Посреди жизни

– Но это же кошмар! После паральдегида человек перестает быть прежним. Она уже не станет такой, как раньше!

– Я знаю, но так нужно.

– Почему?

– Вы здесь не для того, чтобы задавать вопросы. Вам лучше поговорить со старшей сестрой по палате, если вы так беспокоитесь.

– Да, я беспокоюсь, и не только из-за паральдегида. Вообще из-за всего.

Мне потребовалось немало мужества, чтобы поговорить со старшей сестрой. В ту пору существовала определенная иерархия: младшая медсестра-студентка не могла заговорить со старшей палатной сестрой, пока та первой не обратится к ней, поэтому я попросила одну из опытных медсестер замолвить за меня словечко.

Несколькими днями позже, когда я уже заканчивала дежурство, старшая сестра обратилась ко мне:

– Я слышала, вас беспокоит, что мы даем паральдегид миссис Ратцки?

– Да, и многое другое.

– Что именно?

– Все, наверное. Ее лечение, операции, лекарства, все эти сердечные стимуляторы, антибиотики – просто все…

Взгляд старшей сестры был настолько суровым, что я не решилась продолжить.

– Надеюсь, вы не критикуете лечение, которое миссис Ратцки получает в нашей больнице?

Вопрос был произнесен таким тоном, что прозвучал скорее как угроза.

– Нет-нет, – поспешно ответила я, чувствуя себя полной дурой.

– Хорошо, можете заканчивать дежурство.

Несколько дней спустя, в разгар утренней работы, когда не было ни единой пары свободных рук и все мы старались завершить необходимые дела до обеда, ко мне подошла одна из медсестер. Заверив, что возьмет мою часть работы на себя, она сказала немедленно явиться в офис Матроны – так мы называли сестру-хозяйку всей больницы.

В те дни сестры-хозяйки были фигурами очень яркими и влиятельными. Большинство из них имели незаурядный ум, сильный характер и твердые моральные принципы. Хорошая сестра-хозяйка знала все, что происходило в ее больнице, и постоянно, как говорится, держала руку на пульсе. Сейчас в сестринском деле нет людей, обладающих таким авторитетом и влиянием. У многих врачей-хирургов тряслись коленки, если вдруг их вызывали в кабинет сестры-хозяйки. Что уж говорить о младшей медсестре, к тому же студентке – мне полагалось просто упасть в обморок. Ведь сейчас я буду говорить с великой орденоносной мисс Олдвинкл!

Но на самом деле я не боялась – напротив, испытывала что-то вроде облегчения. Однажды меня уже вызывали к ней из-за стычки с одним из медицинских консультантов, который грубо толкнул меня. Тогда у меня сложилось впечатление, что мисс Олдвинкл – мудрая и проницательная женщина. Я чувствовала, что могу говорить с ней так, как не получилось поговорить со старшей палатной сестрой.

Я подошла к ее двери и постучала.

– Заходите, – раздался голос.

Это была большая красивая комната в постройке Викторианской эпохи, выходившая окнами на просторный двор.

– Садитесь, сестра Ли. Насколько я понимаю, вас волнует лечение миссис Ратцки?

– Да.

– Что именно вас беспокоит?

– Трудно объяснить. Меня беспокоит, сколько душевных и физических страданий мы ей причинили. Но дело не только в этом.

– Мы всегда видим страдание в больницах.

– Да, но ведь это страдание причинили мы!

– Она умерла бы, если бы не попала в больницу.

– Но, может быть, это не так и плохо? Моя бабушка умерла несколько лет назад, и никто не думал, что это неправильно. У нее случился инфаркт, и она умерла. С ней были мои мама и дедушка. Ей не пришлось мучиться неделю за неделей, как миссис Ратцки.

Сестра-хозяйка пристально посмотрела на меня, и я продолжала смелее.

– Миссис Ратцки знала, что умрет. Она же прошла через всю Европу, чтобы увидеть сына.

– Да, я знаю эту историю.

– Так почему же ей нельзя было дать умереть спокойно, как умерла моя бабушка?

Мне было всего восемнадцать. Я была в смятении и пыталась выразить неоформившиеся бессвязные мысли, которые и сама-то еле понимала:

– Что такого ужасного в смерти? Мы все умираем. Кто родился, тот и умрет. Дорога всегда идет в одном направлении. Других нет.

Мисс Олдвинкл по-прежнему хранила молчание. Я так разнервничалась, что встала и начала ходить по комнате.

– Вы не знаете, через что эта бедняга прошла, а я-то знаю. Я была рядом с ней день за днем, и она ужасно мучилась, правда ужасно.

– Я знаю про ее мучения.

– И все это так бессмысленно. Зачем?

– Миссис Ратцки жива.

– Но разве это жизнь? Мы превратили энергичную, здоровую пожилую женщину в жалкого инвалида. Она никогда не восстановится полностью. Может быть, у нее теперь и с головой беда. До попадания к нам она хотя бы понимала, что делает. А теперь нет.

– Присядьте, сестра.

Старшая сестра позвонила в колокольчик, и вошла помощница.

– Принесите, пожалуйста, чайник чая, две чашки и печенье.

– Сейчас.

Матрона посмотрела на меня и вздохнула:

– Понимаю, вы расстроены. Видите ли, вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. Никто не может. В вашем возрасте я была начинающей медсестрой на фронте, во Франции. Смерть была повсюду. Миллионы молодых людей погибли в той войне. Миллионы. Но я помню одного выжившего – его лицо было разворочено взрывом. Вместо носа, рта, подбородка зияла огромная кровавая дыра. И все же он был жив, и глаза его двигались, и разум, очевидно, был при нем – просто он не мог говорить, потому что у него не было ни рта, ни языка. Хирурги заштопали его, пересадили кожу на место осколочного ранения, и он, можно сказать, выздоровел. Только когда-то он был красивым юношей, а теперь от его лица остались два глаза, а под ними была жуткая дыра. Из дыры торчал зонд, чтобы можно было есть жидкую пищу.

Теперь настала моя очередь молча смотреть на нее.

– Мне было около восемнадцати, и я, как и вы, думала: зачем они это сделали? Жизнь с таким лицом, если это вообще можно назвать лицом… да, конечно, это хуже смерти!