междисциплинарной, а до последнего времени и маргинальной. Обширной области философии истории соответствуют (а, скорее, никак не соответствуют) «точечные» пока исследования, которые обводят условным пунктиром область возможной философии (или философий) географии. Существование геофилософии напрямую связано здесь с конкретными инвективами заинтересованных исследователей и исследований.

На дальних подходах к философскому осмыслению географического пространства находятся исследования мифологических архетипов освоения земного пространства, в частности, известные работы Мирчи Элиаде[6 - См.: Элиаде М. Космос и история. Избранные работы. М., 1987.]. Внимание этого исследователя было направлено на выявление структурных механизмов преобразования небесных мифологических и религиозных архетипов в конкретные модели освоения земного пространства. Древние городские культуры, например, Вавилон, организовывали свою территорию в соответствии со своими религиозными представлениями[7 - Там же. С. 37.]. «…всякая территория, занятая с целью проживания на ней или использования ее в качестве «жизненного пространства», предварительно превращается из «хаоса» в «космос», посредством ритуала ей придается некая «форма», благодаря которой она становится реальной»[8 - Там же. С. 38.]. Формы организации мирского пространства опирались на соответствующие формы организации пространства сакрального, при этом существовали определенные пути трансформации мирского пространства в пространство трансцендентное («центр»)[9 - Там же. С. 45.]. Здесь мы наблюдаем как бы подсобную роль географического пространства в собственно мифолого-религиоведческих штудиях. Географическое пространство выступает в данном случае как «подопытный кролик», который меняет свои конфигурации в зависимости от сакральной и мифологической «окраски» автора этого пространственно-географического эксперимента (определенной системы религиозных или мифических представлений). Географическое пространство как определенный архетип – это минимально необходимая визионерская позиция, которая благоприятствует дальнейшему вырисовыванию, оконтуриванию, «высвобождению» его как предмета возможного философского интереса.

Известное исследование Гастона Башляра «Поэтика пространства»[10 - Башляр Г. Поэтика пространства // Он же. Избранное: Поэтика пространства. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004.]затронуло окраину интересующего нас методологического поля. Мощный анализ явления топофилии в психоаналитическом и феноменологическом контексте позволил «освоить» очень специфическое и до сих пор неясное для методологии географии пространство дома, пространства «прирученных» и облюбованных мест. Они, как правило, выпадали из собственно географического анализа и рассматривались по-преимуществу как исходная точка или субстрат для дальнейших теоретических и методологических построений. Но заранее заданное Башляром ограничение, ориентированность именно на «поэтику» как определенный жанр и способ философского видения сузило значимость его работы. «Веер» его психоаналитических работ, направленных на исследование классических натурфилософских стихий (воды, огня), затушевал хорологический элемент, который, несомненно, присутствует в «Поэтике пространства». Топофилия, по существу, оказалась тем первым «межевым камнем», возле которого географическое пространство само оказалось предметом непосредственно пространственно-географического интереса. Географическое пространство как бы заинтересовалось само собой.

Дальнейший поиск в этой области связан, несомненно, с именами Мишеля Фуко, Жиля Делеза и Феликса Гваттари. Фуко вошел в соприкосновение с географической мыслью, дав в 1976 г. известное интервью французскому географическому журналу «Геродот»[11 - Questions a? Michel Foucault sur la ge?ographie // Foucault M. Dits et e?crits. 1954–1988. III. 1976–1979. Paris, 1994.], а после этого он сформулировал собственные вопросы этому журналу[12 - Des questions de Michel Foucault a? «He?rodote» // Ibid.]. Следует отметить, что это была, по-видимому, одна из первых попыток философствования, которая являлась ответом на прямой географический «заказ». Результаты интервью хорошо иллюстрирует заключительная сентенция философа («La geographie doit bien etre an coeur de ce dont je m'occupe»)[13 - Questions a? Michel Foucault sur la ge?ographie… P. 40.]. Вполне очевидно, что такая позиция диктовала строго ориентированную точку зрения – географическое пространство в этом случае не что иное как следствие целенаправленных мысленных или философских усилий, которые как бы непосредственно и «воочию» буквально сооружают, формируют его вокруг себя. Все географическое пространство становится как бы центральным, при этом центр может постоянно перемещаться. Географическое пространство представляется как тотально-ментальное, конкретные географические координаты есть лишь продукт географически ориентированной мысли. Представление о географическом пространстве переросло, превратилось в само географическое пространство – в той мере, в какой оно необходимо для своего собственного осознания и функционирования.

