Хрупкие создания

– Техника – основа балета, но танец зарождается и оживает в вас самих. Вашей личности. В «Щелкунчике» каждый персонаж – важная часть балета как целого, и поэтому мы так тщательно отбираем роли. Ваша сущность выражается в вашем танце. Все мы до сих пор помним Джерарда Селлинга в роли Мышиного короля прошлой зимой и Адель Эбни, которая танцевала фею Драже. В их выступлении была и невероятная техничность, и неповторимая радость, и красота. Из учеников они превратились в настоящих художников, как гусеницы, покинувшие свои коконы и ставшие тем, чем и должны стать, – бабочками.

Мистер К. всегда называет нас бабочками. Не своими учениками, не танцорами, не атлетами или балеринами. Бабочками.

Когда мы выпустимся, он преподнесет лучшему танцору ожерелье с бриллиантовой бабочкой – Адель снимает свое только на время выступлений.

– Джерард и Адель добились успеха благодаря тому, как они исполнили партии Мышиного короля и феи Драже, – добавляет он. – Благодаря тому, как они вжились в роли.

Я склоняю голову еще ниже. То, что мистер К. упомянул мою сестру, – тоже знак. Про Адель и ее фею Драже до сих пор говорят. Шесть лет спустя! Она была всего лишь в шестой группе, ей даже пятнадцати не исполнилось. Никогда еще на эту роль не брали девушку столь молодую, в обход танцовщиц из восьмой группы.

Мне тогда было семь. Я горячо обнимала сестру, поздравляла ее с выступлением, когда к нам подошел мистер К. И загадочно улыбнулся.

– Адель, да ты сияешь! – сказал он.

С тех пор мне страшно хотелось, чтобы он сказал то же и обо мне. Но он ни разу этого не сделал. Пока.

– А ты, маленькая Бетт! Готов поспорить, совсем скоро ты пойдешь по стопам своей сестры. И однажды доберешься до феи Драже. – Мистер К. подмигнул мне.

Сейчас он наверняка вспоминает тот разговор. И напоминает о нем мне – о своем предсказании. Оно наконец сбывается.

Я почти подскакиваю на месте от волнения. Алек сжимает мою руку.

Голос мистер К. смягчается:

– Юная Клара, например, должна быть милой и каждым своим движением пробуждать дух Рождества.

Его взгляд останавливается на одной из petit rat, крысят,[4 - Так называли совсем юных танцоров, репетировавших под крышей Парижской оперы, за издаваемый ими характерный шорох. – Прим. ред.] – в нежно-голубом леотарде и с темными волосами, свернутыми в аккуратный пучок. Она краснеет. Я радуюсь за маленькую Мару. Я танцевала Клару, когда мне было одиннадцать. Мара заслуживает весь тот восторг, который испытывала тогда я.

Даже годы спустя я думаю о том дне как о самом радостном выступлении в жизни. Сразу после рождественского сезона мама начала показывать мне старые записи с Адель и сравнивала ее технику с моей. И тогда между мной, матерью и Адель все изменилось, как в плохой ТВ-драме. У меня кружится голова от одной мысли об этом. Я до сих пор слышу шум рентгена – так, словно это было вчера. Лучше об этом вообще не вспоминать, и я на секунду прикрываю глаза и очищаю мысли. Легонько стискиваю ладонь Алека и сосредотачиваюсь. Мое время пришло.

– Дядюшка Дроссельмейер должен быть загадочным. Человеком, хранящим секрет, – продолжает мистер К. – Щелкунчик – держаться по-королевски уверенно.

Мистер К. задерживает взгляд на Алеке, и тот ослепительно улыбается. Еще бы, это ведь его точное описание. Чуть сильнее к нему прижимаюсь. Он отпускает мою руку и обхватывает мои плечи. Этот момент и так восхитителен, а внимание Алека делает его еще лучше.

Мистер К. называет еще парочку персонажей, описывает их качества. Я приглаживаю волосы – все должно пройти идеально.

– А фея Драже, – мистер К. смотрит на всех нас, – должна быть не только красивой, но и доброй, полной радости, загадочной и игривой.

Он ни на ком не останавливает взгляд, и это странно. Неужели забыл, где я стою? Наверное, мистер К. так развлекается. Специально затягивает ожидание.

Описание идеальной феи Драже совсем не похоже на меня. Но роль моя. Я знаю это точно, потому что мистер К. говорит:

– Но самое главное, фея Драже должна сиять.

