Переломленная судьба

Оба хранили молчание. Их долгий путь сопровождался лишь гулким звуком шагов. Ван Чанчи увидел над собой стайку птичек в небесной лазури, которые кунжутным семенем сыпанули в рощу, а после, словно мальки, устремились в океан. Ван Хуай все прибавлял шаг и только через двадцать с лишним метров заметил, что Ван Чанчи от него отстал. Он остановился и, вынув флягу, сделал глоток. Ван Чанчи еще издали учуял запах спиртного. Оказывается, внутри фляги была не вода. Дождавшись, когда Ван Чанчи подойдет ближе, Ван Хуай протянул ему флягу и предложил сделать глоток. Ван Чанчи помотал головой. Только сейчас он заметил грязную нечесаную шевелюру Ван Хуая. На его вороте проступили бурые следы пота, а на сумке красовалась заплата размером с ладонь. Ван Чанчи подумал: «Неужели мне придется идти в приемную комиссию с этим немытым, растрепанным пьяницей, который не умеет даже правильно разговаривать?»

Глядя на крошечный силуэт Ван Хуая, Ван Чанчи шел все неохотнее, его мысли о будущем становились все более размытыми. Проходя мимо рощицы с чайными кустами, он вдруг бросился туда и как сумасшедший помчался вперед, словно хотел сбежать с земного шара. Ветки деревьев, будто давая пощечины, хлестали его по лицу. Когда у него уже не осталось никаких сил, он привалился к дереву, чтобы перевести дух. Жадно глотая воздух, он слышал, как откуда-то сверху доносится брань Ван Хуая: «Ван Чанчи, да ты тряпка, не моя кровь! Ты просто слюнтяй! Раз боишься доказать свою правоту, так пусть тебя тогда сожрут…» Какое-то время эта фраза покрутилась в воздухе, после чего дунул ветер, и она, задрожав, испарилась, оставив после себя торжественно-печальное молчание. Ван Чанчи все сильнее прижимался к стволу так, как прижимаются к матери, пока не почувствовал боль в руках. А потом взял и уснул прямо в этой позе. Очнувшись, он не чувствовал ни рук, ни ног. Они словно покинули его тело, превратившись в дерево. Сидя на земле, он постепенно приходил в себя, пока к нему не возвратилось ощущение собственных конечностей. После этого он встал и пошел обратно домой.

Когда он подошел к дому, на пороге его встретила Лю Шуанцзюй.

– Почему ты вернулся?

– Я не взял документы.

Лю Шуанцзюй бросила взгляд в конец улицы и спросила:

– И ты спокойно дал ему пойти одному? Ведь он со своим характером устроит там драку.

– Сам будет виноват, – ответил Ван Чанчи.

– Какой же ты добрый, он ведь ради тебя пошел.

– Стыдоба.

Лю Шуанцзюй остолбенела и еще долго не могла прийти в себя.

Когда наступил следующий день, Ван Чанчи думал, что Ван Хуай вернется. Однако уже стемнело, а тот все не показывался. Наступила ночь, но шагов Ван Хуая он так и не дождался. Ван Чанчи весь обратился вслух, но начинало уже светать, а он так и не услышал того, что хотел услышать. Лю Шуанцзюй не находила себе места и побуждала Ван Чанчи пойти и морально поддержать Ван Хуая. Ван Чанчи делал вид, что не слышит ее. На пятый день Лю Шуанцзюй объявила, что если он не заберет отца обратно, у них в поле сгниет весь рис. Ван Чанчи сидел на стуле перед домом и смотрел на горный хребет вдали. Лю Шуанцзюй пихнула его, а он, словно тяжелая кубышка, только качнулся и снова вернулся в исходное положение. Лю Шуанцзюй подходила к нему с разных сторон, пихала все сильнее, но его задница, словно намазанная универсальным клеем, намертво приросла к стулу.

– А вдруг твоего отца уже схватили? Почему тебе так трудно поднять свой зад, неужели ты камень? Хорошо, ты можешь его и не поддерживать, но ты должен пойти и забрать его, а если не его самого, то его труп.