Впоследствии эта позиция Фуко трансформировалась. В позднейшем интервью «Пространство, знание и власть» (1982) он апеллировал к опыту написания им книги «Слова и вещи» и утверждал, что частое использование «пространственногенных» концептов (то есть утверждений и посылок, связанных с употреблением слова «пространство») связано с самим содержанием книги. Философ отрицал, что это не что иное как пространственные метафоры[14 - Espace, savoir et pouvoir // Ibid. IV. 1980–1988. P. 286.]. Пространство философского опыта было приравнено им, таким образом, к пространству собственно географическому, а само географическое пространство могло выступать лишь как строго функциональное, специализированное, специфическое пространство человеческой деятельности. Политическую организацию, пространство политической власти невозможно оторвать от собственно географического пространства, в котором они сформированы; это одно и то же. Территориальная организация Франции XVII–XVIII вв., по мнению Фуко, подтверждает его мысль. Однако он утверждал, что города организуют государственное пространство, а само государство уподоблял огромному городу[15 - Ibid. P. 271–272. См. также: Driver F. Bodies in space: Foucault's account of disciplinary power // Reading human geography: the poetics and politics of in-quiry / Ed. by T. Barnes and D. Gregory. London: Edward Arnold, 1997. Р. 279–289.]. В случае Фуко экспансия пространственных метафор на самом деле привела к тому, что само географическое пространство превратилось в свою собственную метафору, стало тождественным ей. Образ единого прежде географического пространства раздробился, фрагментировался на множество жестких, «служебных» пространственных образов, которые и формируют мозаику пространственного опыта конкретного человека. Произошла своеобразная имплантация географического пространства как предмета философствования в сферу гораздо более широкого ментального поиска, в котором оно стало непосредственным орудием мысли. Сама мысль стала пространственно-географической, пространственно-географическим явлением или, по крайней мере, осознала себя таковой.

Более осторожным и как бы более пространственно «рассеянным», рассредоточенным было исследование Делеза и Гваттари «Ризома»[16 - Deleuze G., Guattari F. Rhizome. Introduction. Paris: Minuit, 1976.]. Ризоматическая структура, подробно описанная и интерпретированная авторами на ряде примеров, как нельзя лучше отвечала потребностям «ненапряженного» философского осмысления географического пространства. По всей видимости, образ ризомы сам по себе идеально воспроизводит как бы ненапряженное и «отдыхающее» пространство, пространство, которое не стремится центрироваться, дифференцироваться или автоматически иерархизироваться. Это принципиально важный пример пространства ацентричного и неиерархизированного, чья самоорганизация заключается в отсутствии организации; ризома – система без памяти[17 - Ibid. P. 62.]. По существу, уподобление географического пространства ризоме позволяет автоматически избежать возможных философских натяжек, которые связаны с целенаправленными интерпретациями явлений, обладающих явными или четко выраженными территориальными структурами. Философствование обретает здесь свое пространственно-географическое «алиби», которое позволяет как бы безнаказанно играть географическими образами реальности, а сама реальность в философском дискурсе становится географической ad hoc.

Последняя совместная работа Ж. Делеза и Ф. Гваттари «Что такое философия?» (1991)[18 - Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.; СПб., 1998.] показала, что философия активно осмысляет понятие географического пространства и, более того, пытается наращивать свой «объем» как бы за счет географии. Выдвинутое этими мыслителями понятие геофилософии развивается на основе наиболее общих географических образов – земли и территории: «Мысль – это не нить, натянутая между субъектом и объектом, и не вращение первого вокруг второго. Мысль осуществляется скорее через соотношение территории и земли»[19 - Там же. С. 110.]. Два процесса определяют их соотношение – процесс детерриториализации (открытие территории вовне, от территории к земле) и процесс ретерриториализации (от земли к территории, восстановление территории через землю). Именно эти как бы переходные зоны между философией и географией позволяют говорить об игре с географическим пространством и – географическим пространством. Мысль формируется, «формуется» географическим пространством и становится, по сути, формой этого пространства; иначе: происходит «географическое положение» мысли. «География не просто дает материю переменных местностей для истории как формы. Подобно пейзажу, она оказывается не только географией природы и человека, но и географией ума»[20 - Там же. С. 124.].

