Белый олеандр

Приняв к сведению слова Кароли, я притворилась больной. Старр просверлила меня взглядом.

– На следующей неделе никаких отговорок, мисси!

Она нарядилась в короткую белую юбку, персиковую блузку и высоченные шпильки. В нос ударил «Обсешн».

Только когда ее «Форд» вырулил на дорогу, я осмелилась одеться и сделать завтрак. Приятно было остаться одной. Вдалеке, в русле реки, ревели моторы мотоциклов. Я как раз принялась за кашу, когда из спальни, натягивая футболку, появился друг Старр. Босиком, в джинсах. Узкую грудь покрывала светлая с проседью поросль. Всклокоченные волосы, обычно убранные в хвост, были распущены. Прошаркал по коридору в туалет, помочился, смыл. Вошел в комнату и выудил сигарету из пачки на столе. На руке не хватало одного пальца целиком и фаланги другого.

Поймал мой взгляд.

– Видела, как плотники заказывают столик? «На троих, пожалуйста!» – Он поднял изувеченную руку.

По крайней мере, он себя не жалеет. Друг Старр мне, можно сказать, нравился, хотя я смущенно вспоминала доносившиеся из-за стены крики про «Бога всемогущего». Внешность его была непримечательной: худое лицо, грустные глаза, длинные седеющие волосы. Полагалось звать его дядя Рэй. Он вытащил из холодильника пиво и сбил крышку. П-ш-ш, вздохнула бутылка.

– Сбежала с шоу про Иисуса?

Он не пил, а просто заливал жидкость себе в глотку.

– Ты тоже.

– Лучше застрелиться! Скажу тебе вот что: если Бог и есть, он так облажался, что не заслуживает молитв. – Рэй громко рыгнул и улыбнулся.

Я никогда не задумывалась о Боге. У нас дома были «Сумерки богов», мировое древо. Был Олимп с его скандалами, Ариадна и Бахус, «Даная». Я слышала про Шиву, Парвати, Кали и богиню вулканов Пеле, но имя Христа оставалось при матери под строжайшим запретом. Она даже отказалась ехать на рождественский спектакль в школу, и мне пришлось проситься в машину к однокласснику.

Самым приближенным представлением о Боге было созерцание безоблачного голубого неба и сопутствующее ему некое безмолвие. Только как этому молиться?

Дядя Рэй прислонился к косяку и курил, глядя на высокое перечное дерево и свой пикап во дворе. Пиво он держал в той же руке, что и сигарету – недурное достижение для человека с тремя пальцами. Прищурился, выпустил дым сквозь сетку.

– Мечтает ее трахнуть, и все дела. На что спорим, скоро велит ей гнать меня в шею! И тогда я достану свой «смит-вессон» и кое-чему поучу засранца. Будет ему кровь Агнца!

Я выбрала из каши кусочки пастилы – сиреневые полумесяцы и зеленые листики клевера – и выложила их в ряд на краю тарелки.

– Если пожениться, это не грех.

Думала, он не услышит.

– Я уже женат, – отозвался Рэй, глядя сквозь сетку на перечное дерево, ветви которого развевались, как длинные женские волосы, и улыбнулся. – Болезнь совсем запущена.

Я раскладывала полумесяцы и клевер по очереди, съедая те, что падали в кашу.

– А где твоя жена?

– Не знаю. Не видел ее года два или три.

Он так спокойно говорил, что какая-то женщина живет с его именем и его прошлым… Мне стало дурно, захотелось ухватиться за что-то прочное. Вот какая жизнь: люди сходятся на мгновение и разъединяются волной! Вдруг я тоже вырасту и меня отнесет куда-то далеко? Мама может так и не узнать, где я, и через несколько лет просто пожмет плечами: «Не видела ее года два или три».