Я снова сжимаю руку Алека. Роль точно моя. Я сияю, как сияла Адель. Это моя роль. Всегда была моей.

Но мистер К. по-прежнему не смотрит на меня.

2. Джиджи

Я так сильно прикусила нижнюю губу, что чувствую вкус крови, и ранка пульсирует сильнее, чем сердце у меня в груди. Но я лишь сильнее впиваюсь зубами в собственную плоть – не могу остановиться. И в уборную не пойду, чтобы глянуть в зеркало, что я там натворила. Нельзя все пропустить.

Мы стоим плечом к плечу, целое море бумажных кукол. Стоит ветру дунуть посильнее, и мы взметнемся, как осенние листья, и вылетим прямо через окно в холле. Мы – свет, ранимый и неясный.

Я ужасно нервничаю, и это прекрасно. Даже совсем молодые балерины, крысята, грызут ногти. И парни затаили дыхание. Когда мистер К. делает паузу, в тишине бурчат полупустые желудки, измученные балетной диетой из грейпфрутов и чая.

Мы внимательно слушаем. Шепот подобен взрыву фейерверков. Русский акцент придает словам мистера К. веса и важности. Он вышагивает перед нами, и запах сигарет и перегара обволакивает нас. Я так пристально слежу за его словами, словно могу поймать их в банку, как бабочек, одно за другим.

Остальные учителя стоят позади него. Их пятеро, с мистером К. шестеро. Тех, кто решает нашу судьбу. Виктор аккомпанирует на пианино. Он самый низкорослый. На губах у него вечная усмешка, в зубах – сигарета, и он редко открывает рот, но знает многое – все то, что учителя о нас думают. Морки и Павлович – балетные учительницы. Мы зовем их близнецами, хотя они не сестры и вообще ни капельки не похожи. Они щурят на нас глаза, словно мы – призраки и разглядеть нас трудно. Еще есть мистер Лукас, глава собрания и отец Алека, и Дубрава, еще один учитель. Мистер К. поздравляет нас с тем, как профессионально мы держались на пробах. А потом весь учительский состав запирается в офисе администрации. Кто-то предполагает, что они пошли за списком. Без них в зале становится легче дышать.

Вспыхивают негромкие разговоры. Я вылавливаю из шума слова «новенькая», «черная» и «девчонка». Я здесь уже месяц, но первая важная проба заставляет меня чувствовать, что цвет моей кожи – как свежий солнечный ожог. Я – единственная темнокожая балерина в школе, не считая Майи, но она еще совсем маленькая. Чаще всего я стараюсь об этом не думать, ведь я такая же, как и большинство: обучалась по классическим канонам, приехала изучать русский стиль балета, надеюсь попасть после школы в труппу. Но здесь цвет кожи значит гораздо больше, чем в моей старой калифорнийской студии. Там мы держались за руки, когда объявляли роли, обнимали и поздравляли друг друга.

Аврора в «Спящей красавице», Китри в «Дон Кихоте», Одетта в «Лебедином озере» – цвет кожи не важен. Никто не задавался вопросом, как они будут выглядеть на сцене. И строение тела мало волновало. Никто не говорил о страсти русских к «белому» балету, о труппе светлокожих танцоров, об идеальном эффекте. Здесь мы все носим пучки и цветные леотарды – разные для каждой возрастной группы, – красимся перед занятиями и изучаем стиль Вагановой[5 - Стиль Вагановой является продолжением и развитием традиций французской, итальянской и русской школ, разработан русской танцовщицей и педагогом Агриппиной Яковлевной Вагановой.]. Мы следуем традициям и старым привычкам. Таков русский путь. Его я хотела изучать. Упрашивала родителей отправить меня в школу на другой конец страны.

Элла, моя лучшая подруга из Калифорнии, считала, что я сошла с ума. Она не понимала: для меня балет – это все. Я не могу представить, что буду заниматься чем-то другим.

Кто-то шепчет: «Кого же выберут на роль феи Драже?», но вопрос тонет в шиканье. Мы и так знаем, что это будет Бетт. Все мечтают о соло. Все хотят стать примой Американской балетной школы. Все хотят место в труппе. Все хотят быть любимицей мистера К. Даже я.

В окно светит луна, хотя сумерки еще не наступили. Дома сейчас полдень. Мама наверняка уже закончила работать в саду. Интересно, ждет ли она объявления наших ролей, прониклась ли она наконец балетным духом? Она хотела, чтобы я продолжала танцевать в местной студии. Чтобы балет остался забавным хобби.

