Запомни меня навсегда

– Что ты, моя девочка! Тебе нужно отдохнуть. Я ненадолго.

На свежем воздухе становится легче, хотя у нее было такое лицо, что мне немного жаль. Впрочем, сама виновата. Я хочу, чтобы у нас все было хорошо, по крайней мере раньше хотел. Что же с ней не так? Разве она не понимает, как счастливы мы могли быть? Она девушка не глупая, господи, зарабатывает на жизнь психометрическим тестированием! Давно пора понять, как надо себя вести. Не ценит она меня, вот и вся проблема.

В Брайтоне самый разгар лета. На тротуаре валяются перевернутые мусорные контейнеры, черный пластик хлопает на ветру. Тошнотворный запах гниющих фруктов мешается с вонью жарко?го с едким привкусом китайской кухни. Несколько парней дерутся, выпихивая друг друга на дорогу – прискорбный конец мужской дружбы под аккомпанемент равнодушной перебранки. На пляже расположилась компания девиц. Лежат на гальке, вытянув обожженные ноги, и заливаются пронзительным смехом. На айфоне дребезжит песня Рианны «Амбрелла». Девицы кричат: «Элла, элла, элла». Пьяные курицы! С шопинга вернулись, что ли, – под головами у них фирменные пакеты «Примарк». Видимо, совместили приятное с полезным и накидались в баре в часы скидок. В лучах заходящего солнца море мерцает как нефть. Жирные грязно-серые чайки горделиво расхаживают по дорожкам. Даже чайки здесь отвратительны!

Раньше я прогуливался по набережной до пирса. Не то чтобы мне нравились мигающие огни или рокот волн. Просто надоели подворотни, и я не хочу проходить мимо галереи «Чистый холст». Будто переворачиваешь камень, а под ним мокрицы – дергают мерзкими лапками. Три моих работы так и не проданы. Никому они здесь не нужны. Людям ни к чему ни мощь, ни глубина. Они хотят видеть на картине детишек с совочками, небо должно быть в тон шторам в гостиной. Какое мне вообще до них дело? Буду ориентироваться на тех, кто понимает. Звонил Джим, сказал, что сегодня поступило еще три заказа. Ножки новорожденного и две мамаши, которые хотят отлить в гипсе пухлые ладошки своих отпрысков. Определенно, жителям Брайтона не хватает собственных конечностей.

Винный бар Грина в стороне от главной улицы, поэтому там довольно тихо. Вдобавок посетителей больше не интересует старый добрый французский стиль, им подавай что-нибудь культурно-историческое, с местным колоритом. Прикидываю, кому бы позвонить, хотя собеседник сейчас из меня никудышный. Вот продам картину, тогда другое дело. Сажусь в углу, на краешек стола присаживается новая официантка (крашеная блондинка, мощная рука в автозагаре), я делаю заказ: жареный цыпленок с тушеным картофелем и стручковой фасолью. Приносят еду, я делю ее на части. Сначала съедаю картофель, потом фасоль и, наконец, курицу, обильно поливая все горчицей, чтобы в голову ударило. Иногда я готов на все, лишь бы почувствовать себя живым.

В квартиру вернулся уже в темноте, телевизор был выключен. Шарлотта успела убраться в гостиной, ждала меня в спальне. Нижнее белье сменила. С утра на ней было застиранное серое, вечером – красно-черный кружевной лифчик и стринги. В мусорном баке я видел пакет из магазина белья «Ла Сенза». Не знаю, что на меня больше подействовало – то ли жалость, то ли пошлость комплекта, но неожиданно для самого себя я возбудился. Она извинилась, хотя вряд ли поняла, за что именно. Вышло по-моему, как я и хотел, вот только зачем мне это? Внутри пустота. Не знаю, чего я ищу, все кажется бессмысленным.

После вернулся в гостиную, налил стаканчик «Гленгойла». Здорово поправляет, когда я сам не свой. В окне фиолетово-оранжевое небо, горят белые и желтые фонари. На соседней улице ночной клуб, грохот музыки доходит и досюда. Неподходящий вариант. Мне тесно и в этой квартирке, и в этом городишке. Ковер слишком сильно электризуется, мебель слишком хлипкая. Здесь из меня лезет все самое худшее. Лучше бы я жил в Корнуолле. Может, стоит туда переехать.

Нет! Мне нужна нежность, наивность. Мне нужна та, что спасет меня от самого себя.

