Оттенки серого

– И как, ничего?

– На вкус не очень, зато по долговечности – вне конкуренции. У нас есть и Музей линолеума. Хотите заглянуть на минутку? Я вожу по нему экскурсии.

– Попозже.

– Все так говорят, – приуныл носильщик. – Можно я ослаблю галстук? Очень жарко.

Отец разрешил, и мы покатили дальше в бодром темпе. Через несколько минут показался мост с выцветшей табличкой перед ним: «Добро пожаловать в Восточный Кармин». На мосту стояла девушка с длинными черными волосами. Она держала маятник над ладонью второй руки, а рядом, на парапете, лежал раскрытый блокнот. Девушка метнула на нас странный взгляд.

– Люси Охристая, – сказал носильщик, когда мы поравнялись с ней. – Дочь господина Охристого. Большая оригиналка.

– Зачем ей маятник?

– Она ищет «гармонические линии» – музыкальную энергию, которая пронизывает Коллектив. Так она говорит.

– Что думают префекты?

– Что она девушка со странностями, – пожал плечами Стаффорд. – Но нарушения правил здесь нет, если вы тратите только личное время и не пытаетесь склонить к этому других.

Отец оглянулся, но девушка уже была поглощена своим маятником. Такси преодолело подъем, и показался город: низенькие домики со множеством окон и белеными стенами. Над крышами виднелись гелиостаты, дымовые трубы и водогреи. Перед городом располагались поросшие травой невысокие холмы, испещренные остатками прошлого: кирпичные здания, бетонные плиты, причудливые, насквозь ржавые железные конструкции. Хотя Восточный Кармин и располагался во Внешних пределах, когда-то он был крупным поселением. У нас в Нефрите насчитывалось от силы пять улиц с заброшенными постройками, а здесь они простирались почти на полумилю в каждом направлении.

– Восточный Кармин сейчас – лишь тень себя прежнего, – заметил Стаффорд. – Дефактирование здесь было не слишком суровым, и можно порой найти артефакты почти в идеальном состоянии. В свободное время я реставрирую старинное офисное оборудование. У меня уже шесть работающих степлеров и один ротатор фирмы «Гештетнер». Я проделываю дырки по выгодной цене, а мой рецепт для черных чернил известен во всем секторе.

Былые очертания улиц легко различались с перекрестков заросших травой дорог, где стояли дырявые почтовые ящики и фонари. Деревьев и кустов было мало – эти районы традиционно отводились под пастбища и места проживания для людей прошлого, которые пожелали бы вернуться. Предполагалось, что дома просто будут стоять пустыми. Но время и небрежение делали свое дело – понемногу от всего оставались лишь холмы и неумолимое правило, гласившее, что именно так и должно быть. Никто всерьез не думал, что некогда многочисленные люди прошлого вернутся, но правила есть правила.

– Как вам наш громоуловитель? – спросил Стаффорд, показывая на сооружение, венчавшее зенитную башню.

– Впечатляет, – пробормотал я.

– Префекты, и особенно госпожа Гуммигут, крайне озабочены опасностью от молний. Его возвели на самую длинную ночь, и молния уже ударяла в него раз сто.

То была деревянная решетчатая конструкция с бронзовым куполом футов тридцати в диаметре. Каждый дом в Коллективе имел металлическое приспособление для улавливания дневного света, а потому молнии были серьезной проблемой: проникая внутрь по регулировочным штокам, они часто устраивали в жилище электрическую вакханалию. Потом находили несчастных: спаянных с кусками металла, полуиспарившихся, а иногда просто мертвых в своих постелях, – но их внутренние органы напоминали густую похлебку. Мрачные сводки вместе со снимками еженедельно помещались в «Спектре».

– Надеюсь, в ваших краях к вопросам молниезащиты относятся серьезно? – поинтересовался Стаффорд.

– Наш Совет больше озабочен нападениями лебедей, но и о молниях не забывает, – сказал отец. – Есть с полдюжины специально приспособленных «фордов». У каждого в кузове стоит бронзовый уловитель на опорах. Они едут навстречу буре, когда известны направление и сила ветра.

– У нас аномалия с наветренной стороны, миль десять в диаметре, и шаровые молнии здесь довольно часты. Есть план возвести стальной стержень на Западных холмах, но пока идут лишь разговоры.

Обычные молнии легко отводились от жилых домов, но шаровые были вещью в себе. Они двигались в направлении ветра и, подхваченные воздушными вихрями, порой залетали в окна, легко притягивались к любым органическим соединениям. Бывало, что от человека оставалась лишь кучка пепла, и особо мнительные граждане, не имеющие ложек, носили в кармане стальное блюдце с выгравированным именем.

