Посреди жизни

Смерть приходит за каждым из нас.

Как, когда и где мы умрем – всегда дело случая.

Мы хотели бы управлять этим случаем, но у нас не получается.

Впрочем, неужели кто-нибудь ожидал иного?

    Дженнифер Уорф

Предисловие

Пятьдесят лет я обдумывала эту книгу и четыре года ее писала. Говорят, самые лучшие сыры и вина созревают медленно. Будем надеяться, что это верно и для книг!

Прежде всего эта книга основана на моем профессиональном опыте и его осмыслении. Когда в 1950-х годах я начинала работать медсестрой, так называемая современная медицина только-только зарождалась. О, что это было за время! Мне было всего восемнадцать, но я видела, что каждое новое достижение фармакологии и хирургии прямо на моих глазах превращает принятие смерти в ее отрицание.

Только тот, кто видел смерть, может говорить о ней по существу. Мне выпала честь принадлежать к тому поколению медсестер, от которых еще требовалось быть рядом с умирающими. Именно о понимании, полученном благодаря этому бесценному опыту, и рассказывает эта книга.

Я перестала работать медсестрой в 1973 году. И хотя некоторые давние случаи, которые я описываю здесь, принадлежат уже только истории медицины, моральные и этические проблемы остаются такими же. К тому же, как видно из более поздних историй, о медицине и сестринском уходе мне все равно постоянно приходится задумываться: есть профессиональная литература, есть рассказы друзей и родственников, есть собственные наблюдения. Чтобы эта книга соответствовала клиническому опыту XXI века, я обратилась к трем профессионалам, и в написанных ими приложениях говорится уже о современной медицинской практике. Эти профессионалы – консультант-кардиолог Дэвид Хекетт, преподаватель и медсестра паллиативной помощи Мадлен Басс и сотрудница скорой помощи Луиза Массен. Их тексты приводятся в конце книги. Читатели, интересующиеся профильными публикациями, официальными отчетами и современными инструкциями, могут также воспользоваться списком литературы. Однако следует помнить, что документы постоянно меняются и новые материалы добавляются почти ежемесячно.

    Дженнифер Уорф,
    сентябрь 2010

1956. Естественная смерть

Моего дедушки не стало в 1956 году, ему было восемьдесят шесть. Я была очень к нему привязана. Своего отца я почти не видела – ни во время войны, ни после. А поскольку каждой девочке в жизни нужен мужчина, дедушка охотно исполнял эту роль. Я до сих пор дорожу Библией, которую он подарил мне на двадцать первый день рождения, незадолго до своей смерти. Это книга с бесхитростной нежной надписью, тщательно выведенной дрожащей, непривычной к письму рукой. Дедушка едва успел освоить грамоту: ему пришлось бросить школу в одиннадцать лет, чтобы начать работать на складе стройматериалов. Вот что значило родиться в 1870 году и быть старшим из тринадцати детей – тогда каждый ребенок из простой рабочей семьи должен был трудиться с самого детства. В пятнадцать лет он, скрыв свой возраст, вступил в армию – «чтобы хотя бы одному из братьев могли достаться мои ботинки», как он говаривал много лет спустя. В нем были тихая простота и мудрость, которые сильно повлияли на мое детство, а значит, и на всю мою жизнь.

До сих пор помню, как он был добр ко мне, когда я была ребенком. Как мы с ним подолгу гуляли на природе, как он показывал и называл птиц, деревья и цветы. Как мы ходили копать картошку к нему на участок – дедушка сажал меня в тачку, толкал ее, а я кричала: «Быстрее, быстрее!» Помню, как я помогала ему чистить ботинки, мыть окна, приводить в порядок садовый сарай и печную решетку, даже колоть дрова и класть уголь в печку. А еще я помню, как он старел.

Это происходило постепенно, шаг за шагом. Сперва тачка: сколько бы я ни кричала, дедушка не мог катить ее быстрее. А потом и вовсе говорил: «Я старею. Вылезай, побегай, твои ноги моложе моих».

Со временем я становилась старше и сильнее, а дедушка – старее и слабее. Прошло несколько лет, и уже я толкала тачку. Вскоре и копать картофель ему стало тяжело, так что золотисто-белые шары выкапывала опять-таки я.

Мне всегда говорили, что дедушка плохо слышит, но я не замечала этого, пока была маленькой. Просто продолжала болтать: ведь мне казалось, что он всегда меня понимает.

Однажды я заметила, что у деда с носа свисает капля. «Почему у тебя капает из носа?» – бесцеремонно спросила я. «Не будьте нахалкой, мелкая мадам», – парировал он, вынимая платок и утирая виновника.

Помню, с каким интересом я в раннем детстве наблюдала за его кожей. Если ее оттянуть и отпустить, она очень медленно возвращалась на место. Я проделывала то же самое со своей кожей, но там все происходило мгновенно. «Так и должно быть, – успокаивал дедушка. – Когда ты будешь старенькой, как я, кожа у тебя тоже станет такой, как у меня». – «Я никогда не буду старой!» – завопила я с полной убежденностью и помчалась по садовой дорожке к дедушкиному сараю, полному самых разных чудес.