Думаю, я могу быть счастливым. Было бы здорово.

Что-то непременно случится. Так дальше продолжаться не может.

Где-то там меня очень ждут.

Глава 3

Лиззи

Резко просыпаюсь. Шея затекла. В ногах лежит Говард. Он поднимает голову, потом опускает ее.

Восемь утра.

По окну скребет ветка.

Шевелю ногами, Говард встает. Комнату заполняет тусклый свет. Сегодня облачно. Поверить не могу, что уснула! Все по-прежнему: входная дверь заперта, кипа почты лежит на полу, там же, где я оставила ее вчера.

Вроде бы надо вздохнуть с облегчением, но я чувствую себя совершенно разбитой. Я дрожу и вскакиваю с кровати. В доме холодно. Я в той же одежде, что и вчера – старая мамина юбка, которую я нашла в глубине шкафа. Зак был бы недоволен. В самом начале он отнес все мои любимые флисовые кофты и джинсы в магазин подержанных вещей. Ему нравились лишь те вещи, которые покупал для меня он сам. Однажды Пегги отдала мне лиловое платье-халат, а Зак сказал, что мне не идет, и платье исчезло из моего гардероба.

В комоде я нашла старую рубашку Зака – тонкий серый батист, спереди пятно. Это я виновата. Положила поверх выглаженного белья перьевую ручку, она и потекла. Зак застал меня в ванной, когда я пыталась вывести его с помощью пятновыводителя «Стейн Девил». Так и вижу, как он стоит в дверном проеме с холодной усмешкой на губах. Я подпрыгнула от неожиданности.

«Меня испугалась?» – спросил он.

Я ответила, что нет. Старалась изо всех сил, чтобы голос не дрогнул.

– Просто знаю, как для тебя это важно! Вот и пытаюсь уберечь нас обоих от лишнего стресса. Ведь это всего лишь рубашка!

Мой тон его поразил. Он смешался. Зак редко осознавал, что его навязчивые идеи выходят за рамки нормы. В такие моменты я чувствовала, что владею ситуацией. Внизу живота разлилось тепло, я взяла мужа за ремень и притянула к себе.

Я прижимаю рубашку к лицу, касаюсь ткани губами, вдыхаю непривычный запах. Дома я пользуюсь другим стиральным порошком, в здешнем магазине такого нет. Одеваюсь, сверху набрасываю старый свитер Зака. Запасные носки тоже нашлись. Замечаю свое лицо в зеркале. Бледная и усталая. Он любил, когда я была накрашена. После его смерти я не пользуюсь косметикой. Красная помада, которую купил он, куда-то подевалась. Я сижу на кровати в его одежде, и меня накрывает волна печали и вины.

Накатывают мысли, которые я долго и упорно подавляла. Вдруг он прочел мое письмо и помчался в Лондон, чтобы высказать все мне в лицо? Вдруг он был настолько пьян и зол, что летел, не разбирая дороги? Вдруг он погиб по пути ко мне?

Не утратила ли я объективности восприятия? Не слишком ли много времени я провожу в одиночестве?

Пора отсюда выбираться.

Кроссовки еще сырые, я лезу в шкаф за резиновыми сапогами. С удивлением обнаруживаю, что сапог Зака на месте нет. Наверное, он их обул. Может, он отправился на прогулку по приезде, прошелся вокруг дома, смел паутину и потом нашел мое письмо? Я представляю, как он неторопливо возвращается в дом, веселый и беззаботный, поднимает письмо и… Думать об этом невыносимо!

Я хватаю сапоги, в спешке сбиваю на пол кондиционер для белья. Ставлю бутылку обратно, рядом со стиральным порошком. Совок и щетка, которыми я пользовалась вчера, тоже соскочили с крючка. Либо я была настолько погружена в свои страдания, что не повесила их на место, как учил Зак, а просто швырнула в шкаф. Я вешаю их, обуваю сапоги, хватаю поводок Говарда и отпираю входную дверь.

Ветер крепчает; я беру с заднего сиденья непромокаемую куртку, застегиваю капюшон, чтобы не дуло в уши, вынимаю из карманов перчатки. Мобильник лежит в углублении на дверце со стороны водителя, где я забыла его вчера. Разговаривать ни с кем не хочется, но я обещала позвонить Джейн и Пегги.

