Фрэнни и Зуи

Официант ушел. Лэйн смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, затем перевел взгляд на Фрэнни. Она сидела с приоткрытым ртом и возилась сигаретой в пепле с краю новой пепельницы, которую принес официант. Лэйн смотрел на нее, и в нем, ей-богу, росло раздражение. Очень может быть, что ему внушали возмущение и опасение любые признаки отстраненности в девушке, на которую он имел серьезные виды. Так или иначе, он определенно беспокоился, что дурная муха, укусившая Фрэнни, могла испортить им все выходные. Он вдруг подался вперед, положив руки на стол, словно собрался разгладить скатерть, но Фрэнни заговорила первой.

– Я сегодня никакая, – сказала она. – Просто не мой день сегодня, – она посмотрела на Лэйна как на незнакомца или на актера с постера в подземке с рекламой линолеума. И снова почувствовала укол вины и укоризны, преследовавшие ее, казалось, с самого утра, и в итоге накрыла руку Лэйна своей. Но почти тут же отдернула руку и подобрала свою сигарету из пепельницы. – Я приду в себя через минуту, – сказала она. – Железно обещаю, – она улыбнулась Лэйну – с чувством, искренне, – и в этот момент ответная улыбка могла бы, по крайней мере, хоть как-то смягчить определенные события, которые должны были последовать, но Лэйн старательно изображал собственную отстраненность и предпочел оставить ее улыбку без ответа. Фрэнни затянулась сигаретой. – Если бы не было уже так поздно и все такое, – сказала она, – и если бы я не решила, как дура, быть отличницей, я бы, наверно, бросила английский. Я не знаю. – Она стряхнула пепел. – Меня просто так достали педанты и самодовольные зануды, что я на стенку лезу. – Она взглянула на Лэйна: – Извини. Я перестану. Даю тебе слово… Просто, будь у меня хоть немного смелости, я бы в этот год вообще не возвращалась в колледж. Я не знаю. То есть это все такой полнейший фарс.

– Блестяще. Это просто блестяще.

Фрэнни покорно приняла его сарказм.

– Извини, – сказала она.

– Хватит извиняться – хорошо? Тебе, наверно, не приходило на ум, что ты все сваливаешь в кучу и чертовски обобщаешь. Если бы все на кафедре английского были такими самодовольными занудами, тогда бы другое дело…

Фрэнни что-то сказала, но еле слышно. Она смотрела поверх угольно-фланелевого плеча Лэйна на какую-то абстракцию в другом конце зала.

– Что? – спросил Лэйн.

– Я сказала, что знаю. Ты прав. Я просто устала, вот и все. Не обращай на меня внимания.

Но Лэйн не мог допустить, чтобы это противоречие улеглось, пока не повернет его в свою пользу.

– То есть, блин, – сказал он. – Во всех сферах жизни есть некомпетентные люди. То есть это же очевидно. Давай на минуту отбросим чертовых практикантов. – Он взглянул на Фрэнни: – Ты меня слушаешь или что?

– Да.

– У тебя на твоей чертовой кафедре английского двое из лучших людей в стране. Мэнлиус. Эспозито. Боже, хотел бы я, чтобы они были здесь. Они хотя бы поэты, господи боже.

– А вот и нет, – сказала Фрэнни. – Отчасти в этом и ужас. То есть они не настоящие поэты. Они просто пишут стихи, которые публикуют и включают во всякие антологии, но они не поэты. – Она замолчала, смутившись, и положила сигарету. Вот уже несколько минут, как она заметно побледнела. Даже ее помада вдруг показалась ярче на тон-другой, словно она только что промокнула губы «клинексом». – Давай не будем об этом, – сказала она еле слышно и раздавила окурок в пепельнице. – Я не в духе. Я угроблю все выходные. Может, у меня под стулом люк – и я просто исчезну.

Подошел официант, поставил по мартини перед ними и сразу удалился.

Лэйн взялся пальцами – изящными и длинными, то и дело мелькавшими в воздухе, – за ножку бокала.

– Ты ничего не гробишь, – сказал он тихо. – Мне просто интересно понять, что, черт возьми, не так. То есть нужно быть таким богемным типажом или мертвым, черт возьми, чтобы быть настоящим поэтом? Чего тебе надо – этакого сукина сына с волнистыми волосами?

– Нет. Давай не будем? Пожалуйста. Я совершенно никакая, и у меня ужасное…

– Я бы с радостью отбросил эту тему – с превеликой радостью. Просто скажи сперва, что такое настоящий поэт, если не возражаешь. Я был бы тебе признателен. Правда.

Лоб Фрэнни ближе к волосам блестел от пота. Это могло означать, что здесь жарковато, или что у нее не в порядке желудок, или что мартини слишком крепкий; так или иначе, Лэйн этого как будто не заметил.

