Батар

– А теперь я поднимаю револьвер, – продолжал Леклер, – вот так! – И в подтверждение своих слов он медленно прицелился в Батара.

Одним прыжком Батар отскочил к хижине, быстро обогнул ее и скрылся из виду.

– Изумительно! – повторил миссионер.

Леклер гордо улыбнулся.

– Но почему он не убежит от вас?

Плечи Леклера приподнялись – излюбленный жест французов, который означает все что угодно – в пределах от полнейшего недоумения и вплоть до полного понимания.

– Так почему же вы тогда его не убьете?

Леклер снова приподнял плечи.

– Mon p?re, – ответил он не сразу. – Не пришло еще время. Он настоящий черт. Когда-нибудь я переломаю его вот так, на маленькие кусочки. Что? Да, когда-нибудь! Bon!

Настал наконец день, когда Леклер собрал всех своих собак, погрузил их на судно и спустился вместе с ними до Сороковой Мили и далее до Паркюпайны, где получил поручение от Тихоокеанской Коммерческой Компании, и на значительную часть года отправился в путь. После этого он поднялся по Койокуку вплоть до покинутого Полярного городка, а затем вернулся по течению Юкона, переезжая от стоянки к стоянке. И в течение всех этих долгих месяцев Батар получил основательную выучку. Он переносил всевозможнейшие мучения, испытывал голод и жажду, страдал от жары, но больше всего томился от музыки.

Как большинство представителей его породы, он не любил, когда играли на музыкальных инструментах. Музыка доставляла ему какое-то утонченно-мучительное беспокойство, вытягивала из него один нерв за другим и раздирала на части все его существо. Она заставляла его долго по-волчьи выть, точь-в-точь как волки воют в морозные звездные ночи. В борьбе с Леклером это было его единственным уязвимым местом, тут он позорно сдавался. Леклер же страстно любил музыку – так же страстно, как любил выпивку. Когда настроение его искало себе выхода, ему нужно было или то или другое, но чаще всего и то и другое вместе. Когда же он напивался и, пьяный, вдруг вспоминал, что еще не услаждал себя музыкой, бес пробуждался в его душе, и он изощрялся в том, как бы изысканнее помучить Батара.

– Теперь мы немного займемся музыкой, – обычно говорил он. – А? Что ты на это скажешь, Батар?

У него была старая гармоника, которую он берег как зеницу ока. Хоть и старая, она все же была первосортная, и из-под ее клапанов он извлекал такие чарующие, томящие звуки, каких не слышал еще ни один человек. Когда он начинал на ней играть, у Батара судорожно сжималось горло, и, стиснув зубы, он шаг за шагом пятился в дальний угол хижины. А Леклер все играл и играл, держа под мышкой наготове дубину, и следовал за животным шаг за шагом до тех пор, пока ему некуда было деваться.

Сперва Батар старался съежиться в комок и занять как можно меньше места на полу, но когда музыка приближалась к нему вплотную, он против воли поднимался на задние лапы, прижимался спиной к бревенчатой стене и начинал махать в воздухе передними лапами, точно для того, чтобы отогнать от себя доносившиеся до него звуковые волны. Он крепко стискивал зубы, и все тело его подергивалось от жестоких мускульных сокращений, пока, наконец, он, дрожа как лист, не замирал в тупом, молчаливом страдании. По мере того как он терял самообладание, его челюсти раздвигались, и он издавал глубокие гортанные звуки, слишком низкие для того, чтобы их могло воспринять человеческое ухо. А затем, расширив ноздри, широко открыв глаза и ощетинившись от бессильной злобы, он начинал протяжно выть по-волчьи. Вой разрастался до самой высокой душераздирающей ноты, а затем превращался в скорбные рыдания; снова наступал подъем, все выше и выше, и опять надрывали душу рыдания, выражая безысходную тоску.

Это был настоящий ад. С дьявольской проницательностью Леклер, казалось, угадывал каждый отдельный нерв собаки; протяжными стонами, дрожащими переливами, которые он извлекал из своей гармоники, он старался довести собаку до последнего отчаяния. Для Батара это было ужасной пыткой, и в течение суток после таких концертов он оставался в таком нервном напряжении, что вскакивал при самых обычных звуках и пугался своей собственной тени – и все-таки, несмотря ни на что, по-прежнему оставался злым и непримиримым по отношению к своим товарищам по запряжке. Он и не думал признавать себя побежденным. Пожалуй, он становился от этого все более мрачным и угрюмым, поджидая чего-то с упорным терпением, которое начинало озадачивать и приводить в смущение и самого Леклера. Целыми часами собака лежала у огня без малейшего движения, уставившись на Леклера полными ненависти, скорбными глазами.