Современное российское философствование «в сторону» географического пространства связано, в первую очередь, с исследованиями В. А. Подороги. В книге «Выражение и смысл. Ландшафтные миры философии» (1995) ему удалось на примере творчества Киркегора, Ницше, Хайдеггера показать роль и значимость конкретных географических образов в становлении философских произведений. Особенно важно осмысление исследователем пограничных, лиминальных пространств, или пространства-на-границе – тех пока еще крайне слабо описанных географических образов, которые фактически очень сильно стимулируют и само философствование, даже в какой-то степени определяют саму его структуру. Так, в случае Киркегора особая роль предоставлена интерьеру, но это именно пространство-на-границе, между Внешним и Внутренним; сами границы «…как бы распыляются, диффузируют, открывая внешнее внутреннему, и наоборот», а интерьер «…является устойчивым образом этой диффузии Внешнего во Внутреннем»[21 - Подорога В. А. Выражение и смысл. Ландшафтные миры философии. М., 1995. С. 77–78.]. Мышление Киркегора приобретает черты экзистенциальной картографии, а порождаемые им географические пространства практически не совместимы. Лишь сам масштаб экзистенции мыслителя, который задает и возможности подобного картографирования мысли, позволяет проводить операции дублирования или совмещения этих пространств[22 - Там же. С. 81–83.]. Геобиография и творчество Ницше в этом смысле еще более показательны. Они по-существу сосредоточены полностью в пределах лиминальных пространств, которые определяются автором не как маргинальные, но как промежуточные, нейтральные, не занимающие определенной позиции к центру[23 - Там же. С. 143.]. Философствование же Хайдеггера попросту невозможно вне географического пространства, ключевое понятие его философствования – Dasein – изначально пространственно: «…человек неотделим от «своего» пространства, существование его в качестве Dasein «пространственно»[24 - Там же. С. 263.]. Мысль Хайдеггера не предстоит, не противостоит ландшафту, но сопричастна ему; она по сути ландшафтна. Таким образом, все усилия мысли означают не что иное как прокладывание пути в определенном ландшафте; образ ландшафта порождается скоростью самой мысли[25 - Там же. С. 275.].

Работы В. А. Подороги означали принципиальный поворот, ранее почти не заметный, в интересующей нас проблематике. Географическое пространство оказалось важным и органичным условием самого философствования, а зачастую и как бы его «героем». Географические образы как бы пронизывают структуры философствования и определяют фактически их эффективность. Пространство географических образов, в данном случае тождественное самому географическому пространству, выступило естественным полем или контекстом любой возможной и потенциально продуктивной, ориентированной на себя, мысли. Пространственно-географическая форма философствования сделала возможным как бы тотальное «промысливание», «опространствление» самого географического пространства. Географическое пространство мыслилось пространственно-географически, адекватность обратного движения обеспечивалось как раз противонаправленностью предыдущего.

Наиболее продуктивной стала линия философствования, которая была связана с географическими образами движения, с динамикой географического пространства. Путешествие как вершина географического самопознания и одновременно как крайне сильная позиция «географически» ориентированного философствования привлекло серьезное внимание исследователей[26 - Завадская Е. В. «В необузданной жажде пространства» (поэтика странствий в творчестве О. Э. Мандельштама) // Вопросы философии. 1991. № 11; Касавин И. Т. «Человек мигрирующий»: онтология пути и местности // Там же. 1997. № 7. См. также: Tuan Y. Realism and fantasy in art, history and geography // Annals of Association of American Geographers. 1990. № 80. P. 435–446; Stewart R. S., Nicholls R. Virtual worlds, travel, and the picturesque garden // Philosophy & Geography. 2002. Vol. 5. No. 1. P. 83–99.]. В первом случае (исследование поэтики странствий в творчестве О. Э. Мандельштама) географическое пространство и его конкретные ипостаси (динамичные ландшафтные образы) стали выражением откровенной экспансии «внутреннего», «душевного» пространства[27 - Завадская Е. В. Указ. соч. С. 27.]. «Особый характер сопряжения реального и внутреннего пространства, искусство выведения внутреннего во сне, создание своего «языка пространства» составляют суть ландшафтной поэтики Мандельштама»[28 - Там же.]. Формируются своеобразные пространственные системы, которые задают ритм изменения самого географического пространства в согласии с внутренними установками реального или поэтического путешествия. Фактическая множественность подобных пространств выступает условием путешествия и вообще возможности пути: «Путь осмыслен при допущении о существовании иных пространств, сближение и коммуникация которых и является его конечной целью»[29 - Касавин И. Т. Указ. соч. С. 77.]. Пространства как бы сами меняют свои образы, под «давлением» прокладываемых повсюду путей: «…по мере прокладывания дорог из одного пространства в другое изменяется роль и значение этих пространств в человеческой жизни, претерпевает изменение реальный ландшафт человеческого мира: дороги выпрямляются, горы становятся ниже, моря – спокойнее, пустыни – меньше, поля – обширнее и т. п. Происходит «регионализация» местности»[30 - Там же.]. Возникает как бы единое, постоянно расширяющееся поле географических образов, причем и сами эти образы находятся в различных стадиях становления. Модальности путешествий устанавливают специфические системы приоритетов, ценностей географических образов разных генезисов и структурных типов, как-то: поэтических, художественных, натуралистских и т. д. Возможна уже и позиция, как бы «зависающая» над самой траекторией конкретного, реального или воображенного, путешествия; метафизика путешествия выступает вполне притягательной темой, которая может «провоцировать» создание целых «гроздьев» или кластеров географических образов.

