Дж. Д. Сэлинджер

– Я же сказал, я вам заплачу, что пришли, и всяко-разно. По-честному. Грошей у меня много. Просто я практически только оправляюсь после очень серьезной…

– А какого ж хера тогда ты сказал этому долбанутому Морису, что тебе девка нужна, а? Если у тебя, нафиг, операция на твоем, нафиг, как его там. А?

– Я думал, мне лучше станет, а не стало. Я слегка не подрассчитал. Кроме шуток. Извините. Если вы на секундочку встанете, я схожу за бумажником. Честно.

Разозлилась она, как не знаю что, но встала у меня, нафиг, с колен, чтоб я сходил к комоду за лопатником. Я вытащил пятерку и отдал ей.

– Большое спасибо, – говорю. – Огроменное просто спасибо.

– Это пятерка. А стоит десятку.

Чудит, сразу видать. Вот чего-то такого как раз я и боялся – по-честному боялся.

– Морис сказал – пятерку, – говорю. – Сказал, пятнадцать до полудня, пятерку за палку.

– Десять за палку.

– Он сказал – пять. Мне очень жаль – по-честному, – но больше я ничего не выкачу.

Она вроде как бы пожала эдак плечами – как раньше, – а потом говорит, очень холодно:

– Ты мне платьице не принесешь? Или тебе слишком трудно? – Не малявка, а жутик какой-то. Даже этим своим корявым голосочком напугать может. Да будь она старой шлюхой, с кучей краски на роже и всяко-разно, и то не была б таким жутиком.

Я пошел и сходил за ее платьем. Она его надела и всяко-разно, потом сгребла с кровати верблюжье пальто.

– Пока, нищеброд, – говорит.

– Пока, – говорю. Ни спасибо ей не сказал, ничего. Ну и хорошо, что не сказал.

14

Когда эта Солнышко ушла, я немного посидел в кресле и выкурил пару сиг. Снаружи светало уже. Ух как мне было гнило. Так тоскливо, что вы себе и представить не можете. И я тогда вот чего – я начал вслух как бы разговаривать, с Олли. Я так делаю иногда, если совсем невпротык. Твержу ему, чтоб домой шел, брал велик и ждал меня перед домом Бобби Фэллона. Бобби Фэллон совсем недалеко от нас в Мэне жил – ну, то есть давно еще. В общем, там вот что было: однажды мы с Бобби собрались на великах на озеро Седебего. Хотели пожрать с собой взять, воздушки – ну, мы ж пацаны и всяко-разно, думали, чего-нибудь из воздушек настреляем. А Олли, короче, услыхал, как мы договариваемся, и тоже захотел, а мы не взяли. Я ему сказал, что он еще мелкий. Поэтому теперь время от времени, когда мне сильно тоскливо, я ему все время повторяю: «Ладно. Дуй домой, бери велик и жди меня перед домом Бобби Фэллона. Чтоб пулей». Фигня не в том, что я его с собой не брал, когда сам ходил куда-нибудь. Я брал. А вот в тот день не взял. Он не разозлился – он никогда ни на что не злился, – только я все равно про это думаю, когда мне очень тоскливо.

Наконец, в общем, я разделся и залез в постель. Хотел помолиться или как-то, когда улегся, только не смог. Я не всегда могу молиться, если хочется. Во-первых, я вроде как атеист. Иисус мне в струю и всяко-разно, а прочая фигня в Библии по большей части – фуфло. Взять Апостолов, к примеру. Сказать вам правду, они меня раздражают, как не знаю кто. Когда Иисус помер и всяко-разно, они еще ничего, а пока был жив, они Ему столько же пользы приносили, что дырка в башке. Только подставляли Его по-всякому. Мне в Библии почти все нравятся больше Апостолов. Если по правде, так больше всех после Иисуса в Библии мне нравится этот псих и всяко-разно, который в склепах жил и все камнями себя побивал. Мне этот гад в десять раз больше Апостолов нравится, бедолага. Я все время из-за него в свары ввязывался, когда в Вутоне учился, с тем пацаном, что дальше по коридору жил, с Артуром Чайлдзом. Этот Чайлдз был квакер и всяко-разно, и все время Библию читал. Нормальный такой пацан, мне он нравился, но вот как до фигни всякой в Библии дойдет – сразу с ним собачимся. Он все твердил, что мне если не нравятся Апостолы, то Христос и всяко-разно тоже не нравится. Говорит, любить их полагается потому, что Христос их сам выбрал. Я говорю: я знаю, что выбрал, но выбирал-то он их наобум. Говорю, у Него ж не было времени ходить и всех анализировать. Я Христа ни обвиняю, никак. Он же не виноват, что Ему времени не хватило. Помню, спросил этого Чайлдза, как он считает – Иуда, тот, что Христа предал и всяко, в Ад после самоубийства отправился или как? Чайлдз говорит: конечно. И вот тут как раз я с ним не согласился. Говорю: спорнем на тыщу, что Христос никогда этого Иуду в Ад не сошлет. И сейчас спорнул бы, если б тыща была. Я думаю, любой Апостол Иуду бы в Ад отправил и всяко-разно – да еще и вприпрыжку, – но на что угодно спорнуть, Христос бы так делать не стал. А этот Чайлдз говорит, у меня засада в том, что я в церковь не хожу или как-то. Тут он в каком-то смысле прав. Не хожу. Во-первых, штрики у меня разной веры, а все дети в семье – атеисты. Сказать вам правду, я священников даже не перевариваю. У тех, что в школах были, куда я ходил, у всех такие поповские голоса, когда проповеди свои читают. Господи, как же я их ненавижу. И нет бы нормальными голосами говорить. А то как пасть раскроют – такое фуфло.