Пока Лю Шуанцзюй взывала к сыну, она все чаще терла свои глаза, которые уже совсем покраснели, готовые вот-вот излиться слезами. Ван Чанчи оставался безразличным. Лю Шуанцзюй взвалила на спину рюкзак и сказала:

– Не пойдешь ты, пойду я.

Ван Чанчи наконец шевельнулся. Перспектива остаться одному на таком большом хозяйстве его испугала. Он встал, двумя руками прижав к своему заду стул, точно тот к нему и вправду прирос. В таком положении он сделал несколько шагов, после чего, почувствовав неудобство, переместил его на плечи. Так он и пошел со стулом на плечах. Лю Шуанцзюй спросила:

– Зачем тебе с собой стул? Хочешь засесть в другом месте?

– Раз ничего не понимаешь, так и молчи, – огрызнулся Ван Чанчи.

Лю Шуанцзюй повесила ему на шею сумку, и он большими шагами отправился в путь – со стулом на плечах и сумкой на шее.

Горная тропа извивалась. Леса вокруг становились все бескрайнее. Ван Чанчи походил на маленького муравья, а тропа – на тонкий седой волосок.

3

Выйдя из автовокзала, Ван Чанчи направился прямиком в отдел народного образования. Там на спортплощадке он увидел Ван Хуая, который сидел, скрестив ноги, и держал в руках картонку с надписью: «Не приняли в вуз по проходному баллу, кто восстановит справедливость?». Кроме одинокого силуэта Ван Хуая, на площадке не было ни души. Яркое солнце палило так нещадно, что Ван Хуай опустил голову и теперь напоминал торчащий из сухой земли переломанный пополам увядший колос или неподвижный пень. Ван Чанчи поставил стул и пошел поднимать отца. Тот оказался тяжелым, гораздо тяжелее, чем представлял себе Ван Чанчи. Поднять его с первой попытки не удалось. Ван Чанчи поднатужился, но вторая попытка тоже оказалась неудачной. Несколько дней тому назад Ван Чанчи и сам был в похожем состоянии, он сообразил, что Ван Хуай отяжелел из-за того, что у него затекли руки и ноги, и теперь ему требовалась помощь, поэтому Ван Чанчи стал растирать его затекшие члены. Спустя полчаса Ван Хуай, опершись на руки, перебрался на стул и сказал:

– Такой огромный город, и не нашлось ни одной лишней скамейки.

Ван Чанчи передал ему сумку. Ван Хуай вытащил оттуда стеклянную бутыль, открутил с нее крышку и тут же с шумным бульканьем опустошил на треть. То была рисовая бражка[2 - Сладковатый напиток из клейкого риса крепостью 15–25 градусов.] его собственного приготовления. Глотнув ее, он сразу ожил.

– Рис поспел, мать зовет тебя на жатву, – сказал Ван Чанчи.

– Что такое зерно? Тут судьба решается. – Большим пальцем правой руки Ван Хуай вытер мокрые уголки рта.

– Тут можно хоть дыру в цементе просидеть, толку от этого все равно не будет.

– Не было бы толку, зачем бы я тогда сидел? Мне что же, совсем делать нечего? Говорю тебе, эта проблема привлекла внимание руководства, они уже ею занимаются. Если бы ты посидел тут со мной еще несколько дней, авось бы что-нибудь из этого и вышло.

– Лучше вернуться домой и быть крестьянином, чем терять здесь лицо.

– На каком основании ты должен быть крестьянином, если набрал проходной балл? Твое место, как и их, – в кабинете!

В этом административном здании было четыре этажа, сверху донизу опоясанные открытой галереей. На каждом из этажей размещалось по двенадцать кабинетов, их двери и окна были выкрашены в зеленый цвет. От старости краска поблекла и теперь выглядела обшарпанной и полинявшей. На цоколе здания, на стенах снаружи галереи, а также кое-где на кровле рос мох и виднелись дождевые потеки. Перед зданием аккуратной изгородью вытянулись подстриженные кусты бирючины. Ван Хуай стал показывать на окна и перечислять:

– Начальник управления в пятом кабинете на третьем этаже, два его зама – в третьем и четвертом кабинетах. Приемная комиссия в первом кабинете на четвертом этаже.