Мне рассказывали, что бабушка умерла в 1943 году от инфаркта. Когда она умирала, рядом были мама и дедушка. Мама говорила, что в последние полчаса дедушка держал бабушку на руках, нежно целуя и поглаживая ее лицо. Она умерла, как жила, под покровом его любви, и после ее смерти дедушка жил один. У них было восемь детей. Четыре дочери, в том числе моя мама, постоянно заботились о нем.

Постепенно ему стало сложно следить за чистотой. Помню, как мама сетовала: «Папа живет в грязи. Я нашла две пары грязных трусов в глубине его ящика».

Со временем я поняла, что изменился и его запах. Раньше, думая о дедушке, я всегда представляла себе чудесный запах земли, листьев и прокуренной старой куртки. Но и это стало другим. Позже я поняла: запах изменился из-за мочи. Нет, у него не было никакого особого недержания – просто у большинства мужчин в этом возрасте есть проблемы с простатой. Все происходило постепенно и практически незаметно, запах ни у кого не вызывал отвращения.

Две его дочери владели небольшой кондитерской. Сперва после бабушкиной смерти они позволили дедушке помогать там: ему было приятно общаться с покупателями, ну и, как говорили мои тети, «все-таки ему есть чем заняться». Но через несколько лет ему нельзя было доверить даже считать сдачу, и, что хуже всего, он не замечал, когда у него капало из носа. В результате пришлось мягко отстранить деда от дел. Конечно, он скучал, но кротко соглашался: «Сейчас я действительно постарел. Ваш черед, молодые».

Дедушка был ветераном англо-бурской войны (1898–1902), и ему предложили место в Королевском госпитале в Челси[3 - Королевский госпиталь в Челси – знаменитый престижный пансионат (инвалидный дом) для бывших военнослужащих британской армии. – Примеч. ред.]. Он отказался и решил остаться с нами – со своей семьей. Я всегда буду благодарна ему за это решение: если бы он согласился на пансионат, мое взросление происходило бы совершенно по-другому.

Время от времени к деду приходил доктор. Собственно, никакого лечения не нужно было, но по зиме дед становился, как тогда говорили, слабогрудым. Поэтому врач прописывал ему микстуру от кашля, которая, скорее всего, никак не действовала. И говорил маме: «Все нормально. Ваш отец вполне здоров. Он просто стареет, ему уже давно за семьдесят. Еще немножко поскрипит, а потом сойдет на нет».

В те времена врачи еще признавали, что люди могут умирать просто от старости.

«Ему пора перестать курить трубку», – возмущалась тетя. «Да пусть курит, – отвечал доктор, – если ему нравится».

Долгие годы мой дед курил трубку из корня вереска. Он набивал ее крепчайшим черным табаком под названием «твист», который самостоятельно нарезал перочинным ножом. До сих пор помню, как он увлеченно набивал свою трубку, зажигал бумажный жгут, подносил его к трубке и затягивался изо всех сил, чтобы ее раскурить. Было много дыма, шел едкий запах – и мне до сих пор нравится, как пахнут курильщики трубок! Да, доктор был прав: дедушка наслаждался курением, и это точно не причиняло ему вреда, пока тетя не обнаружила, что он прожег большую дыру в своей постели. С тех пор считалось, что ему можно курить только в присутствии дочерей. Боюсь, он не слушался.

«Он почти не ест! Я приготовлю такой вкусный обед, а он только поклюет, и все!» – сетовала одна из моих тетушек. И доктор посоветовал добавить в ежедневный рацион пинту крепкого пива. Кажется, дед на этом и жил, по вечерам еще съедая миску молока с размоченным хлебом. Не помню, назначалось ли ему еще какое-нибудь лечение, чтобы поддержать дряхлеющие силы.

Потом в семье случилась настоящая беда. Погиб дедушкин старший сын. Ему было всего сорок. Помню, как дедушка плакал на похоронах: «Почему не я? Я свое отжил. Я хочу только быть в могиле рядом с любимой женой. А у моего сына было ради чего жить!»

Старея, дед казался все меньше и меньше. И дело было не только в том, что я росла и становилась выше. Когда-то он был статным гвардейцем, шести с лишним футов, а теперь он уменьшился на несколько дюймов, и мы стали одного роста. Его военная выправка превращалась в сутулость, а уверенный шаг – в старческое шарканье.

Дедушка все чаще мерз, надевал на себя несколько слоев шерстяной одежды. Каждый день, кроме самых жарких, он топил печку углем – у него всегда был большой запас топлива, – но с годами колоть дрова и таскать уголь ему стало тяжело. Так что он носил уголь из сарая небольшими порциями, а дрова колол кто-нибудь другой.