Ладно, в общем, когда я лежал в постели, помолиться у меня ни шиша не вышло. Только начну, как прямо вижу: эта Солнышко меня нищебродом обзывает. Наконец я не выдержал, сел на кровати и выкурил еще сигу. На вкус – параша. Я, наверно, две пачки уже выкурил, как из Пенси свалил.

Вдруг ни с того ни с сего, пока я лежу там и курю, кто-то в дверь стучит. Я надеялся, что это не ко мне в дверь стучат, но все-таки мне отлично известно было, нафиг, что ко мне. Фиг знает, откуда, но знал. И кто там, тоже знал. Я телепат.

– Кто там? – спрашиваю. Я нехило так испугался. Ссыкун я насчет такой хреноты.

А там только снова постучали. Громче.

Наконец я слез с кровати в одной пижаме и открыл дверь. Даже свет включать не надо было, потому что уже день. Там стояли эта Солнышко и Морис – субчик из лифта.

– Что такое? Вам чего надо? – говорю. Ух, а голос у меня дрожит, как я не знаю что.

– Да ничё особого, – говорит этот Морис. – Тока пятерку. – Он за них обоих разговаривал. Эта Солнышко только рядом стоит, рот разинув и всяко-разно.

– Я ей уже заплатил. Пятерку дал. Спросите сами, – говорю. Ух как же у меня голос-то дрожит.

– Десятка, шеф. Я ж те сказал. Десятка за палку, пятнашка до полудня. Я те грил.

– Вы не это мне сказали. Вы сказали пятерку зараз. Сказали, пятнадцать до полудня, – это да, но я отчетливо слышал, как вы…

– Рассупонивайся, шеф.

– Чего ради? – говорю. Ох, это сердце меня чуть из комнаты, нафиг, не выталкивало. Все-таки надо было хоть одеться, что ли. Жуть, когда стоишь в одной пижаме и какая-то вот такая хренота творится.

– Пошли, шеф, – говорит этот Морис. И толкает меня этой своей захезанной рукой. Я чуть на пердак не свалился – Морис этот огромный же, падла. А потом я и вякнуть не успел, как они с Солнышком уже в номере. Будто хозяева, нафиг. Эта Солнышко на подоконнике расселась. А Морис этот плюхнулся в кресло, растеребил себе воротничок и всяко-разно – он в лифтерской форме еще был. Ух как меня трясло.

– Лана, шеф, отстегивай. Мне на работу еще.

– Я ж вам раз десять сказал, я вам ни цента больше не должен. Я уже дал ей пятерку…

– Кончай херню пороть, ну? Отстегивай.

– Чего это ради я должен ей еще пять? – говорю. Голос у меня срывался и чуть по комнате не скакал. – Харэ меня трамбовать.

Этот Морис всю куртейку свою расстегнул. Под ней у него был этот фуфлыжный воротничок, а ни рубашки, ничего больше не было. Жирное волосатое пузо.

– Никто никого не трамбует, – говорит. – Отстегивай, шеф.

– Не буду.

Когда я это сказал, он встал с кресла и на меня пошел и всяко-разно. С таким видом, будто он сильно-сильно устал или ему сильно-сильно скучно. Ох как же я перессал. Еще помню, я как бы руки на груди сложил. А вообще все бы не так фигово, наверно, если б на мне этой, нафиг, пижамы не было.

– Отстегивай, шеф. – Он уже совсем ко мне подошел. Заладил, как пономарь: «Отстегивай, шеф». Вот дебил.

– Не буду.

– Шеф, ты мя вынуждаешь из тя вышибить чутка. Я не хочу, но так похоже, – говорит. – Ты нам должен пятерку.

– Ничего я вам не должен, – говорю. – А будете вышибать, я заору как не знаю что. Всю гостиницу разбужу. Полиция и всяко-разно. – Голос у меня дрожал, гадство.

– Валяй. Ори, нафиг, сколько влезет. Отлично, – говорит этот Морис. – Хочешь, чтоб предки узнали, как ты ночь со шлюхой тут барахтался? А еще приличный пацан такой? – Он вполне себе соображал, для хезушника-то. По-честному.

– Оставьте меня в покое. Если б вы сказали десятка, я б не рыпался. Но вы отчетливо…

– Не отстегнешь, значит? – Он меня, нафиг, совсем к двери прижал. Чуть не топтался по мне, с этим своим захезанным волосатым пузом и всяко-разно.

– Оставьте меня в покое. И убирайтесь, нахер, из моего номера, – говорю. А руки у меня по-прежнему сложены и всяко-разно. Господи, вот же я ушибок.

Тут Солнышко рот впервые раскрыла.

– Эй, Морис, – говорит. – Мне лопатник у него взять? Он у него там на как его там.

– Ага, давай.