Я и моя боль. Как справиться с сильными переживаниями и принять то, чего не можешь изменить

Я не могла что-либо почувствовать. Меня будто опустошили… нет, хуже. Меня будто не стало.

Мир казался слишком большим. И слишком пустым, чтобы ему было дозволено существовать.

А люди вокруг улыбались и наслаждались зимними каникулами. Казалось, они ничего не осознают. Помню, я думала: как они могут быть такими счастливыми прямо сейчас? Разве они не знают, что я умираю? Разве они не знают, что он мертв?

Я хотела кричать, но не могла выдавить ни звука.

Следующие несколько дней прошли как в тумане. Звонил брат откуда-то из медового месяца. Знаю, что мы разговаривали, но не помню, о чем. Мои родители, родители-евреи, отвели меня в греческую православную церковь, чтобы я могла почтить память Пола по-своему.

Тело казалось одновременно пустым и тяжелым. Живот будто без конца били кулаками. Я не отрывала взгляд от трещины на потолке в форме бабочки, желая найти в себе смелость умереть. Я звонила сестре Пола, чтобы узнать, как она, – только на эти телефонные звонки у меня хватало сил. Оба раза, когда нам удалось пообщаться, она плакала. Она говорила, что ей слишком тяжело обсуждать случившееся, и, вешая трубку, я чувствовала себя еще хуже и бесполезнее, чем раньше.

Вернувшись в школу через несколько недель, я будто попала в какой-то дурной сон. Все казалось нереальным. Я словно была в тумане, разрываясь между двумя реальностями. Жизнь напоминала какой-то независимый фильм, где я двигалась в замедленной съемке, а все вокруг меня – с тройной скоростью. Когда я дошла до класса литературы и рухнула на стул, остатки сил уже почти покинули меня.

– А ты где была? – раздался сзади хриплый голос Келли.

Я медленно повернулась, взвешивая, как лучше ей обо всем рассказать. Она знала Пола, но я не была уверена, сообщили ли ей о случившемся.

– Пол поехал во Флориду на зимние каникулы, и… Его сбила машина… Он умер, – сказала я сквозь тяжелый ком в горле.

Келли склонила голову набок в удивлении и смущении. Поразмыслив несколько секунд, она сказала:

– Эмм… Нет, он жив. Только вчера я видела его на Пятой авеню. Он шел в обнимку с какой-то девушкой. Его сестра и ее парень тоже были с ними. Я решила, что вы расстались. Кстати, я как раз собиралась позвонить тебе по этому поводу.

Глава 2

Неоднозначные потери

До сих пор не могу решить, от чего в тот момент было больнее, – от мысли, что мой парень умер, или от осознания, что он и его сестра разработали не самый хитроумный план инсценировки его смерти, чтобы он мог встречаться с ее лучшей подругой. От всего этого перехватывало дыхание. Меня будто затягивало в какую-то невидимую реку. В груди все болело от рыданий. Больше двух лет после этого меня мало что интересовало.

Следующие полгода я училась все хуже и хуже. С пятерок я скатилась до натянутых троек, а за домашними заданиями чувствовала себя так, словно взбиралась на гору с рюкзаком, набитым валунами.

Когда я считала Пола мертвым, все вокруг – семья и близкие друзья – поддерживали меня и заботились обо мне. Я горевала, и мне разрешали горевать. Узнав, что его псевдосмерть была ложью, я продолжала горевать, но уже не понимала, почему. Я горевала по отношениям, которых у нас больше не было. Горевала по человеку, который был в моей жизни. Горевала по человеку, которым сама была раньше. Но не могла этого понять.

Когда я рассказала о поступке Пола своим близким друзьям и семье, их сочувствие быстро переросло в гнев не только на него, но и на меня.

– Просто забудь его! Он не заслуживает твоих слез.

– Почему ты плачешь? Он ведь даже не умер.

– И что? Люди расстаются. Смирись уже с этим!

Но их слова не помогали. Наоборот, я чувствовала себя еще более одиноко в своем горе. Тогда я еще не знала, что горевать можно из-за чего угодно, даже если никто не умер.

Мы можем оплакивать не только смерть, но и перемены в отношениях, утрату способностей, потерю работы или дружбы, проблемы любимого человека.

Все это порой ощущаешь так, будто внутри что-то умерло. Это тоже своего рода потери, которые называют неоднозначными.