– Я не знаю, что такое настоящий поэт. Давай перестанем, Лэйн. Я серьезно. Мне как-то не по себе, странно так, и я не могу…

– Хорошо, хорошо… Окей, расслабься, – сказал Лэйн. – Я только пытался…

– Я вот что знаю, – сказала Фрэнни. – Если ты поэт, ты делаешь что-то прекрасное. То есть ты должен оставлять что-то прекрасное в людях после того, как они закроют книгу и все такое. А те, о ком ты говоришь, ничего прекрасного – ну, ничегошеньки – не оставляют. Все, что некоторые, кто получше, делают, это как бы забираются тебе в голову и оставляют что-то там, но одно это, одно их умение оставить что-то еще не означает, что они пишут стихи, господи боже. Это может быть просто какой-нибудь неотразимой синтаксической какашкой – прости такое сравнение. Как у Мэнлиуса и Эспозито, и всех этих бедняг.

Прежде чем что-то на это сказать, Лэйн закурил сигарету.

– Я думал, тебе нравится Мэнлиус, – сказал он. – Между прочим, примерно месяц назад, если правильно помню, ты сказала, что он очарователен и что он тебе…

– Он мне нравится. Мне надоели люди, которые мне просто нравятся. Господи, как же хочется встретить кого-то, кого бы я уважала… Извини, я отойду на минутку?

Фрэнни вдруг встала и взяла сумочку. Она очень побледнела.

Лэйн тоже встал, отодвинув стул, с приоткрытым ртом.

– Что случилось? – спросил он. – Ты нормально себя чувствуешь? Что-то не так или что?

– Я вернусь через секунду.

Она вышла, не спросив, куда идти, словно уже бывала в «Сиклерз» и знала, где здесь что.

Лэйн, оставшись один за столиком, курил и экономно прикладывался к мартини, чтобы растянуть его до возвращения Фрэнни. Было совершенно ясно, что чувство довольства, испытанное получасом ранее оттого, что он был в правильном месте с правильной девушкой или правильно выглядевшей девушкой, совершенно пропало. Он взглянул на шубку из стриженого енота, кривовато висевшую на спинке стула Фрэнни – ту же шубку, что обрадовала его на платформе одним тем, что он был с ней так близко знаком, – и проникся к ней безоговорочным недовольством. Складки на шелковой подкладке не пойми почему раздражали его. Он отвел взгляд от шубки и уставился на ножку своего бокала мартини со смутной тревогой, как человек, безвинно ставший жертвой заговора. В одном он был уверен. Начало у выходных получалось чертовски курьезным. В следующий миг он поднял взгляд от столика и увидел в другом конце зала одного знакомого – одноклассника с девушкой. Лэйн чуть приосанился, чтобы не выглядеть несчастным бедолагой, и придал лицу выражение мужчины, чья девушка просто ушла в уборную, оставив его, как это свойственно девушкам, наедине с собой, так что ему оставалось только курить и скучать, предпочтительно скучать со вкусом.

Дамская комната в «Сиклерз» почти не уступала столовой размерами и в известном смысле – удобствами. Когда Фрэнни входила туда, при входе никого не было, как, вероятно, и внутри. Она немного постояла – так, словно ожидала некоего рандеву, – в центре кафельного пола. Теперь над бровями у нее выступили капельки пота, она ловила ртом воздух и была еще бледнее, чем в столовой. Она вдруг шмыгнула в самую дальнюю и уединенную на вид из семи-восьми кабинок – ей повезло, что там не требовалась монетка, – закрыла за собой дверь и не без трудностей задвинула щеколду. Не обратив никакого внимания на интерьер, она присела. Она стиснула колени, словно пытаясь стать меньше, компактнее. Затем прижала руки, вертикально, к глазам и сильно надавила основаниями ладоней, словно пытаясь парализовать зрительный нерв и утопить все образы в черной бездне. Вытянутые пальцы, хоть и дрожали, а может, как раз поэтому, выглядели необычайно изящными и нежными. Она застыла на какое-то время в такой напряженной, почти эмбриональной позе и расплакалась. Она проплакала пять минут. Она плакала навзрыд, не пытаясь подавить чувство горя и потерянности, издавая все те судорожные горловые звуки, какие издает ребенок в истерике, когда воздух рвется наружу, минуя полуопущенный надгортанник. Тем не менее, когда она наконец перестала, она перестала враз, без болезненных, режущих спазмов, обычно следующих за отчаянным приступом плача. Она перестала так резко, словно у нее в уме внезапно сменилась полярность, вызвав немедленный умиротворяющий эффект во всем теле, так что на заплаканном лице исчезли почти всякие эмоции. Она подобрала с пола сумочку, открыла ее и достала книжечку в салатовом тканевом переплете. Положила ее себе на колени – почти на самые коленки – и хорошенько всмотрелась в нее, словно лучшего места для салатовой книжечки и быть не могло. Затем взяла книжечку, подняла к груди и прижала – на миг, но крепко. Затем убрала в сумочку, встала и вышла из заточения. Она умылась холодной водой, вытерлась полотенцем из стопки над раковиной, накрасила губы, причесалась и вышла из уборной.

Шагая через зал к своему столику, выглядела она сногсшибательно, как и положено выглядеть девушке в режиме qui vive?[6 - Кто идет (фр.). Здесь в значении «в режиме боеготовности».] в большой студенческий выходной. Когда она подошла быстрым шагом, улыбаясь, к своему стулу, Лэйн медленно встал, не выпуская салфетку из левой руки.