Дорога пошла под уклон. Мы приближались к городу – группке зданий на вершине холма, выполненных в дикарском стиле, то есть с использованием самых разных строительных техник и материалов – от старинного тесаного камня до рубероида, кирпича, глины, неновых досок. Кое-где встречались более современные ограды: плетни с глиняной обмазкой внутри четырехугольников из дубовых брусьев. Мы свернули с перпетулитовой дороги на мощенную булыжником улицу. Отец спросил Стаффорда, что случилось с Робином Охристым, местным цветоподборщиком.

– Мы все глубоко сожалеем, что он нас покинул, – ответил носильщик. – Робин оставил жену и дочь.

– Он ведь их скоро вызовет к себе? – спросил я, поняв все не так.

– Не уверен, что он в состоянии что-либо делать.

– Мне казалось, – медленно проговорил отец, – что господин Охристый оставил свое занятие.

– А! – воскликнул Стаффорд. – Эвфемистически верная, моя фраза, однако, ввела вас в заблуждение. Могу лишь процитировать решение Совета: господин Охристый… ммм… фатально ошибся в собственном диагнозе.

– Робин мертв? – спросил отец.

– Ну, я не эксперт по медицинским вопросам, – задумчиво произнес носильщик, – но именно это с ним и случилось, да. Ровно четыре недели назад.

Мы с отцом переглянулись: почему-то нам об этом не сообщили. Я стал размышлять, что означает «фатально ошибся в собственном диагнозе», но тут такси остановилось перед красной дверью на террасе, общей для нескольких домов, что стояли на южной стороне площади. Итак, нас привезли к черному ходу. Главные фасады выходили на площадь. Если бы не горестная новость о судьбе Робина Охристого, отец, думаю, потребовал бы подвезти нас к парадному входу, а так не сказал ничего.

Носильщик открыл дверь и пригласил нас войти, а потом занес наши вещи в чулан. Мы стояли, моргая, среди полумрака.

– Ничего себе, – воскликнул Стаффорд, – здесь темно, как в лягушачьем брюхе!

Он прошел мимо нас на кухню. В тусклом свете из окна я с трудом видел, как он поворачивает ручку и что-то делает с двумя стержнями, которые торчали из потолка. Зеркало над крышей повернулось навстречу солнцу, поймало лучи, направило их вниз по световому колодцу и затем – на матовое стекло, прикрепленное к потолку.

– Ох, – сказал Стаффорд, когда свет рассеял неприятную мглу, – надо было завести механизм гелиостата еще до вашего приезда. Здесь долго никто не жил. Что еще?

– Как так может случиться – «фатально ошибся в собственном диагнозе»? – спросил отец, все еще под впечатлением от известия о смерти бывшего коллеги.

Носильщик на секунду задумался.

– Совет рассмотрел материалы следствия. И решил так: господин Охристый обязан был подумать о том, что у него плесень, и отправить сам себя в Зеленую комнату. Но он не сделал этого.

– Ужасная ошибка.

– О да. Прекрасный был человек. За семь лет – ни одной смерти от плесени во всем городе. И никакого цветового фаворитизма, если вы понимаете, о чем я.

– Манселл утверждает, что лечение должно применяться ко всем без различия, – заметил отец, но оба мы знали, что кое-кто из цветоподборщиков усердствует, лишь имея дело с людьми своего цвета.

Отец дал Стаффорду блестящие полбалла. Тот приподнял шляпу и пожелал, чтобы наше пребывание в Восточном Кармине было счастливо-бессобытийным. Когда он уже дошел до задней двери, я спросил его, читают ли префекты исходящие телеграммы.

– Госпожа Ивонна Алокрово, отправляющая телеграммы, известна своей надежностью, особенно если накинуть двадцать цент-баллов сверх тарифа. Но даже она не станет отправлять послание, подозрительное по стилю или противоречащее интересам Коллектива.

– Это стихи, – сказал я. – Послание к возлюбленной.

Стаффорд улыбнулся.

– Понимаю. С госпожой Алокрово не будет проблем. Она и сама – романтичная душа.

Новость была хорошей, хотя и вынуждала к лишним тратам. Но что делать – Марена получали письма лишь после девятинедельных пересылок, а я уехал всего лишь на месяц.

– Отлично! – кивнул я. – Думаю…

Внезапно взгляд мой упал на человека лет тридцати с небольшим, что прятался в проходе между домами: грязный, небритый, с надписью НС-Б4, неуклюже процарапанной под левой ключицей. Обычно такие шрамы делались аккуратно, но у него напоминали небрежный сварочный шов. Он также был вызывающе раздет и, бездумно уставившись в небо, мочился себе на левую ступню.

– Стаффорд? – прошептал я дрожащим от страха голосом.

– Да, мастер Эдвард?