Неоднозначная потеря происходит в «процессе» какого-то важного трагичного события, когда человек движется из одной точки в другую: от разбитого сердца – к расставанию, от болезни – к смерти. Эти ситуации еще не завершились, а потому лишают человека возможности полностью оправиться[4 - Boss (2006).]. Неоднозначная потеря считается одним из самых стрессовых видов потерь, ведь она не попадает под общепринятые определения горя, и поэтому ее не всегда сопровождают традиционные ритуалы траура и исцеления. Из-за этого такую потерю сложнее проработать: нам не удается понять ее смысл и значение, а следовательно и излечиться[5 - Boss (2006).]. Другими словами, мы скорбим не только из-за чьей-то смерти, но и когда нам кажется, что умираем мы сами. И чем сильнее мы чувствуем собственное одиночество в тумане замешательства, тем сильнее ощущаем потерю.

Само понятие неоднозначной потери не ново. Это явление начали исследовать еще в конце 1980-х, изучая пострадавшие от войн семьи (в особенности те, в которых родные пропали без вести); людей, у которых внезапно развивались хронические заболевания или инвалидность; тех, кто пережил стихийные бедствия, потерю работы или возможностей. К другим видам неоднозначных потерь относят развод, измену или другие формы обмана[6 - Boss (2006).], а также выкидыш, бесплодие и иммиграцию[7 - Betz & Thorngren (2006).].

Боль может стать вашей путеводной звездой – и привести вас к себе.

Неоднозначные потери можно разделить на две категории. К первой относятся ситуации, связанные с чьим-то внезапным физическим исчезновением, например, когда ваш близкий умирает, пропадает без вести или начинает вас избегать. Ко второй категории относятся ситуации, когда человек недоступен психологически, хотя физически остается рядом. Например, когда друг, родитель или партнер проявляет к вам жестокость или становится эмоционально недоступен.

Неоднозначная потеря также происходит, когда у любимого человека развивается серьезное заболевание вроде рака, болезни Альцгеймера, зависимости или тяжелой депрессии[8 - Boss (2006).]. К таким потерям приводят и перемена места жительства, смена сожителей, например когда человек проходит через расставание или развод. Среди детей, которые живут в приемных семьях, симптомы посттравматического стрессового расстройства и горя неоднозначной потери намного чаще наблюдают у тех, кто сменил несколько семей[9 - Benson (2006).].

Неоднозначные потери могут касаться человека, объекта, опыта или события[10 - Betz & Thorngren (2006).]. Например, семья может годами искать похищенного ребенка, не зная, нужно ли горевать и как горевать по нему. Они часто винят себя, чувствуют, будто застыли на месте и не могут двигаться дальше. В случае выкидыша или бесплодия неоднозначная потеря затрудняет процесс переживания горя: в голове могут крутиться навязчивые вопросы о выкидыше или фертильности, например «сколько у человека должно быть детей?» или «когда следует снова попытаться завести ребенка?»[11 - Betz & Thorngren (2006).].

К сожалению, многие люди не понимают, как поддержать человека во время потери, особенно неоднозначной. Некоторые дают плохие советы вроде «постарайся думать позитивно», «двигайся дальше» или «главное – здоровье, остальное приложится». Даже если у сочувствующего самые лучшие намерения, человек может воспринять такие слова как призыв к подавлению эмоций. Он может прийти к выводу, что не имеет права испытывать негативные чувства, что они неприемлемы, а делиться своими переживаниями с окружающими нельзя.

Из-за этого человек будет чувствовать себя еще более одиноким и думать, что он обуза для окружающих. На самом деле, никто не может сказать или сделать что-то такое, что избавит от опустошающего и мучительного чувства потери, в том числе неоднозначной.

Когда люди нравоучениями или критикой пытаются заставить нас отказаться от собственных чувств или подавить их, это дает обратный эффект.

Горе может перерасти в клиническую депрессию или посттравматическое стрессовое расстройство. Так некоторые начинают злоупотреблять психоактивными веществами или проявлять другие виды саморазрушающего поведения. Но эти люди не хотят уничтожить свою жизнь – просто у них не получилось должным образом справиться со своей болью.

Многих из нас с детства убеждали, что нужно уметь контролировать свои действия, мысли, чувства и жизнь. Но этот призыв лишь формировал иллюзию контроля. В некоторых ситуациях мы правда можем на что-то повлиять. Например, мы можем решать, что носить, что есть на завтрак, какой информацией делиться и с кем. Однако иллюзия контроля заставляет нас думать, что мы можем контролировать все, что с нами происходит, в том числе наши мысли и чувства. К сожалению, когда эта иллюзия сталкивается с реальностью, в которой мы не можем на что-то повлиять, могут развиться посттравматическое стрессовое расстройство, депрессия или другие проблемы с психическим здоровьем[12 - Hancock & Bryant (2020).].