Мысль сразила меня, точно удар в живот. Я могу прожить годы и никогда больше ее не увидеть! Вот так запросто! Люди теряют друг друга, разжимаются в толчее руки. Вдруг я больше ее не увижу? Незрячие глаза за стеклянной стеной сухого аквариума, ее спина… Господи, о чем же я думала столько месяцев! Мне срочно нужна мама, кто-то, что прижмет меня к себе и не даст потеряться.

– Эй, ты чего? – Дядя Рэй сел рядом, пристроил сигарету на банку с пивом и взял меня за руки. – Не плачь! Что случилось? Скажи дяде Рэю!

Я лишь помотала головой. Грудь, точно бритвой, раздирали сухие всхлипы.

– Скучаешь по маме?

Я кивнула. Горло свело, как будто меня душили, выдавливая из глаз влагу. Потекло из носа. Рэй подвинул стул и обнял меня за плечи, протянул со стола салфетку. Я уткнулась ему в футболку, орошая ее слезами и соплями. Объятие было приятно. Я вдыхала запах сигарет, немытого тела, пива, древесных стружек и какой-то зелени.

Он обнимал меня, он был надежным, он не позволил бы потеряться. Говорил, что все будет хорошо, я замечательная девочка, все образуется. Немного погодя вытер мне щеки тыльной стороной ладони, приподнял за подбородок, чтобы рассмотреть лицо, откинул с глаз волосы.

– Очень по ней скучаешь, да? Она такая же хорошенькая?

Грустные и добрые глаза.

Я слабо улыбнулась.

– У меня есть фотография.

Я помчалась к себе и принесла «Пыль», последнюю мамину книгу. Ласково погладила ее изображение на задней обложке – снимок, сделанный в Биг-Сур. Огромные скалы, вырастающие из воды, прибитые к берегу коряги. В шерстяном свитере, с развевающимися на ветру волосами, она походила на Лорелею, из-за которой разбиваются корабли. Одиссею пришлось бы привязать себя к мачте.

– Ты будешь красивее, – заметил дядя Рэй.

Я вытерла нос о короткий рукав своей футболки и улыбнулась. На рынке люди останавливались посмотреть на мою маму. Не так, как на Старр, – просто любовались красотой. Наверное, удивлялись, что она покупает продукты и ест, как простые смертные. Я не могла представить, что стану такой же красивой. Я бы не посмела, слишком страшно.

– Нет.

– Еще как! Просто ты другого типа, ты милашка. А твоя мать при случае укусит. Это не плохо, я не против жесткости, но ты понимаешь, о чем я… Ради тебя мужики просто будут помирать пачками, как мухи. – Он ласково вгляделся в мое понурившееся лицо и мягко продолжил: – Слышишь меня? Чтобы пройти по улице, придется распихивать тушки!

Никто никогда мне такого не говорил. Даже если он врал, чтобы подбодрить, другим до меня и вовсе дела не было.

Полистал страницы.

– Смотри, здесь одно про тебя!

Я вырвала книгу и залилась краской. Я знала стихотворение.

Ш-ш-ш…
Астрид уснула.
Безмолвный колодец розовых губ.
Голая ножка свисает с кровати
Неконченной мыслью…
Грозди веснушек дарят надежду.
Ракушка каури – в ней шепчет
Спящая женщина…

Она читала его на вечерах, а я рисовала за столом, как будто не слышу, как будто речь не обо мне, не о моем теле, не о моих детских органах. Я терпеть не могла это стихотворение. Что она себе думает? Что я не понимаю, о чем оно? Что мне все равно, перед кем она его читает? Нет, она думала, что раз я ее дочь, то я ее собственность, и можно делать со мной все, что заблагорассудится: превратить меня в стих, выставить напоказ мои худые ноги и раковину каури, непробудившуюся женщину…

– Что с ней? – спросил он.

– Она убила любовника.

Я смотрела на маму. Ее профиль копьем вонзался мне в ребра, протыкал печень и правое легкое. С ресницы упала слеза. Я вытерла фото.