Белый олеандр

– Она в тюрьме.

Он пожал плечами. Мол, случается. Ничего хорошего, но и ничего необычного.

Я окончила восьмой класс в школе Маунт-Глисон, третьей моей школе за год. Ни с кем не сдружилась – не хотела. Обедала вместе с Дейви. Мы экзаменовали друг друга по карточкам, которые он писал. Как называется детеныш хорька? Щенок. Сколько особей в помете? От шести до девяти. Что самое знаменитое в созвездии Андромеды? Туманность Андромеды. Красивейшая звезда? Двойная гамма Андромеды. Расстояние до Земли? Два миллиона световых лет. Аномалии? В отличие от других спиральных туманностей, которые быстро от нас удаляются, Андромеда приближается со скоростью триста километров в секунду.

Мой соцработник частенько наведывался в трейлер, сидел со Старр на крыльце под горшками с паучником и старался произвести впечатление. Однажды сказал, что мать перевели в Чино, и с четверга ей разрешены посещения. Специальная служба возит детей на свидания, и я тоже поеду.

Помня о своем первом посещении тюрьмы, я боялась. Не знала, выдержу ли такое снова. Если мама по-прежнему зомби, я не вынесу. Кроме того, я боялась протянутых сквозь решетку змееподобных рук, лязганья посуды. Как мама там выживает?! Моя мама, которая ставила белые цветы в вазу льдистого стекла и часами спорила о том, хороший поэт Фрост или нет!

Я знала, как: она сидит в углу, одурманенная, слабо шепчет свои стихи, снимает катышки с одеяла. Или лежит без сознания после побоев охраны и сокамерников. Она не умела летать низко, чтобы не запеленговали.

Вдруг она не захочет меня видеть? Вдруг винит, что я ей не помогла? С того дня в тюрьме, когда она меня не узнала, прошло восемь месяцев. Размышляя об этом ночью, я даже в какой-то момент решила не ехать. Однако в пять все-таки поднялась, приняла душ и оделась.

– Никаких джинсов, ничего синего! – велела Старр накануне вечером. – Ты же хочешь оттуда выйти?

Могла бы и не напоминать. Я надела лифчик, новое розовое платье и мультяшные туфельки Дейзи Дак. Хотелось показать матери, что я повзрослела.

Микроавтобус прибыл в семь. Старр вышла в халате подписать бумаги. Водитель пялился на нее с раскрытым ртом. Внутри оказался один мальчик. Я села перед ним, тоже у окна. По дороге подобрали еще троих.

День выдался облачным. Июньский туман. На ветровое стекло оседали капельки влаги. Шоссе просматривалось не дальше следующей эстакады. Она появлялась из тумана и снова исчезала. Мир создавал и уничтожал сам себя. Меня укачало, и я открыла окно. Ехали долго. Городки, городки. Если бы только знать, какая она теперь… Я не представляла маму в тюрьме. Она не курит и не жует зубочистки. Не говорит «сука» и «дерьмо». Она знает четыре языка, цитирует Т.С. Элиота, Дилана Томаса и пьет из фарфоровой чашки лапсанг сушонг. Она ни разу не была в «Макдоналдсе». Она жила в Париже и Амстердаме, Фрайбурге и на Мартинике. Мама в тюрьме? Невозможно!

Свернули с шоссе в сторону Чино и двинулись на юг. Я старалась запомнить дорогу, чтобы снова найти ее в своих снах. Проезжали по красивым и не очень красивым городкам, новым участкам под застройку вперемешку со складами пиломатериалов и пунктами проката сельхозтехники. Началась настоящая деревня без указателей на дороге, только поля, молокозаводы и запах навоза.

Справа показался большой комплекс.

– Оно? – спросила я у соседки.

– Нет, это ДИК.

Я непонимающе подняла голову.

– Детская исправительная колония.

Мрачно проводили ее взглядами. Мы тоже могли оказаться там, за колючей проволокой. Мимо мужской тюрьмы, построенной в поле на некотором удалении от шоссе, проехали в гробовом молчании. Наконец автобус свернул на новую асфальтовую дорогу, проехал мимо магазинчика, где упаковка «Будвайзера» стоила 5.99. Я старательно все запоминала. Теперь я увидела тюрьму: трубы, водонапорная башня, сторожевая вышка, обшитая алюминием, как трейлер Старр. Низкие кирпичные строения были поставлены на приличном расстоянии друг от друга и окружены деревьями, кустами роз и бесконечными зелеными газонами. Если бы не вышки и колючая проволока, комплекс сошел бы за среднюю школу в пригороде.

На деревьях хрипло каркали вороны. Казалось, они раздирают что-то на куски, не от голода, а ради развлечения. Мы по одному прошли через вышку и зарегистрировались. Охрана обыскала рюкзаки и пропустила нас через металлодетектор. У одной девочки забрали сверток. Подарки запрещены, их надо посылать почтой, не чаще четырех раз в год. Позади с грохотом захлопнулась дверь. Мы вздрогнули. Теперь мы тоже за решеткой.

Мне велели ждать под деревом у оранжевого деревянного стола со скамьей. После тряской дороги все еще мутило. Я волновалась. Узнаю ли я маму? Я дрожала, жалея, что не захватила свитер. Что она подумает обо мне, в лифчике и на каблуках?

За решеткой, отделяющей двор для свиданий, толкались женщины – преступницы с масками вместо лиц. Выкрикивали непристойные шутки. Одна свистнула мне и высунула язык между пальцев. Другие загоготали и все никак не унимались. Вороны!