Автохтонное географическое философствование, которое было направлено на понимание роли и значения различных географических образов, географического пространства, развивалось в 1980—1990-х гг. и собственно в среде профессиональных географов[31 - Tuan Yi-Fu. Space and place: The perspective of experience. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1977; Tuan Yi-Fu. Topophilia: A study of environmental perception, attitudes, a. values / With a new pref. by the author. New York: Columbia University Press, 199O; Harvey D. The condition of postmodernity. L.: Basil Blackwell, 1989; Soja E. W. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social Theory. London: Verso, 199O; Sui D. Z. Visuality, Aural-ity and Shifting Metaphors of Geographical Thought in the Late Twentieth Century // Annals of the Association of American Geographers. 2OOO. Vol. 90. № 2. P. 322–343.]. Выходя за пределы своей традиционной компетенции, географы задавались вопросами, которые при всей их традиционной постановке несли в себе «зерна» нетрадиционного, как бы расплывчатого и одновременно строго хорологического подхода. Так, изучение образа места оказалось очень важным с позиций классических прикладных географических исследований по электоральной географии, географии малого бизнеса и местного самоуправления[32 - Daniels St. Place and Geographical Imagination // Geography. 1992. № 4 (77). P. 311. См. там же основную библиографию по теме.]. Развитие целой индустрии культурного наследия повело к осознанию важности формирования и культивирования образов тех или иных географических мест[33 - Ibid. P. 312.]. Место, по сути, не стало фиксироваться в традиционных географических координатах, но выступало уже скорее как собственный образ или их совокупность. Подобная методологическая ориентированность базировалась на признании важности географического воображения, которое опиралось на реальное, физическое место, но затем разрабатывало на этой основе необходимые ему образы[34 - См.: Ibid. P. 320. См. также: Tuan Y. Between space and time: reflections on the geographical imagination // Annals of Association of American Geographers. 1990. № 80. P. 418–434.]. Географическое пространство стало как бы автоматически «разбухать», а его структура приобрела очевидно неравновесный и неоднородный характер.

1.1.2. Философские основания современной российской географии

Современная российская география «тянется» к философии. Это показали известные публикации в журнале «Вопросы философии» на рубеже 1990-х гг[35 - См.: Зимин Б. Н., Шупер В. А. Забытая наука? // Вопросы философии. 1989. № 6; Родоман Б. Б. Уроки географии // Там же. 1990. № 4; Реймерс Н. Ф., Шупер В. А. Кризис науки или беда цивилизации? // Там же. 1991. № 6.]. Все они были основаны именно на хорологическом подходе и рассмотрении основных методологических и философских проблем географии. Так, использование хорологического подхода мотивировалось тем, что «…любая деятельность людей сама дифференцирует пространство, даже совершенно однородное»[36 - Зимин Б. Н., Шупер В. А. Указ. соч. С. 167.]. Наиболее сильный удар по обветшавшим догмам советской географии, которая активно критиковала хорологическую концепцию, был нанесен статьей Б. Б. Родомана[37 - Родоман Б. Б. Указ. соч.]. Воззрения А. Геттнера были органично встроены автором этой статьи в фундамент современных географических представлений. «Модель Канта-Геттнера проста, изящна и продуктивна. Вопреки распространенному мнению, она не отрывает «материю» от пространства и времени, а, наоборот, позволяет ее с ними логично соединять, сознательно двигаясь вдоль разных профилей одного и того же бытия, вырезая из мира четко ограниченные блоки; не запрещает географу заниматься историей своих объектов, а ботанику – их географией; допускает науки с двойным и даже с тройным гражданством, как, например, историческую экономическую географию или палеогеоморфологию»[38 - Там же. С. 37.]. Особенно важным следствием плодотворного использования хорологического подхода стало изобретение научных картоидов, благодаря которым «…география сделала эпохальный шаг: нашла способ наглядного картографического отображения не единичных, а общих высказываний, составляющих суть науки; изобрела наглядные структурные формулы географических явлений и законов»[39 - Там же. С. 43.]. Внедрение картоидов в научную практику и их теоретико-методологическое осмысление означали качественное развитие хорологической концепции. География «повернулась лицом» к пространственно-образным представлениям окружающего мира и вернулась на новом витке своего развития к проблеме географического образа (образов) мира.