Порой человеку казалось, что он посягнул на самую сущность жизни, которая заставляла ястреба, подобно пернатой молнии, падать вдруг на землю, серых гусей совершать свои перелеты через океан, мчала лосося на расстояние двух тысяч миль по кипящим водам Юкона.

В такие минуты Леклер остро чувствовал, что и сам должен проявить свою непобедимую сущность; и с помощью виски, своей необычайной музыки и при участии Батара он предавался диким оргиям, во время которых противопоставлял свою слабую силу всему и бросал вызов тому, что было, есть и будет.

– Что-то такое там таится! – утверждал он, стараясь проникнуть в сокровенные тайны бытия Батара и заставляя его жалобно выть. – И я вытяну из него это что-то обеими моими руками, вот так и вот так! Ха-ха! Это будет забавно! Это будет очень забавно! Попы поют, бабы молятся, люди ругаются, птички распевают. Батар воет – все это одно и то же! Ха-ха!

Отец Готье, очень достойный священник, однажды стал укорять Леклера за такие слова и пригрозил ему вечными муками. Но больше он никогда не отваживался на такие разговоры.

– Быть может, оно и так, mon p?re, – возразил Леклер, – а мне кажется, что я пройду сквозь вашу преисподнюю, как саламандра через огонь, да еще буду огрызаться. А, mon p?re?

Но все, и доброе и злое, имеет свой конец; так случилось и с Блэком Леклером. Летом, во время половодья, он отправился на плоскодонке из Мак-Дугалла в Санрайз. Покинул он Мак-Дугалла вместе с Тимоти Брауном, прибыл в Санрайз один. Далее выяснилось, что накануне отъезда они поссорились. Маленький десятитонный колесный пароходик «Лиззи», вышедший на сутки позже их, обогнал Леклера в пути и прибыл на три дня раньше его. Когда же наконец в Санрайз прибыл и Леклер, то у него на плече оказалась огнестрельная рана и был заранее готов рассказ о какой-то засаде и о нападении туземцев.

В Санрайзе в то время как раз были открыты золотые россыпи, и обстоятельства значительно переменились. С появлением нескольких сотен золотоискателей, большого количества спиртных напитков и шести-семи притонов миссионер увидел, что все его многолетние труды по просвещению индейцев свелись на нет. Когда же индейские женщины завели столовые и стали поддерживать огонь для холостяков, а индейцы обменивать свои лучшие меха на бутылки виски и сломанные часы, то он прошел к себе в спаленку, прочел несколько раз «Помилуй мя, Боже!» – и уехал в челноке, чтобы сдать свои дела. С его отъездом содержатели притонов переехали со всеми своими рулетками и игорными столами в помещение миссии, и стук бильярдных шаров и звон стаканов стали оглашать дом миссии с утра до вечера и с вечера до утра.

Нужно сказать, что Тимоти Браун пользовался большой популярностью среди авантюристов Севера. Правда, у него были кое-какие недостатки, а именно: он был вспыльчив и тяжел на руку, но по сравнению с его всегдашней добротой и незлобивостью это считалось пустяками. Но не было ничего, что могло бы послужить в пользу Блэка Леклера. Все считали его злодеем, и ни один из его неблаговидных поступков не был забыт. Его все ненавидели, Брауна все любили. Поэтому, едва только Леклер появился в Санрайзе, ему наложили на плечо антисептическую повязку и потащили на суд Линча.