Во двор приводили матерей в джинсах, футболках, серых свитерах и спортивных костюмах. Я увидела мать. Она дожидалась своей очереди в простом джинсовом платье с пуговицами на груди. На ней этот синий цвет был красив, как песня. Какой-то горе-парикмахер неловко обкорнал по шею белые волосы, но голубые глаза оставались чистыми, как высокая нота на скрипке. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Я встала и ждала, трепеща от волнения. Колени подгибались. Она подошла и прижала меня к себе.

Ее прикосновение, ее руки после долгих месяцев!.. Я спрятала лицо у нее на груди, а она целовала меня и вдыхала аромат волос. Теперь она пахла не фиалками, а стиральным порошком. Взяла мое лицо в ладони и все целовала и целовала, вытирая мне слезы сильными большими пальцами.

Я жадно пила ее глазами: лицо, голос, квадратные передние зубы и немного развернутые вторые, ямочка на левой щеке, полуулыбка, чудесные голубые глаза со светлыми крапинками, точно новые галактики, упругие очертания лица. Совсем не похоже, что она сидит в тюрьме – скорее, что минуту назад вышла из магазина в Венис-Бич с книгой под мышкой и направляется в прибрежное кафе.

Она потянула меня на скамью за стол и прошептала:

– Не плачь, мы не плачем. Мы викинги, помнишь?

Я кивнула, а слезы сами капали на оранжевую виниловую поверхность, где кто-то нацарапал: «Лоис с Восемнадцатой улицы – коза».

Женщина на цементном дворе за ограждением свистнула и что-то крикнула. Мама подняла голову и посмотрела на нее в упор, точно ударила. Женщина запнулась на полуслове и поспешно отвернулась, как будто это не она сказала.

– Какая ты красивая! – Я касалась ее волос, воротника, щеки – совсем не мягкой, как в моем сне.

– Тюрьма мне подходит. Здесь не лицемерят. Или ты убьешь, или тебя, и все это понимают.

– Я так по тебе скучала!

Она обняла меня за плечи, коснулась моего лба и поцеловала в висок.

– Меня так просто не запрешь, я выйду, найду способ. Обещаю! Однажды ты выглянешь в окошко – а там я.

Я смотрела на ее решительное лицо, выступающие скулы, уверенные глаза.

– Ты не сердишься?

Она отстранила меня, чтобы лучше рассмотреть, положила руки мне на плечи.

– На что?

Что я плохо врала… Я не посмела сказать это вслух.

Она снова меня обняла. Хотелось навечно остаться в этих руках. Ограбить банк и сесть в тюрьму, чтобы быть вместе. Свернуться калачиком у нее на коленях, раствориться в ее теле, стать ее ресницей, сосудиком на бедре, родинкой на шее.

– Здесь ужасно? Они тебя обижают?

– Я их обижаю больше.

Я поняла, что она улыбается, хотя видела только джинсовую материю и руку, все еще хранящую следы загара. Немного повернула голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Да, знакомая полуулыбка, уголок рта изогнут маленькой запятой. Коснулась ее губ. Она поцеловала мне пальцы.

– Сначала посадили за бумажки. Я сказала, что лучше мыть туалеты, чем печатать их бюрократическую блевотину. Им все равно. Теперь я в группе по уборке территории. Подметаю, пропалываю. Конечно, только внутри. Меня считают неопасной. Представляешь? Я не намерена давать уроки их неграмотным, учить писать или как-то иначе поддерживать систему. Служить им я не буду! – Она уткнулась носом в мои волосы. – Ты пахнешь хлебом. И еще клевером и мускатным орехом. Хочу хорошенько запомнить тебя в этом прискорбно оптимистичном розовом платье и лакированных туфельках, как у подружки невесты или девчонки на выпускном вечере. Без сомнений, идея твоей приемной матери. Розовый… Верх банальности!

Я рассказала ей про Старр, дядю Рэя, детей, кроссовые мотоциклы, паркинсонию и железное дерево, цвет валунов в русле реки, гору и ястребов. И про вирус греха. Было так радостно слышать ее смех.

– Пришли мне рисунки! Ты всегда рисовала лучше, чем писала. Наверное, только этим объясняется твое молчание все эти месяцы.

Я и не знала, что можно писать…

– Ты же мне не писала.

– Ты не получала моих писем? – Улыбка исчезла, лицо осунулось, превратилось в маску, как у женщин за забором. – Скажи свой адрес, стану писать напрямую, а не через соцслужбу. Моя ошибка. Ничего, впредь будем умнее! – В глазах вновь засверкал огонь. – Мы их перехитрим, ma petite[4 - Моя маленькая (фр.).].

Я не знала адрес, и тогда она продиктовала свой, заставила повторить несколько раз. Сознание взбунтовалось против такого адреса мамы: Ингрид Магнуссен, заключенная В99235, калифорнийское казенное учреждение для женщин, Корона-Фронтера.

– Где бы ты ни была, пиши хотя бы раз в неделю! Или присылай рисунки. Видит бог, визуальная стимуляция здесь оставляет желать лучшего. Особенно интересно посмотреть на эту бывшую танцовщицу-топлесс и дядюшку Эрни, нашего неуклюжего плотника[5 - Сексуально озабоченный персонаж из музыкального фильма «Томми» на основе одноименной рок-оперы.].