В хорошую погоду мы с ним все еще ходили за урожаем на его огород: я толкала тачку, а он постукивал палкой по мостовой. Но сорняки становились все выше, справиться с ними уже не получалось. И однажды мы выкопали последний урожай картофеля: сажать новый у деда уже не было ни сил, ни желания.

Он все больше замыкался, уходил в себя. Почти перестал слышать – а значит, по сути, и беседовать. Однако, кажется, ему даже нравилось размышлять в тишине, попыхивая трубкой. Бывало, он тихонько посмеивался своим мыслям. Иногда в его глазах блестела слеза, но, если кто-то спрашивал, почему он плачет, дедушка не отвечал. Он и раньше не был разговорчивым, а в конце жизни беседы стали отнимать у него слишком много сил. И если все же надо было что-то сказать, он говорил медленно, размеренно и несколько отстраненно, будто мысли его блуждали где-то далеко и нужно было уговорить их вернуться на землю.

Иногда он говорил о смерти: «Совсем скоро я отправлюсь к своей дорогой жене». Однажды сказал, что вновь видел своего погибшего сына. Еще говорил, что чувствует приближение Ангела Смерти: сейчас этот образ кажется отжившим, но в те давние времена он считался более чем реальным.

С медицинской точки зрения дедушка не болел ничем особенным, но было ясно, что он угасает. Биение его сердца, которое качало кровь и доставляло кислород ко всем частям его тела, становилось все менее ритмичным, но он никогда не принимал сердечных лекарств. А дальше понятно: нет хорошего снабжения кислородом – нет и нормальной работы внутренних органов, в конце концов они отказывают. Его жизнь медленно утекала.

А затем, в последнюю неделю или пару недель, все изменилось буквально в одночасье. Днем раньше он жил как всегда, а тут его невозможно было поднять с постели. «Оставь меня в покое», – сказал он тете, которая попыталась уговорить его встать. После этого он почти не ел, только иногда пил глоток-другой.

В то время я работала медсестрой примерно в сорока милях от дома, но старалась навещать деда как можно чаще. В день его смерти я была рядом с ним. В те времена каждая медсестра видела много смертей, так что я знала, чего ожидать. Войдя в комнату, я сразу заметила изменения, очевидные для опытного взгляда: в последние несколько часов жизни с человеком случается нечто таинственное, как будто бы его покрывает пелена. Умирающий выглядит так же, но на самом деле он уже не такой, как прежде. Меняются дыхание, цвет кожи, глаза, почти исчезает мышечный тонус, пропадает речь. Чем ближе смерть, тем меньше сил ей сопротивляться.

Я попросила маму созвать родных. Слава общественному транспорту: чудесным образом вся семья успела собраться. Вечером того же дня дедушка умер.

Врача вызвали уже после, и то лишь затем, чтобы он заполнил свидетельство о смерти. Он спросил, не прислать ли помощницу, чтобы обрядить покойника, но я отказалась: мне хотелось проводить деда самой. Я омыла тело и надела на него саван. Теперь он был готов отправиться в последний путь. Все как меня учили на первом курсе.

Сказать по правде, не знаю, что? именно врач написал в свидетельстве о смерти. Он, как и все мы, прекрасно знал, что причиной смерти была старость. Но написать такого не мог: с юридической точки зрения смерть должна быть исходом болезни.

Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать…

    Екклесиаст, глава 3, стихи 1 и 2

1953. Неестественная смерть

Нечасто бывает, что человек предсказывает свою смерть. Нечасто и встретишь такого человека. Однако иногда это случается, и такую пациентку я видела своими глазами.

Миссис Ратцки родилась в 80-х годах XIX века в Латвии, и практически вся ее жизнь была омрачена теми или иными войнами. Обычная женщина, из простых крестьян, она отличалась удивительной физической и душевной силой.

В 1941 году, когда немецкие войска вторглись в Латвию, а антифашистское сопротивление было жестоко подавлено, ее муж и четверо сыновей были насильственно призваны в нацистскую армию. Все они погибли, кроме младшего – Славека, который выжил только потому, что попал в плен к англичанам. И это оказалось самой большой удачей в его жизни. В Англии он работал на ферме и там впервые увидел Карен. Он был голубоглазым красавцем со светлыми кудрями и весь словно светился, заражая окружающих своим жизнелюбием. Карен служила в Женской земледельческой армии, ей приходилось тяжело работать, дни тянулись долго, в конце дня она буквально не чуяла ног, но все-таки эти ноги приводили ее на свидания со Славеком.

После войны, в 1947 году, они поженились. Карен стала парикмахером, а Славек автомехаником. Вдвоем они сумели скопить денег, внести залог за домик с верандой и взять ссуду. Они чувствовали себя гордыми и счастливыми домовладельцами, их дочкам было уже шесть и семь лет, но тут началась эта история.

Однажды Славек получил письмо от своей сестры Ольги из Латвии. Ольга сообщала: их мама внезапно объявила, что скоро умрет и должна перед смертью увидеть своего единственного выжившего сына. И она уже подала прошение на выездную визу.