Дело казалось очень несложным. Он поссорился с Тимоти Брауном в Мак-Дугалле. Отплыл он из Мак-Дугалла вместе с Тимоти Брауном, прибыл же в Санрайз без Тимоти Брауна. Принимая во внимание его порочность, все единогласно решили, что именно он убил Тимоти Брауна. Со своей стороны, Леклер возражал против такого решения и, не отрицая приведенных фактов, предлагал собственные объяснения. Они вместе с Тимоти Брауном плыли вдоль скалистого берега, и когда были уже в двадцати милях от Санрайза, с берега раздались два выстрела. Тимоти Браун вывалился из лодки, пуская красные пузырьки. Это и было концом Тимоти Брауна. Он же, Леклер, свалился на дно лодки с сильной болью в плече. Он притаился на дне ее и тихонько стал наблюдать. Тогда двое индейцев высунули головы из-за кустов, а потом вышли на берег, неся с собою лодчонку из березовой коры. Пока они спускали лодку на воду, Леклер начал стрелять в них; он подстрелил одного, который, на манер Тимоти Брауна, перевалился через борт в воду. Другой свалился на дно лодчонки, а потом обе лодки поплыли по течению. Лодки наткнулись на остров; одна лодка обогнула остров с одной стороны, а другая с другой. Больше он индейской лодки не видал и так доплыл до Санрайза. Кстати: судя по тому, как подпрыгнул после выстрела Леклера индеец в своей лодке, можно предположить, что он окончил свои дни. Вот и все.

Объяснение не было признано удовлетворительным, тем не менее казнь отсрочили на десять часов, пока «Лиззи» не вернется с расследования. Через десять часов пароходик действительно с пыхтеньем вернулся в Санрайз. Нечего было и исследовать. Не было абсолютно никаких данных, которые могли бы подтвердить показания Леклера. Ему предложили написать духовное завещание на участок в Санрайзе, на который он сделал заявку и который оценивался в пятьдесят тысяч долларов. Таким образом, преступника не лишали прав состояния.

Леклер пожал плечами.

– Только об одном прошу я вас, – сказал он, – только об одной милости, как вы это называете. Пятьдесят тысяч долларов я отказываю на церковь. А свою упряжную собаку Батара я завещаю дьяволу. Я немного прошу у вас: сначала вы повесьте Батара, а затем меня. Хорошо? А?

Они согласились. Ладно! Пусть это чертовское отродье раньше пробьет дорогу в ад своему хозяину, согласно его последней воле! И заседание суда было перенесено на берег реки, где одиноко росла большая старая сосна. Слекуотер Чарли сделал мертвую петлю на конце веревки, накинул ее через голову Леклеру, туго затянув вокруг шеи. Руки у Леклера были связаны за спиной, и ему помогли влезть на ящик из-под галет. Другой конец веревки был привязан к суку сосны, и веревка была туго натянута. Стоило только теперь выбить у Леклера из-под ног ящик, и все было бы кончено.

– Теперь насчет собаки, – сказал Уэбстер Шоу, бывший когда-то горным инженером. – Тебе придется связать ее, Слекуотер.

Леклер усмехнулся. Слекуотер сунул себе в рот жевательного табаку, пропустил через зубы слюну и начал наматывать на руку веревку. Он несколько раз останавливался, чтобы согнать с лица особенно назойливых комаров. Впрочем, все кругом отгоняли комаров, кроме Леклера, вокруг головы которого вилась их целая туча. Даже вытянувшийся на земле во всю свою длину Батар передними лапами отгонял насекомых от глаз и рта.

Но пока Слекуотер ожидал, когда Батар соблаговолит поднять свою голову для петли, в спокойном воздухе вдруг раздался пронзительный крик, и какой-то человек, размахивая изо всех сил руками, бежал во всю прыть от Санрайза по направлению к месту казни. То был заведующий местным складом.

– Стойте! – кричал он, тяжело дыша и врезаясь в толпу. – Обождите! Только сию минуту вернулись маленький Сэнди и Бернадот, – спешил он объяснить, когда получил наконец возможность дышать. – Они высадились там, внизу, и прибежали ко мне прямым путем, наперерез. С ними и Бобр. Они его поймали на его лодчонке, в боковой заводи; он ранен двумя пулями. Другим индейцем, оказывается, был Кло-Куту, тот самый, который в прошлом году заколотил до смерти свою жену и удрал!

– А? Разве я вам этого не говорил? – с торжеством воскликнул из своей петли Леклер. – Как раз тот самый и есть! Я ведь знаю, я вам правду говорил!