Выпрямляюсь, захлопываю дверцу и краем глаза замечаю какое-то движение. На другой стороне улицы стоит девушка с длинными волосами, в синем пальто. Она пристально смотрит на меня. Лица с такого расстояния не видно, вдобавок меня смущает ее поза – ноги широко расставлены, плечи сгорблены. Может, она потерялась?

– С вами все в порядке? – кричу я и иду к ней, но она молчит.

Я перехожу на другую сторону улицы, девушки уже нет – скрылась в конце дорожки, что тянется вдоль домов.

Иду следом, повсюду лужи – дожди шли несколько недель. Дорожка вьется между заборами, вдоль отеля, на вершину утеса. Там цивилизация заканчивается, начинается поросший травой склон.

Море появляется, как всегда, неожиданно. Зак говорил, что оно его успокаивает. Чувствуешь, как оно приближается, в воздухе витает запах, да и свет на открытом пространстве совсем другой. Широкий простор. Сегодня море неспокойное, поверхность волнистая, как шерсть терьера. Цвета чередуются – то серый, то зеленый, кое-где видна белая пена, горизонт размыт. Мыс Степпер на другой стороне бухты словно лоскутное одеяло, состоящее из зеленых и горчично-желтых фрагментов, окружен узкими полосами песка. Над головой носятся и верещат чайки. Сзади, с торца отеля, кричат иссиня-черные галки.

Я представить не могла, что буду настолько счастлива. Когда встретила Зака, то воспринимала себя лишь в качестве тети, сестры и дочери, никак не возлюбленной. Настроилась лишь на приятное общение. Все изменилось в считаные месяцы, и вот мы уже шагаем, взявшись за руки, по заросшему дроком утесу, мои волосы треплет ветер, в его глазах – море. Однажды он сказал, что я не перестаю поражать его своим жизнелюбием, более того, умудряюсь и его заразить. Мне никогда не доводилось ни на кого влиять. Я часто вспоминаю тот разговор, потому что до сих пор не могу понять, что Зак во мне нашел.

Мимо проходит старик с черным лабрадором, я уступаю дорогу. Мне трудно дышать. В горле ком, в груди словно вакуум, не могу вдохнуть. Я кусаю губы. Чувство утраты и пустота гораздо хуже ночных страхов. Поэтому я и откладывала поездку сюда. Без него весь мир утратил краски. Зак часто спрашивал, хочу ли я умереть раньше него или позже. Конечно, раньше, отвечала я.

Ускоряю шаг. На краю мыса стоит скамья, рядом богатые загородные дома с телескопами и балконами, на которые вечно заглядывался Зак. Я сажусь и смотрю на волны, накатывающие на черные скалы.

Я нащупываю телефон. Сигнал вроде есть. Сперва набираю Джейн, она не отвечает. Все ясно: воскресное утро, время второго завтрака. Вероятно, они с Санджаем отправились в какое-нибудь новое кафе неподалеку от дома. Потом будет подробно рассказывать. Она из тех, кто находит утешение в еде, любит маффины, яйца по-бенедектински, лепешки с мясом по-турецки. Скажу ей, что у меня все хорошо, она сделает вид, будто поверила. Возможно, упомянет Сэма Уэлхема – нового учителя психологии. Она обожала Зака – моего рыцаря без доспехов, моего сказочного принца, как она его называла, – но считает, что мне нужно жить дальше.

Пегги берет трубку. Я смотрю на море и бодрым голосом довожу до ее сведения, что Галлз на месте. Да и я тоже, добавляю я. Такое чувство, что ее кухня в Клэпхеме, увешанная детскими рисунками, уставленная грязной посудой, находится очень далеко. Сестра не смогла навестить маму. «Сама знаешь, какие у меня выходные», – поясняет Пегги. Она готовит воскресный обед, ее пятилетний сын помогает. «Нет-нет-нет, – повторяет она. – Осторожнее, Алфи! Извини, Лиззи. Ты как, не слишком грустишь? Осторожнее! Горячо!» Зака всегда раздражало, что материнство Пегги распространяется буквально на все сферы ее жизни. Меня это, наоборот, умиляет. «Перезвоню позже!» – говорит она и вешает трубку.