Из-за того, что нам не подвластно ни произошедшее, ни наши чувства в этой ситуации, мы начинаем винить себя, порой даже за сам факт того, что испытываем болезненные эмоции. Некоторые говорят, что «чувствуют себя плохо из-за того, что чувствуют себя плохо». Лично я не люблю навешивать ярлыки «хороший» или «плохой» на эмоции, поскольку считаю, что все они важны и необходимы. Но факт остается фактом: иллюзия контроля может привести к эмоциональному самобичеванию за ощущение грусти. И тогда в минуты депрессии вы спрашиваете себя: «Да что с тобой не так? Почему ты не можешь просто забыть об этом?».

Такого рода эмоциональная жестокость по отношению к себе точно не избавит от горя или депрессии. Напротив, скорее всего она усилит их, а вместе с ними – раздражительность, разочарование и другие негативные эмоции.

Некоторые люди с депрессией бывают гневливы, вспыльчивы и склонны к спорам, потому что они пытаются подавить свою эмоциональную боль, одновременно осуждая себя за нее.

В результате депрессия, тревога или другие трудности вынуждают человека набрасываться на людей или изолироваться от общества именно тогда, когда больше всего на свете он нуждается в поддержке и сострадании.

Попав в плен иллюзии контроля, мы считаем, что обязаны уметь контролировать все, что с нами происходит, и делать все правильно, чтобы не допустить ошибки. Такого рода мышление приводит нас к, казалось бы, логичному выводу: мы виноваты во всем, что идет не так. Когда происходит что-то плохое, мы рвем себя на части и думаем: «Если бы я поступил по-другому, этого бы не произошло».

Когда кто-то неожиданно умирает, некоторые ловят себя на мысли, что могли каким-то образом предотвратить эту безвременную смерть, или даже обвиняют в трагедии себя. Когда в семье происходит утрата, некоторые ее члены могут придумать собственную версию произошедшего, в которой в чужой смерти виноваты они сами. И далеко не всегда родственники делятся своими мыслями и ощущениями друг с другом, не осознавая, что другие члены семьи могут винить себя не в меньшей мере. Семейная психотерапия иногда дает возможность рассказать о своем горе и точке зрения на трагическое событие. И тогда многие удивляются, что их родные тоже винят себя в произошедшем. В этот момент люди спешат заверить близких, что они ни в чем не виноваты. Возможность увидеть, что другие могут переживать похожие чувства, и в том числе могут так же обвинять во всем себя, помогает ослабить тяжесть собственного стыда и отчуждения.

Иногда мы виним себя не только в конкретной трагедии, но и в потере своих способностей, какими бы они ни были. Именно это произошло с одним человеком, который несколько лет назад ходил ко мне на психотерапию. Назовем его Чаком, хотя это не его настоящее имя.

Чак был морским пехотинцем и на службе видел много смертей и разрушений. В бою он потерял нескольких друзей, в гибели которых винил себя, и сам был так серьезно ранен, что должен был вернуться в США в инвалидном кресле. Но Чаку было так стыдно, что он от него отказался. Отказался он и от специальной наклейки на автомобиль, сказав, что и инвалидное кресло, и наклейка нужны «настоящим инвалидам».

Обычно Чак опаздывал ко мне на 20–30 минут: из-за отказа парковаться в местах для инвалидов ему приходилось долго искать свободное место. Инвалидное кресло он заменил двумя тростями, из-за чего часто падал и получал еще больше травм. Добираясь до моего кабинета, Чак испытывал ужасную боль. Он падал в кресло и мучительно сжимал губы.

Он смотрел в пол пустым, мертвым взглядом, рассказывал о своем ранении и обвинял себя в неспособности его предотвратить. Когда я спросила, как именно он мог это сделать, Чак сказал:

– Я не должен был идти в бой в тот день и не должен был отпускать моих ребят.

На мой вопрос, почему он не должен был так поступать, Чак ответил:

– Весь день у меня было плохое предчувствие, я должен был к нему прислушаться.

– Разве морским пехотинцам на службе позволяют принимать решения, основываясь на плохих предчувствиях?

Чак вздохнул и покачал головой.