– Проучить бы этих проклятых сивашей!.. – проговорил Уэбстер Шоу. – Разжирели, черти, и зазнались. Следовало бы их также пригвоздить. Созовите всех здешних индейцев и вздерните в назидание всем этого Бобра! Пусть это будет следующим номером программы! А теперь пойдемте и выслушаем, что он скажет нам в свое оправдание?

– Эй, мсье, – закричал Леклер сверху, когда толпа двинулась к Санрайзу, утопая в дымке начинавшихся сумерек. – Мне тоже хотелось бы посмотреть там на представление!

– Мы вас освободим, когда вернемся! – прокричал ему в ответ Уэбстер Шоу через плечо. – А пока что подумайте-ка о своих грехах и о неисповедимых путях провидения. Вам это будет полезно. После благодарить будете!

Как это бывает с людьми, привыкшими ко всяким приключениям и обладающими крепкими нервами, Леклер приготовился к долгому ожиданию и примирился с ним. Но его тело не могло примириться: туго натянутая веревка принуждала Леклера стоять все время навытяжку. Как только начинали подгибаться колени, петля постепенно суживалась вокруг шеи, вытянутое же положение причиняло ему сильную боль в плече. Он выпятил вперед нижнюю губу и старался дыханием хоть сколько-нибудь отогнать комаров от глаз. Но и в таком положении он находил для себя своеобразное утешение. Быть выхваченным из когтей смерти все-таки стоило того, чтобы немножко помучиться. Жаль только, что ему не удастся посмотреть, как будут вешать этого самого Бобра. В таком направлении шли его размышления, пока наконец его взор не упал случайно на Батара, который в это время, вытянувшись во всю длину и положив голову между лап, спал около него на земле. Он стал внимательно наблюдать за животным – не притворство ли этот сон? Бока Батара равномерно поднимались, но Леклер не мог не заметить, что собака дышала несколько чаще обычного, и в теле ее была напряженность и настороженность. Он отдал бы даром всю свою заявку в Санрайзе, чтобы узнать, спит собака или притворяется. У Леклера громко хрустнул сустав, и он тотчас же быстро посмотрел на Батара, не разбудило ли это его. Батар не шелохнулся. Но через несколько минут он поднялся, медленно и лениво потянулся и внимательно посмотрел кругом.

– Ах, черт его побери! – проговорил Леклер, затаив дыхание.

Убедившись, что его теперь никто не услышит и не увидит, Батар сел, искривил свою нижнюю губу так, точно хотел улыбнуться, посмотрел вверх на Леклера и облизнулся.

– Значит, теперь мне конец! – проговорил Леклер и громко засмеялся.

Батар приблизился к нему, причем его разодранное ухо трепалось, как тряпка, а здоровое насторожилось, и вся морда выражала дьявольскую злость. Он склонил голову набок и стал кружить вокруг ящика. Затем потерся о него спиной и толкнул его раз-другой. Стараясь удержать равновесие, Леклер стал переступать на ящике ногами.

– Батар, – спокойно сказал он. – Смотри, как бы я не убил тебя!

В ответ на эти слова Батар зарычал и толкнул ящик сильнее. Затем он встал на задние лапы, а передние поставил на край ящика. Леклер брыкнул было его ногой, но веревка от этого движения впилась ему в шею, и он чуть не потерял равновесия.

– Пошел прочь! – закричал он. – Вон! Убирайся отсюда!

Батар отошел от ящика шагов на двадцать с таким дьявольски хитрым видом, что Леклер не мог обмануться в его намерении. Он вспомнил, как Батар ломал крепкий лед, отступая на несколько шагов и затем бросаясь и наваливаясь на него всем телом. И, вспомнив об этом, он понял, о чем думал Батар. Батар же остановился, обернулся и, точно усмехнувшись, показал белые зубы.

Леклер ответил ему такой же усмешкой.

А затем Батар вихрем бросился к ящику и изо всех сил толкнул его.

Через четверть часа вернулись Слекуотер Чарли и Уэбстер Шоу. Они увидели, как в сумерках, точно ужасный маятник, качался взад и вперед человек. Подойдя ближе, они разглядели уже окоченевшее тело и что-то живое, что впилось в тело зубами, трясло его, терзало и заставляло качаться из стороны в сторону.

– Прочь! Пошел вон! – завопил Уэбстер Шоу. – Дьявольское отродье!

Но Батар только посмотрел и угрожающе зарычал.