Я встаю. Нужно дойти до магазина и кое-что купить, потом договориться о встрече с агентом по недвижимости. Дел немного. Я вполне с ними справлюсь. Обхожу последний уступ и вижу внизу деревню, вытянувшуюся полукругом вдоль бухты, полоска пляжа усыпана камнями. Сейчас отлив, море плещется вдали. Серферы в черных неопреновых костюмах уныло сидят на желтых досках. Дети носятся по берегу, взрослые неспешно прогуливаются, некоторые с собаками. Там же стоит фургон «Оседлай волну! Серфинг от Гарри», хотя волн нет и в помине.

Зак любил это место. Вообще-то он вырос на другом побережье, в деревушке на острове Уайт. В юности он познакомился с девушкой, которая жила здесь в загородном доме, и благодаря ей неплохо узнал Галлз. Когда умерла мать, он продал ее дом и вложил деньги в здешнюю недвижимость. Зак думал, что порвал с прошлым, хотя, на мой взгляд, он вернулся к тому же, от чего хотел уйти: маленький замкнутый мирок среднего класса, к которому привык с детства. Как говорится, линялые красные штаны, столь любимые городской аристократией, во всем своем блеске. Сменил одну привилегированную приморскую общину на другую.

Некоторые называют Брайтон «Лондоном у моря» или «Южной столицей». Забавно, какая убогая фантазия у богатых и как все они ездят на отдых в одни и те же места. У родителей многих моих учеников либо загородные дома, либо родственники в Брайтоне. В то лето с Заком я постоянно сталкивалась со знакомыми. Мне было крайне неуютно и ужасно неловко. У них на лицах читалось: что здесь забыла эта чудаковатая библиотекарша? Во время таких встреч мои руки безвольно свисали вдоль тела, голос дрожал. С замиранием сердца гадаю, встречу ли кого-нибудь сейчас.

Прикрепляю поводок к ошейнику Говарда, выхожу на дорожку, ведущую к парковке. С горы течет речушка, скрывается под мостом и выбегает на пляж, растекаясь серебром по песку. На скалистом берегу в траве запутались пластиковые пакеты, валяется перевернутая тележка из супермаркета. Трое мальчишек, побросав велосипеды, швыряют в нее камешки. Местные? Я перехожу мостик, направляюсь к выстроившимся в ряд магазинам. Возле «Спара» топчутся две мамочки с кучей детишек. Отдыхающих видно сразу, они одеты в лыжные куртки из гусиного пуха с меховой оторочкой. Местные ребятишки на великах – в одних футболках. Женщины читают потрепанное объявление на двери магазина: пропал человек.

– Господи, представляешь, каково это? – потрясенно шепчет та, что выше ростом. – Жить и не знать, что с ним случилось! Искать его повсюду…

– Немыслимо! – восклицает вторая. Она кладет руки на плечи маленького мальчика, который пытается пролезть под штендер с рекламой мороженого «Уоллз», и тихо спрашивает: – Думаешь, он погиб?

Я собиралась кое-что купить, но женщины загораживают вход. Я отворачиваюсь и делаю вид, что любуюсь пейзажем. Рядом магазинчик для серферов, над ним кафе-бар. Поддавшись минутному порыву, я поднимаюсь по ступенькам, Говард взбирается следом.

На балконе пока слишком холодно. Белые пластиковые стулья составлены в стопку, полосатые зонтики сложены. Толкаю дверь, вхожу в шумный зал. В основном здесь собрались люди семейные, сидят маленькими и большими группками, некоторые столики сдвинуты. Помещение просторное, без перегородок, небесно-голубые стены, выбеленное дерево, фигурки чаек на палочках – тот самый типично морской декор, от которого Зака тошнило. Пахнет пивом и прогорклым маслом. Дети пьют горячий шоколад. Заливается плачем младенец.

Я сажусь в баре спиной к залу и заказываю кофе. Надо бы поесть, только не хочется. Молоденькая официантка приносит миску воды для Говарда и опускается на корточки, чтобы его погладить. Она из Литвы, поясняет девушка, родители живут на ферме и держат много собак. Во время беседы она склоняет голову набок, на бледном измученном лице непередаваемое выражение. Так иногда смотрят школьники – одновременно искренние и ранимые. Ее хочется обнять. Мы разговариваем недолго, потому что появляется владелец кафе, официантка хватает стопку меню и бежит сломя голову.

Пытаюсь вспомнить, как зовут владельца. Кумон? Имя странное. Когда Зак приезжал сюда писать, они общались, пили виски, играли в покер.