Третья весна

– Селяне.

Русский было понял так, что на самом деле виной тому был он, однако вскоре решил, что крестьянин хочет у него что-то выпросить. «А что он может от меня получить? – мысленно усмехнулся Светислав. – Может, сам что-то припрятал?» И решил не предлагать ему свою помощь.

«Почему же они так живут? – размышлял он, глядя в потолок. – Как могут влачить такое существование? Вокруг них беда на беде и бедой погоняет, а они словно ничего не видят, мало того – сами стараются в беду ввязаться». Измученный и больной – стоило подняться с кровати, как ноги начинали предательски дрожать, и опять валился в постель, – он пытался хоть как-то управлять своим немощным телом, сделать хоть несколько шагов по комнате. Именно тогда Светислав впервые подумал о том – и это все чаще и чаще стало приходить ему в голову, а с годами превратилось в навязчивую идею, – что люди, некогда избитые им, чувствовали себя совсем как он во время болезни. «Может, – усомнился он, – и не стоило их избивать?»

«Но как с ними иначе? – тут же возражал сам себе. – Как их сдвинуть с места?» Он ненавидел их безволие и готовность к страданиям, ненавидел их вероломство и куриную слепоту. Ради кого он все это делает? Ради нас всех, и ради них тоже!

Зерна, видел он, у них и для самих себя не хватает, не говоря уж о том, чтобы отдать его другим. Но ведь и теми припасами, что есть, надо делиться. И хоть бы продемонстрировали простое желание двинуться вперед! Нельзя больше топтаться на месте, не выжить им так. Пропадут ведь. Но если им грязь и нищета, беда и горе все равно что свинье лужа, то выгнать их оттуда разве что только кулаками и можно. Батоги для них единственно понятный язык, любят они их раздавать, да и, получая, не ропщут. Только их они, видно, и уважают.

«Ладно, – думал он, глядя в оконце на разбитую дорогу, – если они к этому привыкли, то разве я тоже привыкать должен? Как мне-то выжить?» Потому что грязь, с которой он борется, затягивает и его, все глубже и глубже, уже обволакивает руки, залепляет лицо, глаза. Светислав уже плохо видит, тонет, задыхается в ней. «Как же мне выжить?» – все чаще задумывался он.

Иногда вдруг его охватывало непреодолимое желание встать под мощную струю воды, долго намыливать мочалку и тереть собственное тело, чтобы смыть с себя эту грязь. Некоторое время он боролся с таким желанием, однако явственно ощущал, как его тело покрывается грязной корой. Наконец подымался и шел босиком, по липкому глиняному полу, в длинных солдатских кальсонах, пошатываясь на тонких ногах, мыл руки в грязном тазу с водой, что стоял в углу комнаты. Казалось, после этого ему становилось немного легче.

И так вот четыре дня. Тогда, больше из упрямства, чем от улучшения самочувствия, он поднялся с кровати, завернулся в шинель и позаимствованное валашское одеяло, погрузился на двуколку и вернулся в город.

3

Несколько последующих дней, пока еще застенчивая весна не очень окрепла, Светислав в небольшом домике бывшего железнодорожника у казармы на улице Милоша Обилича без особого восторга отдался заботам старшей сестры Радмилы – родителей у них уже не было – некрасивой старой девы с плоским лицом и кривыми ногами, работавшей в комитете СКОЮ[3 - СКОЮ – Союз коммунистической молодежи Югославии.] и приходившей домой очень поздно. Это вынуждало его самостоятельно делать по утрам омлет из трумэновских порошковых яиц и молока[4 - Имеется в виду американская гуманитарная помощь времен президентства Гарри Трумэна.], после чего, все еще сопливый, он отправлялся на службу на Досифееву улицу.

– Ну, что же нам делать? – недовольно вздыхал оперуполномоченный Марич, красивый ловкий парень в новой униформе. – На оперативную ты не годишься. Может, причешем городских реакционеров?

И он вывалил на стол целую кипу дел.

Светислав сразу принялся за работу.

Он просмотрел титульные листы, внимательно изучил рапорты сотрудников, но не нашел ничего интересного. Одни только глупости.