Ван Чанчи заметил, что кто-то высунулся из окна и тут же скрылся обратно.

– Я буду ждать за воротами, как только надумаешь, мы тут же поедем обратно, – сказал он.

– Я ничего не надумаю, пока они не предоставят тебе места! – заорал Ван Хуай во все горло.

Из множества окон высунулись головы, они долго взирали куда-то вдаль, словно надеясь увидеть источник необычного шума.

– Знаешь, почему они волнуются? – спросил Ван Хуай. – Потому что им стыдно. Каждый раз, как я начинаю кричать, первым высовывается человек из окна приемной комиссии. Когда твой отец чувствует себя на коне? Когда на его стороне правда, когда он добивается справедливости.

Из окон все еще торчали головы: кто-то наблюдал за ними, попивая чай, кто-то чокался рюмками, кто-то наставил на них камеру. Ван Чанчи как можно тише процедил:

– Может, мне отбить тебе земной поклон?

Ван Хуай громко ответил:

– Нет уж. Это они пусть нам земной поклон отбивают.

– Я подготовлюсь и на следующий год снова сдам экзамены, хорошо? – чуть ли не умолял отца Ван Чанчи.

– Раз они в этом году тебя не взяли, то и в следующем точно так же срежут тебя, как лук, – по-прежнему звонко проголосил Ван Хуай.

Откуда-то сверху раздался хохот, кто-то свистнул, кто-то прищелкнул пальцами. Ван Чанчи чувствовал себя между молотом и наковальней. Ему очень хотелось убежать, но он боялся, что его высмеют из-за отсутствия солидарности. Поэтому ему пришлось, стиснув зубы, принимать все эти насмешливые, презрительные и злорадные взгляды. Скорее всего, если бы на ближайшие полчаса воцарилось молчание и бездействие, они бы избавились от этого пристального внимания. Ван Чанчи стоял, не смея шелохнуться, и боялся даже чихнуть, чтобы не нарушить баланс. Сейчас на площадке протянулись две косые тени: одна – стоячая, другая – сидячая. Солнце жарило с запада, да так, что кровь замирала в жилах. Постепенно наблюдатели один за другим попрятались. Ван Чанчи решил воспользоваться моментом и ускользнуть, но тут раздался звонок. То был звонок, возвещавший о конце рабочей смены. Служащие захлопали дверьми и окнами, со смехом и гомоном покидая коридоры здания. С минуты на минуту они должны были пройти прямо перед ними. Но неожиданно все как по команде стали их обходить и делать крюк, словно натолкнулись на невидимое препятствие или на какую-то заразу. Ван Хуай встал на стул и высоко поднял над собой картонку. Ван Чанчи, не в силах вынести это зрелище, уперся подбородком в грудь, напоминая опаленного взглядами молочного поросенка. Едва многочисленные шаги с двух сторон утихли, он поднял голову, развернулся и побежал прочь. Ван Хуай спрыгнул со стула и крикнул сыну, чтобы тот его подождал.

Они спустились под цементный мост. Ван Хуай вскарабкался по его опоре, вытащил из-под пролета свернутую циновку и сбросил вниз. Ван Чанчи ее поймал. В циновку был завернут полиэтиленовый пакет. Ван Хуай соскользнул вниз, развязал пакет, вытащил оттуда пампушку и передал ее Ван Чанчи. Тот замотал головой. Тогда Ван Хуай целиком запихал пампушку себе в рот. Его щеки тотчас раздулись. Судя по тому, как долго и с каким усилием он жевал, пампушка затвердела, проведя в пакете не один день. В носу у Ван Чанчи защипало, ему стало жалко и Ван Хуая, и себя.

– Ты все это время жил под мостом? – спросил он.

Поскольку Ван Хуай жевал пампушку, ответить он не мог. Ван Чанчи казалось, что его громкое чавканье длилось целую вечность, этот звук переполнил его уши. Наконец, закончив жевать, Ван Хуай глотнул бражки и сказал:

– Здесь и денег платить не надо, и воздух свежий.

– Прямо как нищий бродяга.

– Разумеется, раз ты приехал, мы переедем.