– Ты ведь можешь навредить себе, – сетовала она перед тем, как отпустить меня на пробы. Словно балетные травмы – это что-то вроде синяков от падения с велосипеда.

– Заболеешь. А то и вообще умрешь, – добавляла мама.

О смерти она говорила чаще всего.

Я борюсь с нервами. С тоской по дому. С комком в горле, который растет, когда я окидываю взглядом зал и в очередной раз убеждаюсь: я – единственная темнокожая балерина в высших балетных группах. Мне одиноко. Большинство учеников здесь уже несколько лет: моя соседка Джун, Бетт и Алек, которым наверняка достанутся ведущие партии в этом году. Наблюдаю за тем, как Бетт прижимается к Алеку, – идеальная пара. Слышу, как она вздыхает в ожидании своего большого момента. Сдерживаю вздох. Я новенькая, и мне не стоит хотеть того, что есть у нее. Ни роли. Ни Алека. Но что поделать?

Отворачиваюсь, пытаюсь отвлечься. Поднимаю взгляд на сотни черно-белых портретов выпускников Американской балетной школы, которые стали солистами, преподавателями или стажерами в Американской балетной труппе. Все стены увешаны их изображениями: они смотрят на нас, напоминая, что всегда есть куда стремиться. Среди них лишь два темных лица, и это за пятьдесят лет истории. Мое лицо будет третьим. Я обязательно попаду в профессиональную труппу и докажу родителям: к этому готова я вся – и руки, и ноги, и разум. И сердце.

Ищу в толпе тетю Лиа: на ней легинсы и платье, которое она связала сама. Слышу, как тетя чересчур громко представляется остальным родителям и опекунам – сообщает, что она младшая сестра моей матери и куратор галереи в Бруклине. Замечает меня, улыбается и машет рукой. В розовой вязаной шапочке и со смуглой кожей, усыпанной веснушками, тетя Лиа выделяется в этой толпе так же сильно, как и я, а она ведь живет в Нью-Йорке уже не первый десяток лет. Машу ей в ответ. Девочки рядом со мной напрягаются. Моя соседка, Джун, делает шаг в сторону. Даже двигаюсь я слишком громко, но мне все равно.

Дверь кабинета распахивается, и скрип петель заставляет всех умолкнуть, затаить дыхание. Я прижимаю к груди ладонь. Мистера К. встречают аплодисментами. Его секретарь подходит к доске, у него в руках бумаги. Мистер К. оглядывает зал.

– Подождите! Стойте, стойте! – Он поднимает руку, и секретарша останавливается.

Мистер К. проходит сквозь толпу. Он темен, почти зловещ – одет во все черное. Антон Козлов, русский танцор.

Меня трясет от волнения.

Перед мистером К. расступаются, расчищают путь. Опускаю взгляд. Рядом с ним мне всякий раз неуютно, так и не смогла от этого избавиться. Я унимаю дрожь в руках, заставляю мышцы расслабиться, а сердце – замедлить ход. Слышу, как учащается дыхание соседок. Все мы – клубок нервов и сосредоточены до тошноты. Стараюсь использовать мамину успокаивающую технику: представляю, как слушаю шум моря через большую розовую ракушку, которую отец прошлым летом нашел на Гавайях. Настраиваюсь на знакомые звуки, но выходит плохо. Слышу шаги, вижу свое отражение в начищенных до блеска черных туфлях. Мистер К. касается моего подбородка, и через мгновение я смотрю в его зеленые с искорками глаза. На лбу выступает пот. Чувствую привкус крови во рту и вспоминаю мамины краски. На меня все смотрят. Даже учительницы.

Родители замолкают, и тетя Лиа тоже. Облизываю пульсирующую ранку на губе. Лицо мистера К. маячит передо мной. Я краснею и не могу отвести взгляд. Все вокруг замирает.

3. Джун

Мистер К. прервал свою речь из-за Джиджи. Это ужасно, конечно, но мне нравится видеть, как ей прилетает за задумчивость. Интересно, все калифорнийцы такие? Пусть знает свое место. Мистер К. не говорит ни слова, но я-то знаю, что он имеет в виду: слушай внимательно. Всегда.

Я отпиваю чая из термоса, чтобы скрыть улыбку. Горькие ягоды китайского лимонника греют и успокаивают желудок. Борюсь с желанием отойти в уборную, чтобы склониться над фаянсовым другом и выблевать сегодняшний обед. Но как такое пропустить? Надо быть в курсе событий.