Проглядел дела еще раз и – с чего-то надо было начинать – задержал взгляд на одном из них. Подшитые в нем донесения представили трусливый гимназист-скоевец[5 - Член СКОЮ.], которого он никогда не видел, и симпатичная крашеная учительница истории, что некоторое время преподавала ему (он терпеть ее не мог), доносившая УДБА из страха – во время оккупации она спала с немецким офицером. «Времена и власти, – думал он, – меняются и должны меняться, но стукачи всегда остаются стукачами». И он ощутил симпатию к юноше, которого заложили эти двое, хотя тот вовсе не был ему знаком.

Светислав послал за ним в школу милиционера.

– И смотри там, не очень-то, – приказал он сотруднику. – Вызови его через секретаршу. И вели самому явиться.

Парень вскоре пришел – небольшого роста, с высокой копной черных волос на голове, широко вышагивая ногами в модных резиновых ботах, – и Светислав удивленно констатировал: вот он, на два-три года младше его, симпатичный гимназический волейболист Миша по прозвищу Булочка, которого он частенько встречал около своего дома с невысокой белокурой гимназисткой. При виде парочки, расстающейся в сумерках у дверей подружкиного дома, его как ножом пронзали воспоминания о Гордане, и Светислав, желая наблюдать и одновременно не мешать им, как-то по-старчески полюбил этих ребят – ему казалось, что он намного старше и опытнее их – и, поспешно входя в свою дверь, завидовал им. Теперь этот парень стоит перед ним, снова напоминая о том, что и без того неотрывно мучило его.

Исподлобья он смотрел на него как на старого доброго знакомого, как на родственника, с которым после долгих лет разлуки встретились в незнакомом краю. Светислав посадил его на стул в трех метрах от стола. Заправил в пишущую машинку под копирку четыре листа бумаги и принялся выстукивать установочные данные.

– Как тебя зовут?

Волейболист ответил.

– Происхождение? Кто у тебя отец?

– Стрелочник.

– Рабочий, значит?

– Рабочий.

– Псевдоним?

Парень осклабился.

– Кличка. Кличка у тебя есть?

– Ну, меня Булочкой зовут.

Парень слегка побледнел, но держался хорошо. Светиславу и это понравилось. Он отстучал ответ и оторвал взгляд от машинки. Он с улыбкой посмотрел на него:

– Чего это тебя так прозвали?

Тот в ответ тоже усмехнулся:

– Когда отец сюда приехал, он сначала был пекарем, горячие булочки продавал. Потом только устроился на железную дорогу. А Булочкой сначала его прозвали, а потом и меня тоже.

Светислав нарочито внимательно разглядывал его волосы, потом – боты:

– Кажется, тебя недавно хотели принять в СКОЮ? – Да.

– И… Чего же тебя не приняли?

Он пожал плечами:

– Не знаю.

– Потому что дурака валял, вот почему. Что ж ты не поехал на магистраль[6 - Имеется в виду строительство «добровольными молодежными бригадами» в конце 40-х – начале 60-х автомагистрали «Братство – Единство» от Любляны до Скопье (Е-72).]?

Опять он пожал плечами:

– Я записался. Но у меня переэкзаменовка была по латыни. Пришлось остаться.

Светислав весело подмигнул ему:

– Да ну! Из-за латыни? Ты, дружище, остался ради блондиночки, а не из-за латыни!

И тут ему вдруг пришло в голову, что он опять – по привычке! – пускается в интимные рассуждения, и потому парень обязательно начнет врать. Сам же его и принуждает к этому! И потому заранее обозлился на самого себя и на ожидаемый ответ, который еще не успел прозвучать.

Но Булочка сокрушенно признался:

– Да, и из-за нее. Но в этом году мы записались оба. Обязательно поедем.

Молодого прапорщика это признание сильно задело. «Так и мы могли бы, – автоматически подумал он, ощутив боль в сердце, – и мы могли бы».

Он опять с болью изгнал из мыслей образ, который причинял ему столько страданий.

– А знаешь ли ты, – продолжил он многозначительно после короткой паузы, – знаешь, почему я тебя вызвал?

Волейболист посмотрел в сторону, после чего втянул голову в плечи, будто в ожидании пощечины.