Следует отметить, что этот фундаментально важный методологический поворот не был замечен всем географическим сообществом. Классическая географическая теория диффузии нововведений, которая была разработана шведским географом Т. Хегерстрандом, оправдалась и в этот раз. На периферии (не обязательно географической, но, скорее, методологической) научного географического сообщества в России продолжают сохраняться и до сих пор анти– или вне-хорологические представления о цели и задачах географии[40 - Cм.: Кузнецов П. С. О связях географии с философией // География и природные ресурсы. 1996. № 4.]. Характерно, что эта методологическая («антихорологическая») линия может существовать, по-видимому, лишь в контексте отталкивания или отторжения хорологического подхода в географии. «В сущности А. Геттнер вслед за немецким философом В. Вундтом проводил кантианскую идею: различие между науками обусловлено не своеобразием их объектов, а лишь различием наших точек зрения на объект. Субъективно-идеалистическая и метафизическая классификация А. Геттнера в действительности упраздняла географию как науку»[41 - Там же. С. 185.]. Спор в данном случае идет в совершенно различных методологических плоскостях, и ситуацию взаимного непонимания определяет разница в размерах, ширине, масштабности самого методологического поля, которое задает соответствующие координаты методологического поиска.

Реальное и эффективное применение хорологического подхода в географических исследованиях подразумевает естественный и достаточно рациональный синтез пространственной и временной координат. Так, изучение взаимодействия технологического прогресса и территориальной структуры хозяйства основано именно на прослеживании пространственной диффузии основных технологических нововведений, но сама эта пространственная диффузия «…растягивалась на столетия»[42 - Стрелецкий В. Н. Технологический прогресс и территориальная структура хозяйства: историческая траектория взаимодействия (на примере Германии) // Известия РАН. Серия географическая. 1995. № 1. С. 75.]. Это привело к закономерному выделению стадий эволюции территориальной структуры хозяйства, при этом главные их характеристики связаны с качеством и структурными особенностями экономико– и социально-географического пространства[43 - Там же. С. 76–77.]. Таким образом, временные этапы пространственного развития какого-либо явления заполняются как бы своим пространственно-географическим эквивалентом и становятся уже синтетическим, хорологическим по существу научным продуктом.

Хорологический подход в современных географических исследованиях ведет и к собственно методическим изменениям. Сам объект исследования – географическое пространство – становится как бы расплывчатым, нечетким, и стимулирует применение адекватных этой методологической ситуации средств[44 - См.: Стрелецкий В. Н. Географическое пространство и культура: мировоззренческие установки и исследовательские парадигмы в культурной географии // Известия РАН. Серия географическая. 2OO2. № 4. С. 18–29.]. Классическая для современной социально-экономической географии проблема центра и периферии нуждается уже в неклассическом для этой научной области исследовательском аппарате. «Недостаточно высокая определенность, расплывчатость содержания многих интересов в территориальных системах дают основания считать, что при отыскании компромиссов значение и возможности строгих методов сравнительно ограничены и на первый план выступает неформальный и полуформальный исследовательский аппарат, основу которого можно видеть прежде всего в методах экспертных оценок и теории размытых множеств»[45 - Котляков В. М., Трофимов А. М., Селиверстов Ю. П., Хузеев Р. Г., Комарова В. Н. Центр и периферия: проблема территориальной справедливости (вопросы методологии) // Известия РАН. Серия географическая. 1998. № 1. С. 41.]. Рассмотрение проблемы центра и периферии во все новых содержательно-методологических срезах и контекстах, как в данном случае (территориальная справедливость) почти автоматически может привести к быстрому умножению и расширению всего спектра возможных географических методик и приемов исследования.