– Боже. Извини, – сказала Фрэнни. – Думал, я уже умерла?

– Я не думал, что ты умерла, – сказал Лэйн и отодвинул ей стул. – Я не понимал, что стряслось. – Он подошел к своему стулу. – Нельзя сказать, что у нас до черта времени, ты же знаешь. – Он уселся. – Ты в порядке? У тебя глаза слегка покраснели, – он всмотрелся в нее. – Ты окей или как?

Фрэнни закурила.

– Теперь – чудесно. Меня в жизни так не шатало. Просто фантастика. Ты заказал?

– Я тебя ждал, – сказал Лэйн, не сводя с нее взгляда. – В чем вообще дело? Желудок?

– Нет. И да и нет. Я не знаю, – сказала Фрэнни. Она опустила взгляд на меню у себя на тарелке и изучила его, не трогая. – Я только хочу сэндвич с курицей. И, может, стакан молока… А ты заказывай, что хочешь, и вообще. То есть возьми улиток и осьминожек, и всякое такое. Осьминогов. Я на самом деле ничуть не голодна.

Лэйн посмотрел на нее и выдохнул тонкую, донельзя характерную струйку дыма себе в тарелку.

– У нас будут просто кукольные выходные, – сказал он. – Сэндвич с курицей, господи боже.

Фрэнни это задело.

– Я не голодна, Лэйн… Извини. Хоспаде. Слушай, я тебя прошу. Ты заказывай, что хочешь – что такого? – и я буду есть, пока ты ешь. Но я не могу просто включить аппетит по твоему желанию.

– Хорошо, хорошо, – Лэйн повел шеей, привлекая внимание официанта. Он заказал сэндвич с курицей и стакан молока Фрэнни и улиток, лягушачьи лапки и салат – себе. Когда официант ушел, он взглянул на свои наручные часы и сказал: – Мы, кстати, должны быть в Тэнбридже в час пятнадцать, час тридцать. Не позже. Я сказал Уолли, мы, наверно, остановимся выпить, а потом, может, мы все вместе поедем на стадион в его машине. Не против? Тебе нравится Уолли?

– Я даже не знаю, кто это.

– Ты его раз двадцать видела, господи боже. Уолли Кэмпбелл. Господи. Если ты хоть раз его видела, ты его видела…

– А. Вспомнила… Слушай, не злись на меня, если я не сразу вспомню кого-то. Особенно когда он выглядит так же, как все, и говорит, и одевается, и ведет себя, как все. – Фрэнни заставила себя замолчать. Собственный голос показался ей придирчивым и стервозным, и ее захлестнула волна злобы на себя, просочившаяся сквозь лоб новыми каплями пота. Но, стоило ей заговорить, как голос снова зазвучал на повышенных тонах. – Не хочу сказать, что в нем что-то такое ужасное, – вовсе нет. Просто я уже четыре битых года повсюду вижу таких Уолли Кэмпбеллов. Я заранее знаю, когда они будут очаровашками, знаю, когда услышу от них по-настоящему грязные сплетни о ком-то из моих соседок, знаю, когда они спросят меня, что я делала летом, знаю, когда они возьмут стул, сядут на него задом наперед и будут трепаться таким ужасно тихим-претихим голосом… или сыпать именами таким ужасно тихим небрежным голосом. Есть неписаное правило, что люди в определенных социальных или финансовых кругах могут сыпать именами сколько им вздумается, лишь бы говорили что-то ужасно пренебрежительное о ком-то, как только назовут его, – что он козел, или нимфоман, или все время под кайфом, или какие-нибудь гадости. – Она снова замолчала и стала крутить пальцами пепельницу, стараясь не смотреть в лицо Лэйну. – Извини, – сказала она. – Дело не только в Уолли Кэмпбелле. Я просто срываюсь на нем, потому что ты его назвал. И потому, что он так выглядит, словно проводит лето в Италии или вроде того.

– Он был во Франции прошлым летом, к твоему сведению, – начал Лэйн. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, – добавил он быстро, – но ты чертовски не…

– Ну хорошо, – сказала Фрэнни устало, – во Франции. – Она взяла сигарету из пачки на столе. – Дело не только в Уолли. С девушками то же самое, господи боже. То есть был бы он девушкой – кем-нибудь из моей общаги, к примеру, – он бы все лето писал пейзажи для какой-нибудь акционерной компании. Или катался по Уэльсу на велосипеде. Или снимал квартиру в Нью-Йорке и работал в журнале или рекламной компании. То есть все кругом такие. И все, что они делают, это… я не знаю… не обязательно плохо, или, там, низко, или хотя бы глупо. Но это все так ничтожно, и бессмысленно, и… уныло. А хуже всего, когда ты живешь богемной жизнью или откалываешь что-нибудь этакое, потому что ты такой же конформист, как и все, только по-другому. – Она замолчала, и лицо у нее побелело. Она качнула головой и бегло тронула лоб – проверить, нет ли у нее температуры, словно она была собственным ребенком. – Я так странно себя чувствую, – сказала она. – Думаю, я схожу с ума. Может, уже сошла.